— Ладно, с этим нет проблем. Эй, Скотт, мне повезло, что я сегодня проходил мимо твоей секретарши и зашел в твой офис. Я рад что буду иметь дело с тобой. Как насчет того, чтобы дать мне пару миллионов, чтобы я смог привести свой план в действие?

— Хотя твое предложение соблазнительно, Дон, но я не хочу торопиться. Я не хочу, чтобы мистер Ван Зейл впоследствии набросился на меня и сказал: «Кто такой этот вундеркинд Доналд Шайн и почему мне никак не удается с ним встретиться?» Я предпочитаю быть осторожным и отправить тебя к нему. Едва ли мне нужно тебе говорить, насколько ты отличаешься от наших обычных клиентов.

— Приятель, их время безвозвратно ушло в прошлое. В наши дни банкиры инвестиционных банков поддерживают таких, как я, тех, кто занимается компьютерным бизнесом, одеждой, рекламой, и…

— Таких, как ты, сегодня поддерживают второсортные инвестиционные банки. Они для того и существуют, чтобы поддерживать рискованные предприятия. Передовые банки, подобные банку Ван Зейла, обычно слишком заняты. Завтра, в три часа, Дон, и не забудь про белую рубашку.

— Ты сошел с ума? — сказал Корнелиус в ярости. Неужели ты всерьез полагаешь, что я буду иметь дело с Длинноволосым юнцом, подобно этому, который приходит на деловую беседу в костюме, выглядящем, как будто его купили у уличного торговца на вещевом рынке в Нижнем Вест-Сайде, и который болтает чепуху о каком-то рынке лизинга компьютеров, когда всем известно, что компьютерная техника так быстро устаревает, что единственный способ не отстать от современного уровня — это покупать новые модели непосредственно в ИБМ? Я согласен, что, может быть, из этого юнца выйдет неплохой торговец, — торговец подержанными машинами пятого сорта на второклассной стоянке в Бруклине, но что касается того, чтобы поддерживать его фантазии стать магнатом…

— Постой минутку, Корнелиус. Я согласен, что этот юнец нахал. Он вышел из таких низов, которые ты себе и представить не можешь, достаточно только увидеть его одежду, чтобы поверить. Но это умный парень, Корнелиус. Я знаю, он окончил местный колледж, но все же он его окончил, и изучил все предметы, которые были в программе. Он знает все о компьютерах, не меньше, чем служащие ИБМ — и я думаю, он понял, в какое время он живет. Давай рискнем и поддержим его.

— Мы не нуждаемся в клиентах подобного сорта, Скотт. Я знаю, что мы все теперь должны бороться за клиентов, но есть такие, за которых бороться нет смысла.

— Ты совершаешь ошибку. Что тебя останавливает? Его юность? Вспомни, тебе самому не было и двадцати! Кроме того, времена меняются…

— Да, но не к лучшему! Прости меня, Скотт, но я не собираюсь финансировать каждого юнца, который выглядит как битник и говорит как в еврейском анекдоте. Это мое последнее слово…

— Джейк, не заинтересует ли тебя не совсем обычный клиент, у которого, я полагаю, большое будущее, но с которым Корнелиус только что отказался иметь дело?

— Возможно. Расскажи мне о нем.

— Ему двадцать два года, эксперт по компьютерам, выпускник колледжа, его зовут Доналд Шайн…

— …И что ты о нем думаешь, Джейк?

— Доналд Шайн? Я думаю, это многообещающий молодой человек. Конечно, я согласен иметь с ним дело, — Джейк вздохнул и взглянул в окно своего кабинета.

— Он будет делать деньги. Чем бы он ни занимался, он будет зарабатывать деньги. Надо держать его в поле зрения, но я это делаю со всеми; даже со старыми своими клиентами.

— Хорошо, что ты не имеешь против него предубеждений.

— Я очень предубежден против него, — сказал Джейк, как бы иронизируя над Корнелиусом. — Как я могу не быть предубежденным против длинноволосого юнца, который выглядит как рассыльный с Седьмой авеню и разговаривает как эстрадный шутник? Но в конце концов надо попытаться принять во внимание… Не все же родились с серебряной ложкой во рту… Почему ты смеешься?

— Я подумал, что в конце концов Маркс был прав. Люди делятся не на расы, не в соответствии с религиями, но на классы.

— Ой-ёй-ёй, Скотт, я звоню, чтобы поблагодарить тебя за помощь. Я думаю, Джейк Рейшман как раз подходящий парень. Мы смогли с ним разговаривать, мы по-настоящему хорошо поняли друг друга. Эй, могу ли я угостить тебя ленчем на следующей неделе, в знак моей признательности?

— Спасибо, Дон, но я собираюсь ехать в отпуск. Давай перенесем ленч на другое время?

— Конечно! Куда ты едешь? В Европу?

— На Карибское море.

— Я завидую! Ладно, желаю хорошо отдохнуть под всеми этими пальмами-шмальмами. О, знаешь, Скотт, передай мой привет этому сукину сыну Ван Зейлу и скажи ему, что я когда-нибудь… его уничтожу, — сказал Доналд Шайн и засмеялся не очень доброжелательно, вешая трубку.

Разговоры.

То, что Скотт говорил, то, что он слышал, то, что он видел… Но Скотт существует только в голове других людей, потому что Скотт — это тень, созданная силой воли, принадлежащей мне воли, человека, который стоит за тенью, а человек, как писал много лет назад средневековый философ Уильям Оккам, это единственная реальность.

Скотт сказал всем, что он собирается в отпуск, но это была ложь. Скотт вовсе не уезжал из Нью-Йорка. Это я уехал из города, точно так же, как я всегда отдыхал в его квартире после того, как Скотт каждый вечер возвращался с работы.

В тот ноябрьский день 1963 года Скотт, как обычно, пришел домой, и, как только за ним закрылась дверь, он прекратил свое существование, и в спальню вошел я и посмотрел на себя в зеркало. Затем я снял с себя одежду Скотта, темный костюм, белую рубашку и одноцветный галстук, — признаки той жизни, которую я ненавидел, затем принял душ, чтобы смыть следы его жизни с моего тела, и вот я снова чист, я надеваю свою одежду — белые брюки, ремень с серебряной пряжкой и блестящую синюю рубашку, которую я не застегиваю. Однако на кухне готовлю себе питье Скотта, которое не приносит мне вреда — большой стакан темной кока-колы с каплей лимонного сока, чтобы слегка загасить сладость.

С этим питьем в руках я сажусь в шезлонг, поднимаю ноги кверху, на оттоманку, и медленно, с облегчением вздыхаю. Альпинист снова вернулся в базовый лагерь после очередного тяжелого восхождения на гору. Две недели отдыха и восстановления сил заманчиво маячили перед моим внутренним взором.

Я окидываю взглядом мою квартиру. Я жил напротив Парка Карла Шурца в верхней части Ист-Сайда, но я так долго задерживался в банке, что редко видел Ист-Ривер при дневном свете. Но в выходные дни я с удовольствием смотрел на солнечный свет, отражающийся в воде, пока я пил свой черный кофе на завтрак. Река была грязной, но при утреннем солнце она выглядела прекрасно, напоминая мне красивый вид на море, где я мечтал мирно жить, как только мой поиск будет завершен. Я не нашел этот совершенный морской берег, хотя я так ясно его представлял — прекрасный пустынный морской берег, омываемый темным и блестящим морем, белый чистый песок, на заднем плане виднеются горы…

Я никогда не принимал гостей в своей квартире, потому что каждая минута моего свободного времени мне была нужна, чтобы отдохнуть от напряжения, которое требуется для того, чтобы я был Скоттом, и поэтому я приобрел лишь самую необходимую для меня мебель. Раскладное кресло и оттоманка на ковре. На стенах полки с книгами, а в одном углу более широкие полки, на которых хранится проигрыватель и коллекция дисков. Телевизора нет. Поскольку большую часть времени я провожу с примитивами и недоумками, мне не хочется заново воспроизводить это окружение в часы моего отдыха. Вместо этого я много читаю, не только, как многие могут подумать, средневековую литературу, но некоторые известные романы, книги по истории, немного по психологии, этнографии и философии. В уик-энды я играю в сквош и совершаю дальние прогулки, но иногда, когда промежуток между отпусками становится нестерпимо длинным, я сажусь на самолет и лечу куда-нибудь — на Бермуды или в Канаду, или даже просто в какой-нибудь большой американский город — и провожу уик-энд в поисках какой-нибудь физической деятельности.

После войны, когда я отказался от алкоголя, я быстро понял, что мне нужно найти какую-нибудь отдушину, иначе жизнь становится невыносимой от стрессов, и хотя я считал все отдушины потенциально опасными для моей самодисциплины, я разработал систему правил, по которым риск был минимальный. Моей целью всегда было сразу прекратить занятие, которое грозило превратиться в одержимость, поэтому мои любовные связи длились недолго и происходили далеко от дома.

Такая программа развлечений могла бы показаться многим неудовлетворительной, но дело в том, что я не слишком люблю секс. Если я просто хотел снизить сексуальное напряжение, я предпочитал обходиться своими силами, не опасаясь потери контроля над собой, но я мечтал о чем-то большем, чем физическая разрядка, когда совершал эти поездки по отдаленным городам. Мне нравился азарт охоты и новизна контакта с другим человеческим существом, каким бы коротким он ни был. Это была скорее умственная, чем физическая разрядка, которая давала возможность на время выходить из состояния полной изоляции.

Даже до того послевоенного решения, которое изменило мою жизнь, мне никогда не удавалось выдержать любовную связь дольше нескольких первых свиданий. Меня пугала мысль о любовной неудаче. Мне было четырнадцать лет в 1933 году, когда мой отец бросил Эмили, чтобы отдаться своей роковой страсти к Дайане Слейд, и я слишком хорошо понимал, что такая одержимость может только причинить страдания и несчастья другим невинным людям. После катастрофы, связанной с побегом отца, я не доверял ни одной женщине, кроме моей любимой Эмили, и много лет я регулярно лгал Корнелиусу, когда он деликатно, по-отечески интересовался моей личной жизнью. Когда я служил на флоте, я опасался, что буду слишком отличаться от остальных и даже получу ярлык гомосексуалиста, так что я однажды напился во время увольнения на берег и тем самым подтвердил свою нормальность. После этого инцидента я, наконец, перестал беспокоиться о том, что произвожу впечатление гомосексуалиста. Однако Корнелиус твердо верил, что каждый нормальный человек должен иметь половые связи, по меньшей мере три раза в неделю для того, чтобы соответствовать «Докладу Кинси», и часто выражал беспокойство, что я не выказываю интереса к женитьбе.

Мысль о женитьбе мне никогда не казалась привлекательной. После войны, когда я решил, чем буду заниматься в жизни, эта мысль стала для меня вообще неприемлемой. Я настолько был настроен против длительных отношений, независимо от того, в браке или вне его, что меня едва ли удивляло, что женщины улавливали мое настроение и поступали соответственно. Мои тщательно скрываемые амбиции и вуаль, накинутая на несчастливое прошлое, делали из меня загадку, которая вначале их интриговала, а потом отталкивала. Я прекрасно знал, что если бы я даже попытался продолжить отношения, женщина все равно нашла бы повод, чтобы уйти.

Но величайшая ирония ситуации заключалась в том, что, несмотря на то, что мне почти нечего было предложить женщинам, у меня не было отбоя от них. Я всегда удивлялся, отчего они так стремились попасть в мою постель, ведь я не был красавцем, не был таким представительным, как мой брат Тони. В конце концов я вынужден был прийти к выводу, что о женских вкусах не спорят, и допустить, что во мне можно было найти неожиданные преимущества. Так, когда я периодически путешествовал в поисках отдушины, я всегда старался трахнуть как можно больше женщин, но здесь уже проявлялась другая ирония, присущая моей личной жизни: я не мог полностью воспользоваться своим везением. Я слишком боялся потерять над собой контроль.

В бытность мою на флоте все было в порядке. Усыпив свою боязнь затруднительных положений, я без труда достигал высокой сексуальной отдачи, которая даже в понимании великого Кинси могла бы считаться нормальной, но после войны, когда я бросил пить и постоянно стремился к укреплению самодисциплины, положение дел изменилось. Теперь я годами страдал от хронической неспособности выполнить половой акт нормальным образом, хотя, к счастью, — и в этом заключалась еще одна ирония моей парадоксальной личной жизни — большинство женщин не понимали степени моей ограниченности, и с глубокой благодарностью предполагали, что в угоду им я затягиваю половой акт.

Иногда это меня огорчало, но не часто. Бывают и более серьезные сексуальные проблемы. Зачем жаловаться, если большинство женщин считают тебя чем-то вроде высокопородного жеребца? У меня хватало здравого смысла смотреть с юмором на эту ситуацию и делать вид, что неудача не имеет для меня никакого значения. Но в действительности, просыпаясь в гостиничном номере, вдали от дома, я продолжал ощущать гнетущее одиночество. Я по-прежнему был в изоляции, погребен заживо, как сказала перед смертью Эмили.