— Себастьян…

— Хорошо, я пошел — тебе не придется меня выгонять. Сожалею, что помешал тебе.

— Себастьян, я как раз хотела сказать тебе…

— Не беспокойся. Не мое дело, чьей одеждой ты решила украсить свою гостиную. Не слишком высокого мнения о его вкусе, кстати. Джинсы «Левис» и черный кожаный пиджак, Господи помилуй! Выглядит, как будто тебе, наконец, удалось уговорить Элвиса Пресли соскочить с голубого экрана! Нет, не отвечай на это! Забудь! Согласна поужинать сегодня вечером? Нет, я обещаю, я постараюсь без лишних эмоций — на это не будет времени, потому что я о многом хочу с тобой поговорить. Сегодня в банке намечается та еще сцена! Я надеюсь, мне удастся убедить Корнелиуса отозвать меня из Европы. Он, конечно, этого не хочет, но я специально сделал так, что в Лондоне для меня стало слишком жарко, и поскольку он не может меня уволить, потому что мама может обидеться и закрыть дверь в свою спальню…

— Себастьян, прошу меня извинить, но я сейчас не могу об этом говорить. Мог бы ты…

— Хорошо, я уже ухожу. Пока. Извини. — Входная дверь резко захлопнулась. Звук шагов замер вдалеке. Сидя на кровати, я ждал в тишине, когда она вернется в комнату.

Она вошла. Моя одежда и мой серебряный медальон полетели к моим ногам. Я поднял голову, но она уже отвернулась.

— Вики, я сожалею. Я вижу, как ты расстроилась. Но он должен был бы сообразить, что после вашего развода ты не ведешь монашескую жизнь!

— Одно дело на основе здравого смысла делать предположения, другое — убеждаться в их неприглядном подтверждении. Пожалуйста, не мог бы ты уйти?

Стараясь сохранить безучастным свой, голос, я сказал:

— Похоже, что ты все еще его любишь.

Она повернулась, чтобы посмотреть на меня.

— Да, — сказала она. — Я люблю его. Я всегда буду любить Себастьяна. Он подобрал меня, когда мне было совсем плохо, и спас мне жизнь — я именно так думаю. Я не преувеличиваю. До того я всего лишь существовала. Я была никем, просто приложением к разным людям, которые делали из меня все, что хотели. А теперь, пожалуйста, оставь меня, дай мне побыть одной. Ты уже злоупотребил моим гостеприимством приблизительно на шесть часов.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, пораженный.

— Я не приглашала тебя остаться на ночь!

— Но я предположил…

— Да, — сказала она, — ты предположил. Мужчины, которые имеют успех у женщин, ничего другого предположить не могут.

— Подожди минуту…

— Нет, нет! Я чувствую себя жалкой, низкой и измученной и хочу остаться одна! Ради Бога, неужели ты совсем бесчувственный? — закричала Вики, к этому моменту уже придя в ярость, и захлопнула дверь ванной комнаты у меня перед носом. Секундой позже шум душа сделал дальнейшие попытки вести разговор лишенными смысла.

Так я и стоял, совершенно голый, и испытывал всевозможные чувства, но ни одно не было счастьем. Я был зол, обижен, раздражен и ревновал. Каким-то непонятным образом я также чувствовал вину, хотя и сказал себе, что в этом нет никакой необходимости и что Вики больше не замужем за Себастьяном. Я натянул трусы, надел майку и сказал себе, что Вики ведет себя неразумно, но это еще больше разожгло во мне чувства ненависти и ревности. Я был смущен: я не привык к таким вспышкам чувств. И сейчас я не знал, как с этим управляться.

Я подумал, как ужаснулся бы Скотт от того состояния, в котором я сейчас находился, но в этот момент мой взгляд упал на лежавшие на столике часы. Было больше девяти часов. Меня охватила паника. Я в это время должен был уже находиться на работе. Скотт был бы уже на работе, потому что Скотт никогда не опаздывал, и если я бы сегодня опоздал, это было бы началом моей новой карьеры в качестве актера, играющего роль Скотта.

Натягивая на себя остальную одежду, с невероятной скоростью я подбежал к ванной комнате.

— Дорогая, я сожалею обо всем! — закричал я. — Я на самом деле сожалею, клянусь тебе! Я позвоню тебе позже, хорошо?

Ответа не последовало, но мне показалось, что я различил усилившийся шум душа, который она отвернула, чтобы заглушить звуки моего голоса.

