— Какая нелепость! Рождения и смерти регистрируются!

— Записи можно подделать. Не забывай, что Эдгар Линтон был магистратом!

С минуту я молчала и переваривала услышанное.

— Ладно, пусть она не умерла, пусть записи подделали, но тебе-то откуда это известно?

— Мне рассказал тот, кто узнал из первых рук.

— Кто? Эмили, скажи мне!

— А почему я должна говорить? Чтобы ты потом обзывала меня дурочкой?

— Ну и как хочешь.

Мы пошли дальше. От сдерживаемых слёз я почти не видела дороги и поэтому старалась не терять из виду цветастую юбку шедшей впереди Эмили.

Разумеется, я умирала от желания услышать объяснения, но успешно разыгрывала полнейшее равнодушие. Сестрица моя была в таком расположении, когда, попроси у неё соли, нарочно передаст перец. Поэтому я стала напевать себе под нос песенку; сделала весёлое лицо и даже стала следить за своей походкой, чтобы ненароком не выдать своего волнения. Эмили вышагивала впереди, прямая как палка, легко перешагивая лужи, которые мне приходилось перепрыгивать.

На какое-то время внимание моё привлекла едущая навстречу нам тяжёлая воловья повозка.

Она была так велика, а дорожка так узка, что нам пришлось отступить на обочину.

Пока повозка приближалась, мне пришла в голову странная фантазия, будто мы внезапно перенеслись в прошлое. Повозка была такой медленной и неуклюжей, а люди в ней — мужчина и женщина — такими бесформенными в своих вневременных нарядах, что казались воплощением всего крестьянского: согбенные трудами спины, невыразительные глаза обращены в себя, в свой внутренний мир, затерянный в глубинах народной памяти.

Когда повозка проезжала мимо нас, я поздоровалась, но крестьяне не ответили, хотя нас разделяло не больше шести футов. Они даже не подняли на меня глаз. Такое бывает во сне.

Они проехали; я огляделась. Мне пришлось встряхнуть головой, чтобы прогнать наваждение. Приветливое утреннее солнце спряталось за тучи, небо потемнело. Изменилась и сама местность: холмы стали круче, растительность скуднее, просёлок выглядел заброшенным.

— Мы идём не к Хоуорту! — воскликнула я.

— Не к Хоуорту.

— Куда ты меня завела? Куда мы идём?

Вместо ответа Эмили указала на вершину холма напротив. Сощурившись, я сквозь очки разглядела далёкую островерхую крышу и печные трубы на фоне серого неба.

— Это Грозовой Перевал! — воскликнула я через секунду. — Ты ведёшь меня к Грозовому Перевалу!

Эмили кивнула.

— Зачем, Эмили? Ты никогда прежде не брала меня с собой.

— Ты всегда отворачивалась от правды. Теперь вот и узнаем: это неизлечимо, или тебя можно исправить.

Это было приглашение помириться, и я им воспользовалась.

— Ты права. Я отворачивалась от правды, но больше не собираюсь этого делать. Я посмотрю ей прямо в глаза, но ты должна мне всё рассказать.

Эмили внимательно посмотрела на меня.

— Ты говоришь от сердца?

— Да.

— Ладно, хорошо. Я не только отведу тебя к Грозовому Перевалу, я ещё и расскажу тебе то, что на самом деле произошло в ночь, когда родилась наша новая знакомая. Но прежде пообещай мне одну вещь.

— Что хочешь — только расскажи!

— Поклянись не спрашивать, откуда мне это известно.

— Клянусь. — В моём голосе звучала искренняя радость; я готова была обуздать свой язык ради частичного удовлетворения любопытства и мира в семье.

— Ну ладно.

Мы пошли вдоль сужающегося просёлка, перепрыгивая через ручейки талых вод, она рассказывала, а я слушала следующую повесть:


Вообрази, как это могло быть, как это было.

Вообрази: три свечи прилеплены воском к каминной полке. (Кто-то торопился.) Их дрожащее пламя освещает спальню (ту самую, где мы сегодня побывали), но изящно обставленную во вкусе прошлого столетия. Здесь недавно принимали роды, судя по всему — тяжёлые. Везде кровь — слишком много человеческой крови, — окровавленное тряпьё, тазы с окровавленной водой, окровавленные свивальники младенца, который орёт в колыбельке, поставленной в изножье кровати, на пропитанных кровью простынях лежит женщина.

Женщина. Кто-то надел на неё длинную кружевную сорочку, словно обряжал покойницу. Она и впрямь почти покойница — серая кожа натянулась на скулах, глаза закрыты… дыхания не слышно. Но пульс ещё слабо бьётся на горле и чуть сильнее на запястье, которое держит…

Муж. Он сидит на стуле подле умирающей. Одна его белокурая прядь в крови. При каждом вдохе из груди его вырывается рыдание.

