— Я бы и сам так считал, если бы не видел Вельзевула, — сказал полковник Дэнт. — Кроток, как овечка. Парень — просто волшебник. Это ж надо — нарядить чучело женщиной и таким образом излечить жеребца от робости. Может быть, проделать такую же штуку с моим племянничком?

Полковник взглянул, как мне почудилось, прямо на меня. Я вздрогнул и отступил на полшага, но тут заговорил Эдгар (видимо, он сидел прямо под окном).

— Дядя, я не заслужил подобных слов!

— Да-да, тебе приглянулась смазливая соседка, мне об этом говорила твоя бедная матушка. Она и сама была без ума от девчушки. Ну и что с того — сейчас мы здесь, и тебе не с чего забиваться в угол. Я в твоём возрасте не подпирал бы стенку, когда вокруг столько красоток. Фи, Эдгар, фи!

Желая перевести разговор на другую тему, Эдгар обратился к мистеру Эру:

— Сэр, Хитклиф поразительно обращается с лошадьми. Вероятно, в поместье, где он вырос, ценилось искусство наездника. Муж вашей сестры любит верховую езду?

— Да, Хитклиф вырос в деревне, но должен сказать, что племянником я называю его в знак привязанности и по привычке. Он сын моих дальних родичей.

Эдгар встал (его затылок оказался в дюйме от моих глаз) и подошёл к пианино. Он выглядел серьёзнее и собраннее, чем днём.

— С какой стороны он приходится вам родственником? — спросил он резко.

— С северной стороны, по женской линии, седьмая вода на киселе, — ловко вывернулся мистер Эр. — Вы готовы, мисс Ингрэм?

Вместо ответа она заиграла вступление. Картёжники подняли головы, полковник обречённо опустился в кресле. Эдгар придвинул стул к инструменту. Мистер Эр набрал в грудь воздуха и запел.

Он обладал красивым баритоном, а мисс Ингрэм была мастером своего дела; сложная ария позволяла им сполна проявить природные таланты. Через минуту полковник уже довольно улыбался. Лицо Линтона оживилось, он воодушевился и, когда потребовалось вступить тенору, запел, и запел прекрасно. Его горло дрожало, как у птицы; его нежный голос сливался с баритоном мистера Эра и аккомпанементом.

Я наблюдал из своего укрытия, всё больше мрачнея. Люди в доме — исполнители и слушатели — ослепляли меня. Они жили в мире, куда приземлённым существам вроде меня вход заказан. Я научился натужно копировать их жесты, уверенные движения, даже их разговоры — но их естественное изящество? Их прирождённый блеск? Меня научили переходить из гостиной в столовую и подсаживать даму в экипаж. Я запомнил сотни комплиментов, которые так украшают беседу. Но сколько бы меня не муштровали, сколько бы слов я не зазубрил, я вечный пленник своей роли, я никогда не смогу жить в ней, как тот, кому она принадлежит от рождения. Как смел я мечтать, что Эдгар Линтон обнимет меня по-братски? Из-за моей спины всегда будет выглядывать настоящий Хитклиф: сгорбленные тяжёлой работой плечи, голова втянута в ожидании побоев.

— Почему вы глядите с улицы, когда должны быть вместе со всеми? — раздался шёпот Джона у меня — за спиной. Я не слышал, как он подкрался. Разозлясь, что он застал меня подслушивающим, я занёс кулак для удара, но выражение на лице Джона меня остановило. Он ждал ответа.

— Может быть, я просто знаю, где моё место.

— Нет, это место для летучих мышей, кротов и таких как я. Ваше место — на свету, с обществом. Вы всех их заткнёте за пояс. Вы так хороши в этом золотом кружеве, Линтон рядом с вами — просто заморыш.

Что-то во мне оттаяло. Возможно, я напрашивался на комплимент, когда сказал:

— Вы путаете наряд с человеком. Мои расфуфыренные перья, может, и краше, чем серый шёлк Линтона, но его манеры — чистое золото, а мои — золочёная медяшка, тронь её — и облупится. Если я войду в эту комнату, то обязательно дам маху и проиграю пари.

— Ничего подобного! — Джон презрительно сплюнул.

Я горько рассмеялся.

— Хотел бы я, чтобы вы были правы. Но где вам судить?

— Мне-то как раз и судить. Я с самого начала обещал, что не спущу с вас глаз, и сдержал слово. Я видел, как хозяин вас гоняет, и слышал его угрозы. У мистера Эдварда свои причуды, и я его не виню, но если мне позволено сказать, порой он хватает через край. — Джон покачал головой. — Я думал об этом на прошлой неделе. Он так старательно тянул вас вверх, что переборщил. Да вы с самого начала говорили не хуже, чем большинство окрестных помещиков, да и книжек прочитали не меньше. Что до манер — видели бы вы, как сегодня полковник уминал за обе щеки, опершись локтями на стол, а жир с его подбородка капал на жилет. Мы на кухне смеялись и говорили, что вы всем им утёрли нос.