Я бросился к входной двери, и тогда вспомнил, что говорил Себастьян по поводу своего возвращения из Европы. Это следовало считать очень ценной информацией, и если я умно ею воспользуюсь, я смогу набрать очки. Я снова устремился в спальню, схватил телефон и набрал домашний номер Ван Зейла, но, конечно, Корнелиуса уже не было дома; он уехал на работу. Я рассеянно запустил руку в волосы: неужели я сошел с ума? Не время рушить все кругом и устраивать скандал. Я должен успокоиться и быть Скоттом, но я не был им, больше не был, и, хотя я старался быть спокойным, я чувствовал себя сбитым с толку.

Я бросился из квартиры, снедаемый нетерпением; лифт не сразу приехал, и я уже собрался воспользоваться запасным выходом, когда зажегся красный сигнал, указывающий, что лифт приехал на мой этаж. Я вошел внутрь. Прошла вечность, прежде чем он достиг первого этажа. К этому времени от нетерпения по моей спине уже текли струйки пота. Я вышел из лифта и бросился бежать к выходу из вестибюля. Но вдруг остановился как вкопанный: около стойки швейцара стоял Себастьян.

Я было начал двигаться назад, но было уже поздно. Он следил за всеми, кто выходил из лифта, ища человека, одетого в джинсы и черный кожаный пиджак, вещи, которые Скотт никогда не носил, и делавший все ошибки, которые Скотт никогда не совершал. Он сразу увидел меня.

Мы оба стояли ошеломленные. Другие люди из лифта проходили мимо меня, здороваясь со швейцаром, и выходили на 79-ю стрит, и каждый раз, когда входные двери открывались, солнечный зайчик зажигался на серебряном медальоне, который Себастьян изучил с таким вниманием. Ошибиться было невозможно. В три секунды я был привлечен к суду, осужден, и мне был вынесен приговор, и в эти три секунды наша долгая дружба разом оборвалась.

Говорить было нечего, поэтому никто из нас ничего и не сказал. Должно быть, он был также потрясен, как и я, но в конце концов он первый повернулся и пошел прочь. Я вышел на тротуар как раз в тот момент, Говорить было нечего когда он говорил таксисту: «Угол Уиллоу и Уолл-стрит».

У меня была одна-единственная мысль. Я должен был первым попасть к Корнелиусу. Я долго смотрел на еле ползущие автомобили, а затем бросился на ближайший угол и спустился в подземку.

На полпути к поездам я опомнился, снова подумав, что я, должно быть, сошел с ума. Едва ли я мог прийти на работу небритым и одетым в джинсы и кожаную куртку. Повернув назад и прыгая через ступени, я выскочил на улицу, поймал такси на расстоянии в шесть кварталов и поехал к себе домой, и когда я сидел в машине, я думал не о Корнелиусе, а о Сэме Келлере, сделавшем мне выговор много лет тому назад за то, что я был небрит и не причесан, потому что заснул у себя за столом во время ночной работы.

Память о Сэме Келлере, человеке, который послал моего отца на его последнюю милю на пути к самоуничтожению, всегда заставляла меня сжать кулаки, но на этот раз они уже были сжаты. Я чувствовал себя как пассажир в самолете, который падал.

— Езжай быстрее, не можешь? — оказал я водителю.

— Что это, самоубийство?

Я бросил пятидолларовую бумажку на сиденье рядом с ним.

— Убери это.

Он нажал на сигнал, и машина аж подпрыгнула, сорвавшись со светофора, а другой шофер выглянул из соседнего автомобиля и выругался нам вслед.

У себя дома я исхлестал свою кожу жесткими струями душа и растер ее жестким полотенцем. Я побрился, надел свежее белье и подошел к телефону.

— Его еще нет? — спросил я у секретарши Корнелиуса, зажав трубку между плечом и ухом, а сам продолжая одеваться.

— Еще нет. Сегодня очень напряженное движение на улицах. У вас будет какое-нибудь сообщение, мистер Салливен?

— Нет. Да. Подождите минутку, я подумаю, — правда была в том, что из-за сложившейся ситуации я потерял над собой контроль и совершил несколько неверных шагов, каждый из которых был нелепее предыдущего. Пора было остановиться и обдумать все факты, которые я не мог изменить. Никоим образом я не смогу прийти в офис раньше Себастьяна, и у меня нет способа помешать Себастьяну донести на меня Корнелиусу, но даже в этом случае имеется возможность стать хозяином положения. Корнелиус не любил Себастьяна и не любил, когда ему сообщали что-нибудь неприятное обо мне, его любимом партнере; он также не любил, когда ему напоминали о том, что его дочь не замужем и ведет образ жизни весьма далекий от монашеского. Если я призову всю свою выдержку, перестану метаться подобно закомплексованному плейбою и нанесу сильный ответный удар, у меня будут шансы предотвратить катастрофу: я смогу изложить события по-своему и тем самым избежать неприятностей.

