Алёна Тим - Грусть любви

Влад сидел напротив зеркала, заглядывая в черты Алиного лица. Она думала о боли, которое причиняло ему это яйцо, ведь Влад упал, повредив свой мизинец. Но как-то интуитивно чувствовала, что ее слова здесь будут лишними, и первым должен что-то сказать он.

Часы на стене, которые очень были похожи на самодельные, притянули ее внимание. Она только сейчас разглядела, что сделаны они были в стиле детских аппликаций. На картон были наклеены вырезки из журналов, которые создавали абстракцию, ассоциирующуюся с хаосом современных СМИ. В дырочку, проделанную кем-то, был вставлен дешевый часовой механизм. Цифр на часах не было. Но было ясно, что уже больше двух, но меньше трех часов дня.

– Мировое яйцо плавало в мировом океане… – нараспев сказал мастер, – а больше ничего и не было, – добавил он быстро.

Аля засмеялось. Ей был так хорошо с ним, и мировое яйцо, вылепленное из пластилина, придавало какой-то мистической определенности их сегодняшнему дню.

Скульптор повернул яйцо вокруг своей оси несколько раз, наклонил его, снова вгляделся черты лица Али, и, прищурившись, рассматривая получившуюся сферу, вывел указательными пальцами две дуги в верхней трети яйца.

– Тебя будет трудно лепить, – сказал мастер. – У тебя хорошее лицо.

Но оно меняется слишком быстро. Это так сложно, но так интересно.

Они молчали и смотрели на яйцо, в то время как самодельные часы издавали механическое тиканье.

– У тебя было немного мужчин, а у меня было много женщин. И многие из них были несчастны, – вдруг заговорил Влад, и тиканье часов перестало существовать.

Аля обхватила колени, присев рядом с ним на табуретку, и, наклонившись к скульптору, внимательно слушала, словно стараясь услышать даже то, что он не скажет.

– Вот ты говоришь, у тебя было меньше десяти мужчин. Это нормально. Ведь тебе будет 25, и ты не замужем. Ты многое попробовала, многим увлекалась, в том числе профессионально. И это нормально. Человек может развиваться по вертикали, а может по горизонтали. И твоя внутренняя борьба между желанием секса и чисто духовной любовью – это тоже нормально. Ведь Бог создал нас людьми. А люди становятся противоречивы, впитывая в себя этот мир. У тебя нет никакого понимания с родителями – это тоже нормально.

Дети должны улетать из своих гнезд. Но я не могу просто взять и сделать тебя счастливой, как бы мне этого не хотелось. Я могу только вылепить тебя с твоим прошлым.

Влад проводил линии по скульптурному пластилину, намечая портрет.

Он улыбнулся и подмигнул.

– Всегда, когда делаю скульптурные портреты, я использую зубные приспособления. У меня были женщины-стоматологи и женщины-гинекологи, которых я просил приносить свои рабочие инструменты.

Аля засмеялась.

– Я бы вылепила что-нибудь эротическое.

– Пластилин хорошо поддается эротике. У тебя сильные руки с тонкими пальцами. Не слушай тех, кто говорит, что это руки музыканта, это руки скульптора… или его помощницы, – Влад снова улыбнулся и подмигнул другим глазом.

Весь день она бродила по областному городишке. Заглянула и к Жеке в его «У музы за пазухой», извинившись за свой уход по-английски. Она пообещала ему зайти еще раз, чтобы почитать свои стихи и сказала, что не надеется на такие же бурные овации, хотя постарается выбрать лучшие из лучших своих стихов.

Жека был рад увидеть ее и снова преподнес блюдо от шефа. А также познакомил с неизвестным режиссером, который собирался снять фильм в стиле «артхаус».

По словам молодого режиссера, это должно быть что-то замкнутое, но очень открытое, – скорее всего, разговор о самом сокровенном во внезапно остановившемся между этажами лифте.

Несколько часов они втроем обсуждали эту странную идею и внезапно останавливающиеся лифты.

Потом Аля исследовала окрестности. А вернувшись в мастерскую, не застала там Влада.

Они так устала, что сразу скинула с себя одежду, и, накрывшись пледом, легла на старый диван, которому теперь она доверяла свои сновидения, вопреки пустовавшей кровати в родительском доме, о котором она не хотела вспоминать.

