Встав с постели, я приоткрыл дверь и прислушался. Тишина. Терзаясь сомнениями, я отошел от двери и попытался проанализировать ситуацию. Мог ли я постучать к ней? Нет, я не мог и мечтать об этом. Может быть, стоит честно и прямо спросить ее, не возражает ли она, если я прилягу рядом и возьму ее за руку? Нет. Она тут же подумает: бедный Корнелиус, он опять не может, пожалуй побалую его, ведь он такой несчастный. А вся ирония заключалась в том, что я не был бедным Корнелиусом. Я был богатым, удачливым, могущественным Корнелиусом, имеющим любовницу, каждый вечер говорившую мне, как я хорош в постели. Так что, если я и был неудачником, то только в воображении Алисии. Но поскольку она полагала, что я неудачник, то я и был им. Все эти беспомощные люди, которые тратят свое состояние на психиатров, могли бы попытаться проанализировать свои поступки самостоятельно. Тем самым они сохранили бы кучу денег. Я не верил в психиатров — это развлечение для женщин и придурков.

Я опять вернулся в спальню. Мысль о придурках напомнила мне о Кевине, а мысль о Кевине, в свою очередь, навела на размышления о том, как мало осталось людей, с которыми я мог бы поговорить. С тех пор как я унаследовал деньги Пола, я не мог уже и мечтать о том, чтобы поделиться с кем-нибудь своими сокровенными мыслями. Исключение составляли те немногие люди, которым я доверял.

Я доверял своей сестре, но мы не виделись уже многие годы, практически с того момента, как она вернулась после войны в Веллетрию. Я доверял Сильвии, которая всегда восхищала меня, но она жила в трех тысячах миль отсюда. Моя мать умерла в 1929 году. Отчим, которого я никогда не любил, тоже умер. Мой отец, фермер из Огайо, на которого, говорят, я похож, умер, когда мне было четыре года. Даже Пол, мой великий дядя, упомянувший меня в своем завещании, ушел от нас двадцать четыре года тому назад, да и он не уделял мне много внимания. Я с болью вспоминал о его безразличии. Я создал культ по отношению к памяти Пола, но никому и в голову не могло прийти, что я ненавидел его за это безразличие, которое, если бы он остался жив, могло перерасти в активную неприязнь.

Несмотря на антипатию, Пол оставил мне все, что я хотел, и поэтому, вероятно, это было правильно — уважать его память. Конечно, очень выгодно быть протеже Ван Зейла: разве я смог бы достичь таких вершин без помощи Пола? В противном случае это заняло бы у меня гораздо больше времени. Защита Пола обеспечивала мне лидерство на пути к власти, хотя теперь это не имеет значения, так как с тех пор прошло слишком много времени. В данный момент существенным было то, что Пол умер и помочь мне было некому.

Кроме членов моей семьи, у меня было трое близких друзей, которые знали меня, когда я был убогим, никому не нужным Корнелиусом Блэккетом из Веллетрии, штат Огайо. Сэм… я уже не был уверен на сто процентов, что доверяю ему. Кевин развлекал меня, но я никогда не относился серьезно к гомосексуалистам. Джейк… да, пожалуй, Джейку я доверял. У него были те же деловые проблемы, и образ жизни соответствовал моему. Пожалуй, Джейк был единственным верным другом, который у меня остался, но мы никогда не обсуждали личные проблемы. Мы беседовали о финансах, политике и искусстве, но никогда о наших семьях, и я знаю почему. Что может сказать человек, любящий свою жену и верящий в святость семейных уз, человеку, который уже многие годы не спит со своей женой и в то же время не пропускает мимо ни одной юбки. Я никогда не критиковал Джейка, я не имел морального права критиковать его после того, как завел интрижку с Терезой, но разница в наших семейных отношениях создавала между нами некий невидимый барьер.

Я включил свет, давая тем самым знать Алисии, что я проснулся. Затем я выключил его и стал ждать. Ничего не произошло. Скорее всего, она заснула. Счастливая Алисия.

Интересно, воспользовалась ли она моим советом и завела ли любовника, но думаю, что этого не произошло. Алисию нельзя было отнести к неразборчивым женщинам, а всем известно, что только такие дамы имеют склонность к внебрачным связям. Эротические мысли не преследуют женщин в такой степени, как мужчин. Когда они видят мужчину, они не представляют его голым и не прикидывают размеры его члена во время эрекции. В их воображении он рисуется в смокинге, с букетом алых роз, а где-то на заднем плане непременно звучит медленный блюз. Женщины романтичны. Они мечтают о любви, а не о сексе, и у Алисии не было любовника. Если бы он был, я бы наверняка знал об этом.

Ее тошнило от секса, это было очевидно. Я не винил ее за это, особенно после всего того, через что я заставил ее пройти.

Я снова поднялся наверх, бесцельно зашел в ванную, затем в туалет и вернулся обратно в спальню. Я выглянул в окно и, взглянув на Центральный парк, подумал о сотнях людей, с которыми я сталкивался по роду своей деятельности. Наверняка должен существовать кто-то, с кем я мог бы поговорить! Это не должна быть глубокая, очень содержательная беседа. Просто непринужденный треп о том, о сем, чтобы снять напряжение.

Я спустился в библиотеку и достал пять записных книжек. В первой были фамилии и телефоны людей, которых я любил приглашать на небольшие обеды, во второй — координаты тех, кого я, как правило, приглашал на большие званые приемы, в третьей — на коктейли, в четвертой — на танцевальные вечера, в пятой — на выставки. Моя секретарша занесла все фамилии в общую картотеку, которая тщательно хранилась, каждые шесть месяцев Алисия собственноручно просматривала ее, перетасовывала людей по разным категориям, заносила туда новые фамилии, вычеркивала старые. Алисия всегда знала, кого я хочу видеть и как часто.

Я уже просмотрел половину первой книжки, когда понял, что уже поздно звонить в Нью-Йорк кому бы то ни было. Я машинально пролистывал страницы, размышляя, стоит ли звонить Сильвии в Сан-Франциско; но был уверен, что она обязательно заговорит о ребенке, а разговоров о маленьком Эрике Келлере с меня было достаточно.

На страничке с буквой «С» мне попалась на глаза фамилия Салливен.

На какое-то мгновение я вернулся назад, в прошлое, к Стиву, к страху, что он уничтожит меня при первой же возможности, к крови, убийству и насилию; назад, к его ужасной женитьбе на Эмили; назад, в кошмарное прошлое, к Стиву, уходящему из банка Ван Зейла и на прощанье пытающемуся дать мне в зубы; к жутким махинациям, к его гибели в Англии на проселочной дороге; к этой женщине, которая довела Стива до ручки, разрушила его брак с Эмили и настроила против меня Пола; туда, к Дайне Слейд, патриотическому жесту, приведшему ее к смерти, ко всей этой крови, преступлениям. Но нет, мои руки были чисты — я мыл их и делал это не раз, — и теперь уверен в своей невиновности: мною управляли. Теперь прошлое было мертво, и оно никогда не возродится, никогда, никогда, никогда.

Я похоронил свои желания в могиле своей памяти и изгнал из настоящего все мысли о прошлом.

Салливен, Скотт. 624. Е. 85, Нью-Йорк.

Я расслабился. Скотт был моим мальчиком; нет, сыном его трудно было назвать — он был моложе меня всего на одиннадцать лет, — скорее младшим братом. Стив выбросил его шестнадцать лет назад — точнее шестнадцать лет семь месяцев и пять дней, в тот самый день, когда я узнал, что у меня никогда не будет сына. Именно в тот день Стив бросил Эмили ради Дайны Слейд.

У него уже было двое сыновей от первого брака, но он не обращал на них ни малейшего внимания, точно так же, как он игнорировал обеих дочерей Эмили. Младший сын Тони всегда представлял для меня загадку, но я не видел его с 1939 года — он уехал жить в Англию, а затем погиб на войне в 1944 году. Скотт пережил войну, он не был похож на своих отца и брата; когда я был со Скоттом, мне никогда не приходила в голову мысль о Стиве и Тони.

Скотт не был крутым воротилой, ежедневно поглощавшим Бог знает сколько спиртного и не пропускавшим ни одной юбки. Он был сдержанным и сообразительным, знал массу интересных вещей. Скотт был молчаливым, тем не менее мог прекрасно объясниться с клиентом, он мог быть жестким и заставить клиентов уважать себя. Он мне нравился. Мужчины, которые не пьют, не курят и (возможно) не занимаются сексом, как правило, скрытые извращенцы. Но Скотт был нормален, я был уверен в этом, поскольку провел с ним много времени и почувствовал бы, если бы что-нибудь было не так. Я наблюдал за ним в течение долгого времени, и мне нравилась его манера вести дела. На самом деле я любил его больше, чем своих пасынков.

Скотт любил полуночничать, до утра зачитываясь научной литературой. У меня обычно не хватало времени для чтения такого рода книг. Скотт никогда не демонстрировал своих обширных знаний, не давал почувствовать своего превосходства, не пытался унизить того, кто не получил достойного образования. С ним можно было беседовать часами; он с увлечением мог обсуждать как сугубо житейские проблемы, так и самые заумные научные теории. Мне кажется, что он очень трезво смотрел на жизнь. Сэм только лишь потому боялся за Скотта, что не мог себе представить, в какой степени тот был реалистом. Скотт ненавидел своего отца и давным-давно вычеркнул его из своей жизни. Он любил меня. Я заботился о нем, оберегал его, делал все возможное, чтобы обеспечить ему карьеру, и для Скотта это значило много. Если бы мы были персонажами одной из пьес Кевина, то Скотт должен был бы иметь на меня большой зуб за разорение своего отца, и возмездие наверняка наступило бы. Но это в литературе, а в жизни у Скотта и в мыслях не было мстить мне. Он слишком любил меня, но даже если бы он ненавидел меня, его ощущение реальности было настолько обострено, что он понимал, что надежды на реванш бессмысленны. Есть люди, которым не следует мстить. Они чересчур могущественны, и это был именно мой случай. Я связан с людьми. Я внушаю им, чтобы они шли за мной, чтобы они уважали меня, и Скотт давно понял это, и теперь я мог наслаждаться дружескими отношениями с ним, ни о чем не беспокоясь. В действительности дружба со Скоттом давала мне очень много. Без него мой мир стал бы куда более скудным.

Я набрал номер.

— Да, — ответил Скотт.

— Привет, Скотт, это Корнелиус. Ты уже спишь?

— Нет, читаю Достопочтенного Беду.

Именно это мне нравилось в Скотте. Все остальные в Нью-Йорке уже либо спали, либо занимались любовью, либо пили или смотрели телевизор, а вот Скотт занимался настоящим делом.

— Достопочтенного кого? — переспросил я.

— Беду. В восьмом веке на севере Англии жил некий образованный монах. И в данный момент я читаю написанную им историю англосаксонской церкви.

— Это книга из общества книголюбов?

— Вероятно. Он пишет об общечеловеческих ценностях.

— Например?

— О краткости бытия и людском невежестве.

— О Боже! Немедленно приезжай ко мне и расскажи об этом. Я пришлю за тобой «кадиллак».

— Пожалей шофера. Я возьму такси.

Я вздохнул с облегчением. Пустота ночи на некоторое время отступит, и я смогу забыть свои проблемы, обсуждая вместе со Скоттом измышления какого-то глупого бедного монаха. Я быстро поднялся наверх, натянул на себя брюки и джемпер, надел кроссовки и вернулся в библиотеку в ожидании Скотта.

Он приехал десять минут спустя, высокий худощавый мужчина тридцати одного года с черными коротко стриженными волосами и темными глубоко посаженными глазами на бледном жестком лице. У него был вид человека, с которым стоит считаться. Мне это импонировало. И хотя я прекрасно понимал, какую опасность представляют излишне амбициозные люди, но уже на протяжении четверти века общался именно с такого рода людьми и прекрасно научился держать их на расстоянии. Я не возражаю против удачливых людей, но до тех пор, пока их великие мечты не выйдут из-под моего контроля.

— Привет, Скотт. — Я улыбнулся и пожал ему руку.

— Привет! — Он сжал мою руку и тоже улыбнулся, демонстрируя взаимное доверие и дружелюбие. — Ты что, спятил? Что за дурацкая затея вытащить меня сюда в час ночи, чтобы обсуждать Достопочтенного Беду?

— Ты что, миллионеров не знаешь? Они выдумывают все что угодно, лишь бы удовлетворить своим причудам, желтая пресса всегда пишет, что мы… Скажи, после того как ты расскажешь мне о монахе, сыграем с тобой в шахматы?

— Мне кажется, что монах был лишь предлогом, чтобы заставить меня тащиться через весь город!

В библиотеке я подошел к бару и достал две бутылки кока-колы.

— Прекрасно, — сказал я, передавая Скотту его кока-колу и усаживаясь в кресло напротив него. — Расскажи мне точку зрения монаха на краткотечность нашей жизни и невежество человечества.

— Ну, в общем так, — протянул Скотт, предложил мне жевательную резинку, и мне пришло в голову, что мы, вероятно, забавно выглядим, живя здесь — в стране, о которой Беда никогда и не слыхивал, — жуя резинку и обсуждая о теории средневекового монаха спустя двенадцать веков после его смерти.