Мой серебряный медальон, символ сладкоречивого племени, лежал на ночном столике рядом с телефоном. Я сказал секретарше самым нежным, самым чарующим голосом:

— Не могли бы вы передать мистеру Ван Зейлу, что меня неожиданно задержали дела и я встречусь с ним, как только смогу. Большое спасибо! И, может быть, вы предложите ему перенести совещание по поводу лондонского филиала на десять тридцать? Благодарю вас.

Я положил трубку, поглядел на часы. Я получил лишнее время, я мог бы им воспользоваться. Одевшись, я немного потянул время за кофе, но, в конце концов, когда больше уже нельзя было медлить, я отправился в путь, чувствуя себя обнаженным, как древний кельт, который с криком бросается в битву, и я молчаливо приехал на угол Уиллоу- и Уолл-стрит, как всегда безупречно одетый и готовый сражаться за свою профессиональную судьбу.

Светило солнце, когда я шел по улице мимо небоскреба Моргана, направляясь в банк на углу Уиллоу- и Уолл-стрит. Швейцар банка приветствовал меня с улыбкой, и я заставил себя лениво пройти через просторный зал, обмениваясь приветственными репликами с моими партнерами, которые работали в этом зале. В заднем вестибюле я быстро проскользнул мимо закрытой двери кабинета Корнелиуса и взбежал наверх по запасной лестнице, но, прежде чем войти в свой кабинет, я убедился, что мое дыхание не учащено. Мне предстояла генеральная репетиция. Я должен был изобразить непринужденного беззаботного холостяка, только что вернувшегося из удачного отпуска на Карибском море.

Я открыл настежь дверь. Мой секретарь и личный помощник стояли у моего стола с обреченным видом, и я с опозданием вспомнил, что Скотт никогда не делился со своими сотрудниками рассказами о своих отпусках, но немедленно принимался за работу, пытаясь упаковать двадцатипятичасовое задание в двадцатичетырехчасовой рабочий день.

— Привет, — сказал я, думая о том, за что, черт побери, должен был бороться Скотт. — Как дела?

Они от удивления открыли рты, но решили, что мой веселый вопрос не что иное, как временное отклонение от нормы.

— Скотт, мистер Ван Зейл немедленно хочет вас видеть…

— …и, кроме того, неприятности с Хаммэко…

— …и компьютер сломался…

— …и получено важное сообщение из…

Я подумал: что за скучную жизнь вел Скотт, постоянно имея дело с подобной чепухой.

— Хватит! — запротестовал я. — Отдохните! Пусть подождут! Как у вас обоих идут дела?

Они посмотрели на меня, открыв рот.

— Хорошо, — сказал, наконец, мой секретарь. — Я думаю, все мы еще не пришли в себя от убийства. Скотт, не лучше ли будет вам позвонить мистеру Ван Зейлу? Он сказал «немедленно».

Зазвонил телефон.

— Меня еще нет, — сказал я, снимая пальто.

Секретарша выполнила мой приказ.

— Кто это был? — спросил я, рассеянно глядя на накопившуюся на столе корреспонденцию.

— Доналд Шайн.

— Доналд кто?

На этот раз оба — секретарша и помощник — посмотрели на меня так, будто мне было пора давать справку о ненормальности.

— Доналд Шайн! Не говорите нам, что вы забыли этого молодого парнишку из Бруклина, который хотел начать дело, связанное с лизингом компьютеров! Он хотел знать, когда вы сможете с ним позавтракать!

— О, Доналд Шайн! Безусловно, позвони ему и назначь какой-нибудь день. Где эта прекрасная блондинка из машбюро с моим кофе?

Моя секретарша от удивления даже уронила блокнот. Я продолжал смеяться над ними, но вдруг зазвонил красный телефон, заставив меня подскочить. Я постарался взять трубку не сразу, а усевшись за стол, и только тогда сказал: «Салливен».

В трубке молчали. Тут я вспомнил, что Скотт всегда говорил «Да» или «Привет», когда отвечал по красному телефону.

— Корнелиус! — мягко сказал я.

— Скотт? — его голос звучал странно. Модуляциями своего голоса он превратил мое имя в вопрос.

— А кто же еще?

Снова молчание. А затем он сказал самым вежливым своим тоном: