Это я вполне могла понять. Я вспомнила психиатров, к которым я ходила в Лондоне несколько лет назад. Боже, какими инопланетянами они мне казались. Я чувствовала себя совершенно неспособной объяснить им свои чувства.

— Ладно, — сказала я. — Это, пожалуй, правильно. Дождись возвращения домой.

Он поцеловал меня, мы прижались друг к другу, я поглаживала его по волосам. Мы молчали довольно долго, затем я услыхала его тихий голос:

— А сейчас я хочу поговорить о Себастьяне.

Я резко отстранилась.

— Нет. Мы никогда больше не будем упоминать имя Себастьяна. Я напишу ему и сообщу, что не смогу приехать.

— Но это будет величайшей ошибкой! — произнес Скотт чуть ли не с отчаянием в голосе. — Безусловно, вам с Себастьяном необходимо общаться время от времени, и ты должна обязательно съездить к нему повидаться, пока ты здесь. Да, должна! Я настаиваю! Категорически! Я никогда не прощу себе того, что произошло ночью, но, по крайней мере, мне будет легче жить, зная, что я не помешал тебе повидать человека, который сыграл столь важную роль в твоей жизни. Сделай одолжение, позвони ему прямо сейчас и назначь день.

Я была тронута до слез, понимая, насколько трудно это ему далось. Я чувствовала, как его душа робко пытается проникнуть в мою, и вспомнила о двух кругах, которые касаются, но не пересекаются. Я жаждала подольше сохранить и закрепить наше теперешнее состояние близости, не дать его душе снова замкнуться.

Обняв его, я сказала с нежностью:

— Хорошо. Спасибо, дорогой, я позвоню ему прямо сейчас.

— Вот мой автомобиль, — сказал Себастьян. — Не смейся.

Я расхохоталась. Это был «мини», ярко красный, с крохотными колесами и кузовом, как коробка для завтрака.

— Как ты в нем помещаешься?

— В нем может поместиться гигант Джека Бенстока. Эй, ты не с той стороны садишься, если, конечно, не намерена сесть за руль.

Мы втиснулись в автомобиль, Себастьян скорчился за рулем, автомобиль взревел и помчался с лютой скоростью по узким улочкам Кембриджа. Я видела ряды крошечных домиков, островки зелени и шпили в отдалении.

— В Оксфорде хорошо, — сказал Себастьян, — но здесь лучше. Сейчас мы не проезжаем самых главных мест, которые надо посмотреть, но попозже я тебя там обязательно покатаю, так что у тебя будет повод похлопать в ладоши, повизжать от восторга, словом, произвести все те действия, которых здесь ждут от американского туриста.

Себастьян был одет на английский манер. На нем были мешковатые серые фланелевые брюки, явно из какой-то прошлой эпохи, потрепанный твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях и спортивная рубашка, которая когда-то, возможно, была белой, но теперь стала сероватой. У него появилась лысина, и он не скрывал ее. Он вел автомобиль очень искусно и постоянно ругался себе под нос, когда автомобиль покрупнее не уступал ему дорогу.

— Как там Нью-Йорк? — спросил он. — Я слышал, что Доналд Шайн все еще терроризирует Уолл-стрит. Кто будет его следующей жертвой? Что-нибудь об этом известно?

— Ходят слухи, что он готовит нападение на очередную страховую компанию, но точно никто ничего не знает.

Я была слишком восхищена тем, что видела, чтобы говорить о Доналде Шайне. Перед нами простирался широкий травяной газон, напоминавший мне зелень английской деревни. Секундой позже Себастьян, искусно маневрируя в транспортном кольце, сказал:

— Это Мидсаммер-Коммон, а вон и мой дом с краю — черный с белой парадной дверью.

Дом, стоявший в ряду таких же домов, был маленький, квадратный, с симметричным фасадом. Так как садик перед домом был крошечным, мы оставили машину позади дома и подошли к нему через задний двор.

Я не могла не спросить.

— А как Алфред смотрит на все это?

Эльза обожала громадные роскошные современные дома, и вкус ее мужа, очевидно, отражал ее собственный. У них был особняк в Вестчестере и пятнадцатикомнатный пентхауз в Манхэттене.

— Алфред хочет, чтобы я все это перевез в Штаты, каждый кирпичик. Он хочет сделать из него домик для игр в своем саду.

Он привел меня в маленькую уютную комнату, и, пока он готовил выпить, я рассматривала картины, гравюры, книги. Мы молчали, но молчание было уютным. Я давно уже привыкла к молчанию Себастьяна.

— Как книга? — спросила я, когда он протянул мне мартини.

— Ничего хорошего. Я пришел к выводу, что мой стиль не годится для описания банковской деятельности.

— Ты хочешь сказать, что намерен ее бросить?

— Вероятно.

— Что же ты намерен делать вместо этого?

— Не знаю. Мне кажется, я схожу с ума. Я тоскую не только по работе, но и по тому общению, которое там имел. Кроме того… — Он посмотрел в окно на пасторальное спокойствие Мидсаммер-Коммона, — это был большой бунт. Каждый должен хотя бы раз в жизни бросить все к чертовой матери и ускакать в никуда, как герой старых ковбойских фильмов, от которого любимая уходит к его лучшему другу… Я часто думал, какова судьба этих старомодных ковбоев? Умирают ли они от разбитого сердца под каким-нибудь далеким кактусом? Нет, наверное, нет. Уверен, что они возвращаются к бродяжничеству, единственному приемлемому для них образу жизни, к тому окружению, которое позволяет им оставаться самим собой.

— Ты это серьезно? Ты на самом деле хочешь уехать отсюда? Мне казалось, ты любишь Англию?

— Да, люблю. Но я не прижился здесь, Вики. Может быть, я еще слишком молод для спокойного уединения в цивилизованном интеллектуальном прибежище. Или, может быть, я слишком американец. Дорога иностранца не усыпана розами, даже если тебя занесло в страну, где аборигены вполне дружелюбны.

Я улыбнулась ему.

— Ты напоминаешь персонаж одной из новелл Оруэлла.

— Может быть. — Себастьян был мрачен. Затем он вздохнул и кисло добавил: — Генри Джеймс и Т. Олеас приехали в Европу и поразились царившим в ней упадком. Я приехал в Европу и поражен царящей здесь дьявольской Скукой. Поэтому я страстно желаю вернуться в Нью-Йорк, где жизнь бьет ключом. Потрясение, испытанное мной после того, как Шайн в очередной раз одержал победу, можно считать постыдным, но… Ладно, пойдем на ленч. Есть прекрасное местечко прямо около реки.

Мы выпили белого вина и съели омлет, сидя у окна ресторанчика, который, казалось, нависал прямо над водой. Под нами проплывали молодые туристы на плоскодонках, вдалеке виднелись крыши, фонтаны, шпили колледжа, поднимавшиеся в летнее небо.

— Себастьян, — внезапно сказала я, — ты знаешь, я изучаю курс «Экзистенциализм в литературе», и, хотя понимаю только одно слово из десяти, я нахожу это занятие весьма увлекательным. Ты читал трилогию Сартра «Дороги свободы»?

— Полюбил первую часть, возненавидел вторую, никогда не видел третьей…

Мы с жаром поспорили о Сартре; когда же с омлетом было покончено и официантка принесла кофе, Себастьян перевел разговор на житейскую тему, спросив о детях. Я сказала, что беспокоюсь за Эрика, потому что он не интересуется девочками, беспокоюсь за Пола и опасаюсь, что он тайком употребляет наркотики, беспокоюсь за Саманту из-за ее чрезмерного интереса к мальчикам, беспокоюсь за Кристину из-за того, что она как бы заслонена своей хорошенькой сестрой, беспокоюсь за Бенджамина, потому что он Бенджамин. Себастьян смеялся и говорил, насколько интереснее все-таки иметь детей, каждый из которых индивидуальность, чем хорошо отрегулированных роботов, как отпрыски Эндрю и Лори. Было так приятно поболтать с Себастьяном О моей семье; он всегда умел внушить мне уверенность, что я все делаю не так уж плохо, а может быть, даже и хорошо.

Закончив ленч, мы вышли.

— Я доставлю тебя обратно, — сказал Себастьян и отправился в своем маленьком автомобиле к лужайке позади главного колледжа. Мы прошли вниз по аллее к реке. Было тихо, лужайку покрывали цветы. Мы постояли на Клэр-Бридже, опершись на парапет, поглядели на плакучие ивы, полюбовались отсветами солнца на старинных стенах колледжа.

— Представляешь, ходить в такой колледж в таком прекрасном городе! — с завистью сказала я.

— Эти маленькие дьяволята считают все это само собой разумеющимся. Пойдем, я покажу тебе часовню Кингз-Колледжа. Это настоящая ловушка для туриста, но ты не можешь уехать из Кембриджа, не повидав ее.

Часовня оказалась совсем не часовней, а самой настоящей церковью, и когда мы подъехали ближе, то увидели архитектурное великолепие, сделавшее ее столь знаменитой. Я тихо восторгалась вздымающимися стенами и высокими окнами и вдруг застыла как вкопанная.

— Боже мой, — прошептала я в благоговейном трепете.

— В чем дело?

— Розы! Себастьян, ты только взгляни на эти обворожительные розы из камня, — о, здесь их еще больше! Как каменщики смогли сотворить такое? Невероятно!

— Современные англичане находят их вульгарными, — сказал Себастьян. — Элфрида Салливен назвала их «типичными излишествами тюдоровских нуворишей».

— Я бы дала ей по морде. Что ты ей ответил?

— Ответил, что предпочел бы такое творение «нуворишей» древнему декадансу. Элфрида пропустила это мимо ушей и начала болтать о храмах Древней Греции.

— Элфрида всегда была такой всезнайкой. — Я глазела на замечательный сводчатый потолок, и мне казалось, что легкие колонны, поддерживающие его, тянулись вверх к какому-то тайному знанию, которое нельзя было выразить словами. — Прекрасно, — слышала я свой шепот, — прекрасно.

— Да, это хорошо. Боже, сюда идет еще куча американцев. Август в Кембридже похож на выездную сессию ООН. Пойдем отсюда, сядем на заднем дворике и сделаем вид, что жили здесь всю жизнь.

Найдя скамейку на громадной лужайке, простиравшейся от стен Кингз-Колледжа до реки, мы некоторое время посидели на солнышке. Было очень тихо и мирно.

— Я не понимаю, как ты можешь покинуть такое удивительное место, Себастьян.

— Безумие, верно? Ну, почему я должен был родиться банкиром с врожденной ностальгией по Нью-Йорку? Бессмыслица.

— Я уверена, что у тебя не будет трудностей с получением хорошей работы на Уолл-стрит.

— Существует только одна работа, которая меня устраивает.

Мы продолжали сидеть на скамейке. Солнце сияло, освещая нашу идиллию; однако я вздрогнула и порылась в сумке, ища сигарету.

— С этим все в порядке, — сказал Себастьян, — нет проблем. В конце концов Корнелиус пригласит меня обратно и на моих условиях. Подстрекаемый моей матерью, он спрячет свою гордость и попытается снова подобраться ко мне, и это будет та самая справедливость, которую все время пытается найти Скотт. Корнелиус будет вынужден сделать своим преемником не Скотта, которого он тайно любит, а меня, которого он тайно проклинает. Боже, какая ирония судьбы! Я буду лопаться от смеха всю дорогу в банк.

— А Скотт? — спросила я.

Себастьян удивился.

— А что Скотт? Корнелиус, по-видимому, отказался от мысли сделать Скотта преемником, иначе зачем бы он загнал его так далеко — в Европу, и на такой большой срок? Если повезет, Скотт может рассчитывать на партнерство, но не более того. Скотт достиг потолка. Корнелиус, наконец, поумнел. По моему мнению, Корнелиус ждет, когда закончится твоя интрига со Скоттом, чтобы избавиться от него.

— Но я выхожу замуж за Скотта, Себастьян. Мы не собираемся оставаться вечно помолвленными и планируем обвенчаться на Рождество.

Молчание. Где-то вдали звенел колокольчик, а с реки доносился смех туристов на плоскодонках.

— Ну что ж, — сказал, наконец, Себастьян. — Если ты этого хочешь, то желаю счастья. Я всегда советовал тебе следовать своим желаниям. Я всегда советовал тебе не слушаться людей, которые пытаются управлять твоей жизнью. И я всегда говорил: чтобы ни случилось, я везде и всегда буду с тобой.

Я не могла говорить. У меня было такое чувство, будто в моем теле поворачивали и поворачивали нож. Я чувствовала себя более растерянной, чем когда-либо с тех пор, как мы решили расторгнуть наш брак.

Мимо нас прошла группа туристов. Впереди взрослых прыгал светловолосый мальчик со скакалкой в руках.

— Того же возраста, что и Эдвард Джон, — сказал Себастьян, произнося вслух то, что мы оба подумали. — Странно думать об Эдварде Джоне. Вероятно, сейчас он бегал бы вокруг, доставляя нам массу беспокойства. Но я никогда не думаю о нем так. Я вижу, как он говорит «пожалуйста» и «спасибо», вручает тебе цветы на День матери и убегает читать «Остров сокровищ» в свободное время. Как мы сентиментальны в отношении мертвых! «Они никогда не состарятся, а мы, оставшиеся, состаримся…» Кстати, я всегда считал, что эти слова написаны Рупертом Бруком, но как-то открыл, что автором был некто Биньон. Мне бы хотелось показать тебе Грантчестер, дом Руперта Брука; это всего две мили отсюда, но нет времени, тебе пора на станцию. Иначе ты опоздаешь на поезд.