Я взглянул на него в изумлении. Слуги приняли мою сторону? Он продолжал:

— А если вы боитесь, что хозяин не возьмёт вас в Европу, так выбросьте это из головы. Он скорее сам останется. Поездка для вас и затеяна — он писал об этом своим заграничным друзьям. Но он должен доиграть свою игру.

— Зачем вы это мне говорите?

— Затем, что вижу, как близко к сердцу вы это принимаете. Жалко видеть, как человек терзается понапрасну.

Мы так увлеклись разговором, что позабыли о близости гостей. Видимо, Линтон расслышал наши голоса, во всяком случае, он подошёл к окну. Я отскочил в тень кустов, потянув за собой Джона, и затаил дыхание. Линтон с раскрасневшимся картинным личиком высунулся в окно и огляделся, но ничего не увидел (было совсем темно). Подчиняясь порыву, я выступил на свет. Он отпрянул назад. Наши взгляды встретились. Его черты исказила презрительная усмешка; он отошёл от окна, но к инструменту не вернулся, а, легонько улыбаясь, сел рядом с дядей.

— Не залюбили вы один другого, — прошептал рядом со мной Джон.

— Мы обречены быть врагами, — ответил я и содрогнулся. Последнее самообольщение развеялось. Линтон улыбается мне на людях, но это лживая маска. Он презирает меня — именно презирает, ибо его ненависть была бы для меня слишком большой честью. Зачем ненавидеть того, кто не в силах причинить тебе вред? Он уверен во всём — в своём богатстве, в своей красоте и, как он полагает, в твоей благосклонности. Вероятно, он считает, что я не могу перейти ему дорогу. Я должен воспользоваться его ошибкой.

— Плюньте вы на него, — сказал Джон. — Это жалкая улитка, которую не стоит давить, — пусть останется в раковине.

— Пусть останется, или ему придётся плохо, — процедил я сквозь зубы и, не мешкая, вошёл в дом.

Исполнители заканчивали арию, так что я успел присоединиться к рукоплесканиям. Однако мисс Ингрэм, увидев меня, встала и зааплодировала мне, призывая остальных последовать её примеру. Я поклонился, вопросительно глядя на неё, и она сказала:

— В своё отсутствие, мистер Хитклиф, вы оставались главным действующим лицом наших бесед, так что теперь расплачивайтесь за свою популярность.

Я пересёк комнату и взял насмешницу за руку.

— Любое наказание из ваших рук, мисс Ингрэм, подобно награде. Я — ваш слуга в этом и во всё другом.

— Очень мило, — сказала миссис Ингрэм, — но никакой вы не слуга. Я уже говорила, что вы, как и мистер Эр, хотите покорить на своём пути всех — людей, лошадей…

— Ах, дядя, опять вы припомнили эту историю, — сказал я.

— С лошадьми вы просто кудесник, сэр, — прогремел полковник. — Просто кудесник.

— Спасибо, но вы мне льстите, — возразил я. — Я был твёрд и последователен с бедным конягой, вот и всё. Такая система срабатывает всегда и со всеми.

— Вы меня премного обяжете, если заедете как-нибудь ко мне и научите своей системе моего грума, — сказал полковник Дэнт. — Это то, чего ему не хватает.

— С удовольствием, — сказал я. — А что за сложности на вашей конюшне?

Полковник начал было отвечать, но мисс Ингрэм, видимо не желая, чтобы мы окончательно переключились на лошадиные темы, вмешалась.

— Нет, мистер Хитклиф, я с вами не согласна. Коня изменила не система, а сила вашей личности. Я с первого взгляда поняла, что вы — властолюбец.

Я улыбнулся.

— Будь я властолюбцем, вряд ли меня удовлетворила бы выездка лошадей.

— О, это только прикрытие. Вам есть что таить. Скажем, мистер Эр уверял нас, что вы ездили по его поручению, я же убеждена, что вы были заняты совсем другим. Думаю, в действительности вы — знаменитый Дик Терпин, воскресший после виселицы разбойник. За последний час вы ограбили два дилижанса и спрятали драгоценности в своих апартаментах, которые, как рассказал нам ваш дядя, сами и разместили в конюшне.

Леди Ингрэм подалась вперёд.

— Бланш, душенька, придержи язычок, — сказала она сердито. — Мистер Хитклиф тебя не знает и может обидеться.

Мисс Ингрэм отмахнулась от матери веером.