Служанка. Обмякла на стуле в углу. Младенец, белокурый в отца, кричит. К нему никто не подходит. На каминной полке, кроме свечей, стоят часы. Они тикают в унисон.

Час по полуночи. Окно открыто, ночной ветер колышет занавеску.

А это что? Шелестение плюща за окном? Занавесь колышется сильнее. За подоконник цепляется рука. Рывок мощного, одетого в чёрное плеча, мелькание белоснежного кружева. На озарённом свечой подоконнике появляется блестящий чёрный сапог.

У мужа вырывается сдавленный крик.

— Хитклиф!

При звуке этого имени женщина на кровати вздрагивает.

Муж ещё рыдает, но находит в себе силы потянуться к сонетке звонка.

— Стой! — жутким голосом произносит Хитклиф. — Стой, если тебе дорога её жизнь, а коли этого мало, если тебе дорога твоя!

Одной рукой он выхватывает пистолет, другой вынимает из кармана флакончик с алой жидкостью. В пламени свечей она вспыхивает рубиновым светом.

— Помнишь? Я её спасу, если тебе хватит ума не мешать.

Он обходит кровать, встаёт на колени напротив мужа, кладёт пистолет на подушку рядом с головой роженицы. «Заряжен и взведён, — бросает он мужу, — и я с огромной радостью проделаю дырку в твоей голове, если ты дашь мне повод».

Теперь слышны только крики младенца.

Хитклиф убирает с лица женщины спутанные пряди, нашёптывает на ухо нежные слова.

Муж и служанка (она проснулась; о да, она-то ничего не пропустит) смотрят, как Хитклиф откупоривает флакончик и вливает несколько капель в стиснутые зубы женщины. Он гладит её шею.

Муж, служанка, влюблённый подаются вперёд. В тело женщины возвращается жизнь; его сотрясают конвульсии. «Ты убил её!» — кричит служанка, но муж поднимает руку. Судороги стихают; румянец поднимается от груди к горлу и лицу. Глаза открываются. Они живые, лучистые, влажные, бездонные.

— Кэти, — говорит Хитклиф. Его голос доносится как бы издалека.

— Ты вернулся, — говорит Кэти отчётливо и глядит на Хитклифа. Тот не находит слов, только сжимает её руки и покрывает их поцелуями. Муж сглатывает, но ничего не говорит.

— Ты вернулся, — повторяет она. — На этот раз вернулся. Но ты снова от меня уйдёшь.

— Никогда, Кэти, — произносит Хитклиф. — Никогда больше.

Его руки пробегают по ночной рубашке, ласкают её с головы до ног, словно восстанавливая в памяти очертания тела.

Она тянется рукой к его лицу.

— Значит, я умерла? И забрала тебя с собой, как желала? И теперь мы оба — ангелы в дивном мире, куда заглядывали прежде?

— Нет, Кэти, мы живы. Я здесь, с тобой, в твоей спальне.

— Но где дубовые панели? Где наши книги? Это не наша спальня! Здесь Нелли и Эдгар… Что это значит?

— Вспомни, Кэти! Мы уже не дети, мы не в Грозовом Перевале! Ты жена Эдгара Линтона, который так тихо сидит сейчас у твоей кровати. Ты родила от него ребёнка. Ты — хозяйка Мызы Скворцов. Я пришёл, чтобы забрать тебя отсюда — от мужа, от ребёнка, от всех. Ты идёшь со мной, Кэти?

Кэти отвечает не сразу. Она оглядывает комнату, словно припоминая. Часы на каминной полке отстукивают секунды. Кэти снова заговаривает, но не с Хитклифом, а с мужем.

— Эдгар Линтон, больше в этой жизни ты меня не увидишь. Ты рад или зол?

Сперва Линтон запинается, но наконец ему удаётся сказать:

— Кэтрин! Что ты говоришь? Ты хочешь бросить меня? Ребёнка? Бросить всё и уехать с этим изгоем?

— Теперь мне всё равно, кто он в твоих глазах или в глазах людей; для меня он ребёнок, мать, брат и муж. Мне не нужен никто другой.

— Даже я?

— Даже ты. Я была счастлива с тобой и больше не буду. Он вернулся, я должна идти с ним.

— Если ты уйдёшь, что буду делать я? Что я буду делать?

Он стискивает голову руками.

— То же, что и прежде; ты и раньше предпочитал мне общество своих книг.

Тут Линтон не выдерживает, он багровеет.

