Алёна Тим - Грусть любви

Вчера было пасмурно, а сегодня природа явно была более благосклонна к ходящим по земле… Мужчина, имя которого было до сих пор неизвестно ей, сидел на краю дивана. Он наблюдал за ней очень внимательным, странным, тоскующим взглядом. Она посмотрела на него так резко, будто хотела убить его.

И он положил руку ей на плечо, но почувствовал, что Але это не понравилось, и убрал ее. Он нагнулся над ней и сказал:

– Ну что, беглянка?

– Пожалуйста, не разговаривайте таким тоном, я его уже где-то слышала, – сказала она.

– Слушай, как тебе удалось сбежать оттуда. Я не понял. Там же был забор.

– Забор? Какой забор?

– Ты не помнишь, как перепрыгнула через забор?

– Ну это же публичный дом, ты понимаешь… И там забор, там охранник. Он бежал за тобой, и этот хмырь, такой бородатый.

– Я не помню забор, – снова повторила она.

– Это хорошо. Это правильно, – задумчиво сказал он.

Она встала. Джинсы, которые она вчера не сняла с себя, а он не посмел, были заляпаны грязью, налипшей на них в том перелеске, где гнила прошлогодняя осенняя листва, в том перелеске, который она пересекла, чтобы добежать к автобусу. От нее пахло сыростью, потом, волосы были взъерошены. В глазах горел такой непонятный даже скульптору свет, который будто исходил у нее изнутри, что он зажмурился и потер переносицу, нахмурив лоб.

– Там ванна. Не могу смотреть на тебя такую. Мне нравится, когда женщина выглядит не как после последнего боя с врагам, а более изящно.

– А у тебя есть мужская рубашка?

– Что за глупый вопрос? У меня дюжина мужских рубашек.

Он открыл створку как будто наспех сколоченного шкафа. Причем сколоченного кем-то, у кого явно не было вкуса к какому-либо дизайну.

– Выбирай.

Она выбрала красную рубашку в клетку, взяла протянутое им махровое полотенце. В нем при желании можно было спрятаться, как в палатке – как раз из таких, какие так любила, но которые трудно было купить, точнее, найти в магазине.

Аля пошла в ванну. Но вдруг остановилась посередине коридора. Она видела, что ее окружают люди – лица людей, которых она не знает. Это были скульптурные портреты. Лица были разные – красивые, модельные, обычные, бесстрастные, молодые и старые. Они все были вылеплены из скульптурного пластилина. А несколько отлитых портретов и скульптур, покрытых золотом, стояло на этажерке. Вчера она не обратила на эти скульптуры внимания. А сейчас они как будто сами наблюдали за ней.

– В каждом из этих портретов – история жизни, и во многих – история любви.

Она прикоснулась к одному из портретов.

– Этот еще не докончен, – сказал моряк, – этот человек не захотел, чтобы я заканчивал его портрет.

– Почему?

– Он… испугался.

– Чего испугался?

– Кто ж его знает, чего он испугался. Бывает так, что люди боятся всего, но некоторым это дает дополнительные силы преодолевать трудности, а у кого-то висит замком на душе, и они никому ее не открывают.

– Ты говоришь страшные вещи. Я не хочу. Мне не надо больше слышать их. Прекрати! – она говорила это быстро, тонким голосом, уронив полотенце.

Но Аля сама… прекратила. Она увидела, что он готов в любой момент обнять ее и защитить, только знать бы отчего. Он готов был сказать ей те слова, которые она всегда хотела услышать от кого-то.

Она ушла в душ и сняла с него рассекатель. Она думала, кого бы ей представить. Она не могла представить ни того, которого любила безумной любовью, ни тех, кто признавался ей в любви, прочитав несколько ее стихотворений, и имел на столах в своих кухнях, ни того, кто считал ее гением, а потом заявил, что никогда не сможет понять ее; а мысль о первом сексуальном опыте вызвала у нее боль в солнечном сплетении. И не один из них не мог ее удовлетворить.

Она крикнула:

– Влад!

По крайней мере, так к нему обращалась девушка, приславшая открытку на Рождество, которую она заметила здесь же, на стиральной машине.

Он быстро зашел в ванну, так как и не отходил, прислушиваясь к звукам. Она хотела, чтобы он смотрел на нее.

Аля почувствовала, как волна возбуждения и волнения усиливается и плавно движется от низа живота к груди, потом к голове, отдавая в руках и ногах игрой на кончиках нервов, а потом взрывается каким-то странным, нежно-сексуальным чувством, рассеивается по капелькам и гаснет там, где начиналась. Когда она кончала, то вскрикнула. Он смотрел на нее, просто смотрел, он не улыбался, и ей нравилось это.

Потом он вышел из ванны. Аля намылила голову его ментоловым гелем для душа и затем все тело, почувствовав прохладу. Не вытираясь, она намотала полотенце вокруг груди, один сосок был наполовину виден. И прошла на кухню, где висели портреты, нарисованные неизвестными ей художниками. Это были портреты, изображавшие этого скульптора-моряка. На каком из портретов был скульптор, а на каком моряк – было непонятно. Она сидела напротив него, озабоченная только одним вопросом – кто он?

– Ты коллекционируешь истории? – спросила Аля.

– Нет, я наоборот их складываю… я их прячу.

Она бросила два кусочка сахара в стакан чая. Но чай уже был заварен кипятком вместе с сахаром. Она попробовала и вспомнила вкус детского сада и начальной школы.

– Я могу не бояться тебя? – она посмотрела в его глаза янтарного цвета. Он ничего не говорил, а только наблюдал за тем, с каким наслаждением она отпивает глоток за глотком советский чай из стакана в подстаканнике, покрашенном скульптурной серебряной краской.

И вдруг невпопад сказала:

– Мой кот. Я буду скучать по нему.

– Так, отшельница, ты что будешь есть? Смотришь на меня голодными сексуальными глазами и ничего не ешь.

Он открыл холодильник, достал оттуда парочку авокадо и пожонглировал ими в воздухе, – девочки любят, – усмехнулся он, – внутри сладкий, сверху – зеленый, и можно есть прямо ложкой изнутри.

Аля погружала в мякоть чайную ложку и ела с наслаждением.

– Мне нравится, как ты ешь.

Аля посмотрела на него. Странный комплимент.

– Ты знаешь, если тебе нравится, как человек ест, это уже говорит о том, что он тебе вообще понравится. В постели, кстати, тоже.

– Ха-ха, – изобразив смешок, она впервые за последние сутки почувствовала себя уютно.

Владу и правду было хорошо с этой маленькой женщиной, поедавшей недельный запас его авокадо. Он видел в ней противоречия его самого. И так как ему самому часто хотелось совершить какой-нибудь побег, он чувствовал солидарность с ней, тем более, она не ощущала его возраста. Впрочем, так и должно было быть.

Впервые за этот завтрак он взглянул на выглядывающий из-под полотенца сосок.

– А где рубашка? – вдруг спохватился он.

Алька смутилась и покраснела. Влад, почувствовав себя виноватым за ее смущение, сказал:

– Да я не намекаю ни на что. Может, у нас вообще не будет секса? – он проверял ее, отмечая борьбу души и плоти на бледном и удивительно живом лице.

Аля выпятила нижнюю губу и, поправив полотенце, засмеялась.

– Зачем я тебе?

– Я же сказал, может быть, ты послана мне свыше… – он улыбнулся, как улыбаются старые добрые ловеласы. – И все-таки, оденься. Я же дал тебе рубашку. Где она?

Аля вернулась в его рубашке. Свои джинсы она нашла в стиральной машине – они порвались в двух местах. «Так даже круче!» – подумала беглянка.

Моряк обнял ее:

– Видимо, они порвались, когда ты сиганула через забор, о котором ты даже не помнишь, – он засмеялся, – трусишка, прыгающая через заборы, как ты могла хотеть умереть?

Они зашли в основную комнату мастерской.

– Видишь этот портрет?

– Не очень, где мои очки?

– Да, вот же они.

Она надела свои ботанические очки.

– Как жаль и как хорошо, что жизнь не похожа на учебу в виде зубрежки. Очки, сквозь которые я смотрю на мир. Мне нужны розовые.

– Танцуй – и ты сможешь купить себе столько очков, сколько пожелаешь. Его метафоры уже начинали немного надоедать ей, а его она так и не разгадала.

– Это не зубрежка, не учение. Непредсказуема. Она может быть непредсказуема в своей предсказуемости, что еще лучше.

Когда-то я был молод и ничего не знал о ней так же, как и все зеленое в этом мире. Я окончил морское училище. Море… Оно так манило меня. Наверное, так же, как ты хочешь ехать в никуда, и мне хотелось… Вдаль от суши.