Закрыв глаза, Аля еще долго думала о молодом режиссере, который был очень похож на Бондарчука, но Бондарчуком не был. Потом она решила, что лифты останавливаются обычно совсем некстати, когда куда-нибудь опаздываешь, и что такой откровенный разговор, о котором мечтал режиссер, мог быть только в его раскаленном воображении. Ведь люди слишком часто застревают между этажами в одиночестве.

Вдруг одна из скульптор на стене пошевелилась и сказала:

– Дивно. Дивно. Дрыхнешь?

– Чего? – изумилась Аля.

Другой скульптурный портрет закашлял.

– Когда мастер лепил меня, то убирал излишки пластилина с моего носа, куда он их девал? – возникающим тоном сказала скульптура, изображающая тело молодой девушки, – зато посмотрите на мои груди – они всегда будут молодыми и никогда не постареют, ведь их покрыли медной краской.

– Брось, богинюшка, модель была куда лучше тебя, можно было и слепить что-нибудь получше, – не унимался кашляющий портрет на стене.

– Зато ты всегда будешь кашлять, – сказала богинюшка, а тот молодой человек, что позировал мастеру, уже давно стал видным бизнесменом и забыл про тебя.

– Он не мог забыть про меня. Ведь я его двойник, – не унимался кашляющий скульптурный портрет.

– Замолчите все. Я здесь правлю балом, – вдруг заговорила девушка, изображенная в половом акте с другой девушкой, – мы постоянно делаем это, значит нам круче всех.

Та, что лежала сверху нее, приподняла свою скульптурную голову и улыбнулась.

– В настоящем мы уже перестали быть лесбиянками, – грустным прокуренным голосом сказала она.

– И поделом, – ответила ее партнерша, – зато ты больше не куришь, с тобой стало приятнее целоваться.

Аля присела на диване, всматриваясь в лица скульптур, и потом прошла в другую комнату.

Сквозь голоса скульптур, наперебой беспрестанно рассказывающих о своей нелегкой судьбе, она услышала что-то, что кого-то напомнило ей…

Кто-то сказал, тихо и уверенно:

– Я люблю тебя.

Скинув завалы журналов, она случайно уронила покрытый золотом скульптурный портрет девочки. Другие засмеялись. Аля удивилась, что это не вызывало сочувствия у других скульптур.

В итоге она добралась до портрета, который знакомым голосом выражал ей свою любовь. Это был портрет мужчины, скульптурный портрет Волшебника, ее первого мужчины, которого она любила безумной любовью.

– Прости, малыш, – сказал скульптурный портрет и хотел было броситься вниз головой со шкафа. Но Аля удержала его.

– Аля! Алечка! Дорогая!

Аля открыла глаза и увидела, что было утро, и первые лучи солнца уже заглянули в мастерскую, осветив скульптуры, столешницы, мольберты, лицо мастера…

– Аля, ты вздрагивала во сне. И я решил разбудить тебя, – сказал мастер.

– А… просто сон, – пробормотала Аля, пытаясь снова зарыться в плед и подушки, но потом резко вскочила.

– Ты знал его? – сказала она, требуя взглядом от мастера объяснений.

Волшебник, который был ее безумием, страданием, болью, недолеченной любовью, мифом, первооткрывателем, добрым попутчиком в течение счастливых семи месяцев, находился совсем недалеко от того места, где мастер лепил их скульптуры.

Волшебник – мужчина, в объятиях которого она чувствовала себя неповторимо счастливой, и не думал о том, что когда-то сможет забыть эту милую девчонку девятнадцати лет, которая так хотела покорить этот мир, в глазах которой было написано, что она может все – и, наверное, именно это сразило его наповал.

Волшебник не был красавцем, но был кем-то особенным. И прежде всего он был мужчиной. Он обладал той чуткостью, нежностью и мужественностью, которые так любят женщины. И их разница в возрасте с Алькой, которая составляла семь лет, добавляла пожара в огонь их страсти. Страсти, которой так и не суждено было реализоваться, страсти, которая жила в них, и, не найдя своего выхода, осела в их душах тяжелым пеплом воспоминания.

Он был без ума от ее эмоциональности, запаха, фигуры, голоса, напоминавшего журчанье ручейка, и особенно невинности, которую она с каким-то отчаянием хотела отдать ему.

Он любил ее и боялся, боялся и огня в ней, и непокорности, и этой злополучной невинности, которую, как он считал, не может отобрать у нее, ведь, возможно, тогда все изменится. А он не хотел, чтобы что-то менялось. Ведь он так особенно любил ее именно такую. Вот так всегда и бывает в жизни, что мы часто боимся того, что любим и хотим.

Они встречались каждый день, или почти каждый, ужинали в одном и том же кафе, где он смотрел на нее глазами, полными секса, но секса не в каком-то его пошлом смысле, а секса в смысле любви, которая реализуется через тело.

А потом они шли к нему домой, где он готов был целовать ее всю ночь, если бы посередине ночи она, утомленная, не засыпала. Высшим наслаждением для него было слушать ее частое дыхание, чувствовать ее искренние прикосновения.

Эта была странная пара с виду. Они почти не разговаривали. Они познавали друг друга через постель, в которой чувствовали себя счастливыми. Но и это познание не было чем-то обыкновенным, потому что сексом они не занимались.

Утром, когда он уходил на работу, она вставала, обнаженная, и обнимала его уже в офисном костюме у двери, оставляя на нем запах своего заласканного подросткового тела.

А прикосновения его губ запечатлевались на ее коже, проникая внутрь. Она так хотела чувствовать его внутри, чего он так боялся, называя ее «малыш» и никак иначе.

Они были малыш и Волшебник, о чем знали только они вдвоем. И только они вдвоем знали, как это бывает, когда любишь, когда жизнь только начинается, когда любовь только вошла в душу и, кажется, поселится там навсегда, делая счастливыми не только обладателей этой любви, но и все вокруг, даже траву, воду, небо, солнце, птиц и дороги, по которым им предстояло идти.

Они не могли предполагать, что эти дороги разойдутся, как и не могли предполагать, что что-то может порвать эту связь. Точнее им просто не хотелось и некогда было об этом думать. Ведь они наслаждались каждой клеточкой тела друг друга, зная каждую трещинку, впадинку, косточку, изгиб и линию, при любом положении того, что принадлежало только им и их телам.

Когда они ссорились, то потом, приезжая домой, он часто недоумевал, зачем они занимались такой ерундой, как выяснение отношений, когда можно было просто лежать в объятиях друг друга.

Аля всегда прятала глаза, когда говорила, что любит его. И он не верил ей. Или, может быть, она не совсем верила себе, потому что тогда не знала, что это не повторится, что это и есть – высшее счастье, которое только может быть в ее нежном возрасте.

Но она не хотела нежного возраста, она хотела взрослеть и так торопилась, что вернуть что-то было уже слишком поздно. А вернуть связь двух людей, защищенных своей невинной любовью, было невозможно вдвойне.

Когда они расстались, она писала ему стихи. Он почти никогда не отвечал на них, но скупая мужская слеза была готова скатиться по его лицу и по той косточке скулы (которую она так любила целовать), когда очередное стихотворение приходило на его рабочий и-мейл.

Влад не знал, что ответить на вопрос Али, как объяснить то, чего он объяснить не мог. Ведь то, что портрет Волшебника оказался в его мастерской, и то, что он знал его, было не более чем совпадением. Он молча прошел в другую комнату и принялся за Алин портрет, как будто ее возбуждение и смятение давали ему силы творить. Он решил воссоздать ее глаза. Именно сейчас он понял, как должны выглядеть глаза на Алином портрете, глаза, которыми она смотрит в свое прошлое.

Потом Влад снова взглянул на нее, на ее требовательное выражение лица. Он без запинки назвал ей адрес Волшебника, одного из его моделей. И Алька, не медля ни доли секунды, нацепила на себя одежду.

Она еще пять минут стояла в гамлетовском раздумье – быть или не быть. Потом быстро выкурила сигарету, зажевала мятной жвачкой и бросилась искать названные ей улицу, дом, квартиру, которые, вероятно, совсем не ожидали ее прихода. Они, вероятно, за эти пять лет, могли познакомить Волшебника со многими другими девушками.

В своем отчаянии вспомнив, что иногда надо не думать, а просто прыгать в жизнь, она громко хлопнула входной дверью в квартире скульптора, который погрузился в раздумья воссоздания глаз ставшей ему чем-то родной маленькой женщины, готовой прыгать и перепрыгивать. Хотя сама она, по его соображениям, вряд ли догадывалась об этой своей способности. И Волшебник, наверное, тоже уже не верил в это.

Весна… Весна… Весна… Даже рыжий кот, на которого Аля чуть не наступила в подъезде, поднял хвост трубой, как будто готовясь заорать свой избранный кошачий хит, привлекая молодых кошечек. Не смотря на то, что солнце старалось изо всех сил согреть природу, частью которой сейчас ощущала себя Аля, у солнца это получалось не в совершенстве, поэтому на улицах все же встречались прохожие в дубленках.