— Знай же, Кэтрин, если ты покинешь эту комнату, то не увидишь ни меня, ни дочери, сколько бы ни молила потом, когда этот изверг тобою пресытится!

Здесь вступает Нелли.

— Мистер Линтон! Она не соображает, что говорит. У неё предсмертный бред!

— Нет, она всё прекрасно понимает. Я знаю её.

— Тогда подумайте хотя бы, что вы сами несёте. Она не в себе, и это понятно, но вы-то? Неужели вы позволите человеку, который уже погубил вашу сестру, увезти и вашу жену? Или вы задались целью сделаться посмешищем всей округи? — Потом Хитклифу: — Это убийство! Если она встанет с постели, то умрёт!

Хитклиф ласково поднимает Кэти с окровавленных простынь и прижимает её к груди.

— Вы убиваете её!

— Отойди, женщина. Я её спасу. Да, она умрёт — если останется здесь с этим племенным жеребчиком и отродьем, которое он ей заделал, — пиявками, которые высосут из неё жизнь.

Эдгар, на которого подействовали слова Нелли, пробует другой подход.

— Кэтрин — моя жена перед Богом и людьми. Мы обвенчаны по закону.

Хитклиф улыбается; его улыбка кажется в свете свечей хищным оскалом.

— Ты думаешь, меня это остановит? Я подчиняюсь лишь одному закону, закону, соединившему наши сердца, которые сейчас бьются так близко.

Он крепче прижимает к себе хрупкую фигурку, убирает волосы с её лица, закутывает её в складки плаща. Видна только рука Кэти, она держится за жёсткие волосы Хитклифа, там, где они перехвачены лентой.

Однако Линтон не сдаётся. Он хватает пистолет, забытый Хитклифом на подушке. Тот хладнокровно наблюдает. «Полегче, — говорит он, — эта штука может выстрелить».

— Отпусти мою жену, или я тебя застрелю!

Хитклиф смеётся.

— Убей меня, и ты убьёшь её.

— Меня это не остановит!

— Тогда стреляй. Мне не важно, на каком я свете, лишь бы вместе с ней. Не стреляешь, так отойди с дороги. Мы уходим. Её замужество было ошибкой. Считай, что его не было. Скоро мы будем по другую сторону земли. Ты нас больше не увидишь. Тебе нечего страшиться и не на что надеяться. Забудь нас. Вычеркни из памяти.

Хитклиф, держа на руках своё сокровище, обходит кровать и направляется к двери. Эдгар идёт за ними с пистолетом.

— Властью магистрата арестовываю тебя за похищение! — кричит Эдгар.

Хитклиф улыбается и кланяется. При этом скрывающий Кэти плащ распахивается. Видно её лицо. Она смеётся.

Хитклиф спиной вперёд выходит в тёмный коридор. Слышны тяжёлые шаги на лестнице, хлопает входная дверь. Нелли сбегает вниз, открывает дверь, выглядывает наружу.

В аллее ждёт карета, её яркие фонари затмевают звезды.

— Джон! — кричит Хитклиф.

Крупный мужчина спрыгивает с козел. «Всё готово, мистер Хитклиф», — говорит он и распахивает дверцу. В карете сидит женщина.

— Всё предусмотрено, — говорит Хитклиф Нелли. — О ней позаботятся.

Женщина протягивает белые руки, и вместе с Хитклифом они укладывают его ношу в карету. Хитклиф влезает следом.

Дверца хлопает, карета трогается.


Эмили замолкла, но мои мысли неслись галопом. Откуда она знает? Кто ей рассказал? Может быть, перебирая приходские архивы, она натолкнулась на другую рукопись, написанную Хитклифом или кем-то из участников, и там прочитала эту версию событий? Или Эллен давным-давно проболталась своей подружке Табите, а та пересказала своей любимице Эмили, когда они вместе хлопотали на кухне? Или сам Хитклиф поведал Эмили эту повесть? Но кто для Эмили Хитклиф — разве что призрак?

Как бы там ни было, я обещала не спрашивать. Эмили остановилась. Мы стояли перед заброшенным кладбищем на склоне холма. Сползшие надгробья громоздились одно на другое, под ними бежал вздувшийся от весеннего таянья ручей.

— На этом кладбище они похоронены, — сказала Эмили.

— Кэти и Хитклиф?

— Да, и Линтон тоже — он попросил положить его рядом с Кэти.

— Учитывая твой рассказ, это звучит странно.

Она пожала плечами.

— Пути любви неисповедимы.

— И всё же…

— Не веришь, посмотри сама.

— Нет, нет, конечно верю! Только скажи мне, что было дальше!

— Ладно, только идём быстрее. Темнеет, может начаться дождь.