Быть внутри бушующего океана, внутри его неугомонного клокочущего сердца. Где никто не знает о тебе, никто не скажет, кто ты, где ты, куда и как тебе надо плыть. А корабль идет по воде сам, управляемый капитаном. Ты скорешаниваешься с моряками, слушаешь шум моря и музыку, любая – на ура. Какое-то братство получается. И все вместе переживают и мель, и шторм. Неизвестность. И потом я понял, что я убегаю, убегаю от этого мира, хотя мне не от чего было бежать. Мне действительно не от чего было бежать и, наверное, поэтому я бежал.

Потом я влюбился, без памяти и без надежды. Она была такая молодая, так на тебя похожа. Такая порядочная, интеллигентная, как ты. И она ответила на мое чувство. Она у меня первая была. А мне было, как и тебе сейчас, 23 года. Тебя это удивляет, наверное, больше всего. Ведь вы, молодежь, сейчас в этом смысле – просто старики, все попробовали.

– Да нет, почему? Фрейд, помешанный на сексе, вообще в первый раз сделал это в тридцать лет, – сказала Аля, поправляя очки.

– Я жутко волновался. Боялся сделать что-то не так. Я все готов был сделать для нее. Это любовь. Любовь, которая теперь ждала на суше, и мне было, куда бежать. Я не хотел бежать от нее в пучину. Но я выбрал эту профессию. Точнее профессия выбрала меня. Или и в ту, и в другую сторону. И когда-то я уплывал, уходил в море, в другое сердце, сердце океана, которое тоже было мне родным. Я уходил туда, где была только вода. Но, несмотря на это, огонь и трубы пришлось пройти.

Однажды я вернулся из плавания…

Мы были в Дании, в Ирландии. И в Таиланде тайские девчонки лезли ко мне своими липкими, в ароматных маслах, руками, чтобы сделать массаж. Но я их всех посылал. Я говорил им на английском, что я женат, я не могу. Но они, видимо, плохо понимали по-английски, и приходилось просто посылать их подальше на любых языках.

Я видел в портах женщин, которые готовы были продать или подарить мне свое тело. Но я не хотел потерять сердце. Тем более моей женщины, моей первой женщины.

И вот однажды я вернулся, а ее не было… ее просто больше не было.

Обычно любимая встречала меня в порту в платье на бретельках, одна из них соскальзывала, когда она махала мне рукой, а она поправляла ее.

А теперь ее не было. Ее не было вообще. Ее не было так, что ее имя уже нельзя было произносить.

С сушей меня будто больше ничего не связывало. Я стенал, я дрался с собой, чтобы как-то почувствовать, что я есть в этом мире, я хотел ухватиться хоть за какой-то кусок реальной жизни. А ее лицо… Ты знаешь, ее лицо, оно все время было у меня перед глазами. Она была похожа на тебя.

От слов, что Аля была похожа на нее, у нее пробежали мурашки. Так страшно быть похожей на чью-то жену, которой больше нет.

– Послушай, а она не обидится, что ты вот так это говоришь, сравниваешь ее с кем-то. Она не обидится, что может, у нас секс будет, что тогда…

Моряк улыбнулся, точнее, пошевелил уголками губ.

– Она просто отпустила меня и улетела. Я думаю, она бы позволила мне жить так, как я хочу, просто чтобы я был счастлив.

И я вылепил ее портрет, как будто она просила меня об этом, потому что все время была перед моими глазами где-то у меня в голове, в сердце, или просто где-то во мне. Ее лицо – оно все время представлялось мне. Меня никто не учил этому. Но у меня получилось, – моряк закончил свою путаную речь.

Он взглянул на Алю, прошелся по мастерской и, закрыв дверь, вышел на улицу. Было время пить чай «файв-о-клок», а они еще не обедали.

Ему нужно было остаться одному, и Аля не хотела мешать ему. Ее жизненный опыт не позволял что-то добавить к его рассказу, сказать какие-то слова. Она надеялась, что он поймет ее тишину, как и урчание в желудке. А еще она подумала, что ее комментарии про секс были слишком фамильярны и глупы, за что она мысленно ругала себя и смотрела в окно, как стая каких-то вернувшихся раньше времени из теплых краев птиц пожирала чудом оставшиеся ягоды на рябине под окном.

– У тебя есть любимые писатели? – спросил Влад, поворачивая ключ в деревянной двери.

– Я люблю Ричарда Баха за то, что он знает, как жить. И еще Мураками за то, что он выдумывает себе жизнь.

– Ну, так может Dance – Dance?

– В смысле?

– В смысле – нам надо где-то перекусить. Мой приятель тут недалеко организовал неплохое местечко, там поэты приходят стихи читать. Насчет стихов не знаю, а вот отбивные отличные.

– То есть ты хочешь сказать, что поэты приходят туда, чтобы поесть отбивные.