— Мама, мистер Хитклиф отлично меня понимает.

— Как я могу обижаться на правду, миледи? — произнёс я с улыбкой. — Мисс Ингрэм, сама того не ведая, раскрыла мою страшную тайну. — Я взглянул на Линтона. — Я — закоренелый разбойник. Сегодня, угрожая ножом, я снял три бриллиантовых колье и намерен снять ещё несколько до того, как отойду ко сну. Советую дамам запереть свои спальни.

Миссис Дэнт и мисс Ингрэм захихикали. Эдгар Линтон взглянул вопросительно, леди Ингрэм вскинула точёную головку и фыркнула, но я видел, что она не сердится.

— Вот, — сказала она дочери, — ты получила по заслугам.

— Да, — продолжал я, — мне не ведомы сомнения или жалость. То, что мне приглянулось, лучше отдать по-доброму, а не то…

Я шутливо чиркнул указательным пальцем под подбородком. Краем глаза я видел, что Линтон скривился. По-видимому, как я и надеялся, он воспринял мои слова в свете кое-каких событий нашей общей юности.

— Я вам скажу, — произнёс лорд Ингрэм, приподымаясь с кушетки, на которой до сих пор возлежал. — При жизни Дика Терпина за его здоровье пили в высшем свете. Мы в лучшем обществе, чем предополагали.

Линтон, кусая губы, тоже встал и объявил, что утомился и ляжет спать пораньше. Его дядя возразил, что ему требуются не сон, но развлечения, и предложил сыграть в шарады. Леди Ингрэм сказала, что уже поздно. Кто-то вспомнил про карты. «Да, вист! Сразимся в карты!» На этом и сошлись. Остаток вечера просидели за картами.

Мне досталось играть с мисс Ингрэм, её братом и миссис Дэнт. Я по-прежнему изображал разбойника, а лорд Ингрэм (оказалось, он лишь несколькими годами старше меня) объявил себя Джонатаном Уайлдом, главарём конкурирующей шайки, и весь вечер мы развлекали дам притворными посягательствами на их имущество и честь. За другим столом тоже царило веселье; мистер Эр напропалую ухаживал за младшей мисс Ингрэм (не такой блистательной, как сестра, зато более доброй), а полковник безжалостно дразнил мамашу Ингрэм, её дочь и собственного племянника, сидевшего в уголке с книгой.

Мисс Ингрэм была не их тех, кто спустит подобное равнодушие к её чарам; она поручила Дику Терпину выкрасть книгу — очевидно, это большая ценность, коль скоро Линтон предпочитает её своим знакомым. Когда Дик Терпин с сожалениями отказался — его добыча — звонкая монета, а не писанина, — мисс Ингрэм завербовала на свою сторону Джонатана Уайлда. Тот оказался услужливей — подкрался к Линтону с фруктовым ножом и потребовал книгу или жизнь. Однако стал жертвой собственной шутки: Линтон с улыбкой вручил Ингрэму томик, сказав, что рад уступить даже и любимую книгу тому, кто несомненно куда больше в ней нуждается. Взглянув на корешок, Ингрэм покраснел и воскликнул: «Туше[11]!» Это был мой зачитанный томик поучений лорда Честерфилда.

Ветер закончился, когда миссис Дэнт напомнила собравшимся, что завтра рано вставать и ехать в разрушенное аббатство, а полковник Дэнт пообещал отличную погоду.

Как же светское общество восприняло мой дебют? Эдгар Линтон ответил на моё пожелание доброй ночи молчаливым поклоном, зато лорд Ингрэм пожал мне руку и объявил, что я славный малый, его сестра под прикрытием веера передала мне розу, а мистер Эр, когда я уходил в конюшню, сердечно похлопал меня по спине. О чём думал, отходя ко сну, я сам, распространяться не буду, скажу только — совсем не о том, что могли бы предположить гости, за исключением разве что Эдгара Линтона.


Когда я читала последние строки, лампа стала мигать и почти совсем погасла; пришлось подносить листки к самым глазам, и постепенно я совсем перестала различать буквы — они превратились в серые кляксы, за которыми проступало сумрачное чело и рука, выводившая строки…

Я вздрогнула, поняв, что грежу наяву. Лампа едва светила — надо было подкрутить фитиль. Я вылезла из одеял, в которые закуталась, и тут же почувствовала пронизывающий холод. За те несколько секунд, что я поправляла фитиль, лицо и руки окоченели.

Я снова залезла в свой кокон, стараясь не нарушить сон мистера Локвуда, и пристроила рукопись на коленях. Но хотя желтизна бумаги влекла меня, словно обещала тепло, я не сразу поднесла странички к глазам. Меня обступили непрошенные мысли.