– Нашим докторам неизвестно, – решительно сказала Надя, возвращаясь в гостиную. – А самоедским?

– Шаманская медицина есть мракобесие и суеверие, – отрезала Каденька. – А те два-три действующих флористических агента, которые они используют, и нашей медицине известны.

– Китайская медицина использует не два-три, а около десяти тысяч действующих агентов! – сообщила Надя и снова вышла, топая, как солдат на параде.

– Я пойду к ней, – сказала Софи.

Каденька кивнула и мучительно сощурила глаза. Софи который уж раз поразилась тому, какая она вся старая, худая и высохшая. Особенно – шея. Недавно она для чего-то подсчитала года Леокардии Власьевны. Получилось – тридцать шесть лет.


Вера дышала шумно и поверхностно. Разом запавшие внутрь черепа глаза были закрыты не до конца, и видно, как под голубыми веками туда-сюда метались зрачки.

Софи сноровисто обтерла ее лицо губкой, дала попить. Вера сделала всего один глоток, что-то пробормотала. Софи поплотнее прикрыла ее одеялом, спрятала внутрь большие Верины руки, распахнула форточку, впустила свежий морозный воздух. Идеи о том, что больного надо держать в закупоренном помещении во избежание простуды, казались ей ерундой.

Мы уже знаем, что все причины всех болезней без исключения Софи видела вовсе не в сквозняках или загадочных микробах, которых кто-то где-то нашел. Главной причиной любой болезни она считала согласие человека болеть, невозможность найти из сложившейся ситуации другой, более достойный выход. И сейчас она не сомневалась в причине Вериной болезни. Вера хотела не просто заболеть, она хотела умереть и нынче стремительно приближалась к исполнению своего желания. Что же может сделать в этой ситуации она, Софи?

Софи опустилась на стул, сложила руки на коленях и задумалась, одновременно вспоминая начало Вериной болезни.

Все началось остро и страшно. Лицо Веры покраснело, жар не вмещался в деления термометра, молодая женщина хваталась за бок, тяжко и натужно стонала, обильный пот тек по ее вискам и груди. Потом вроде бы наступила передышка. Вера лежала в кровати, иссиня-бледная, хватала воздух помертвевшими губами, покрытыми желтым струпом. Впрочем, ореховые глаза ее смотрели непривычно остро и дико. Никакого забытья в них не было и в помине. «Напротив, – подумала Софи, – словно прорезалось что в тускловатом Верином взгляде. Что же?»

Софи почти насильно напоила молодую женщину бульоном и клюквенным киселем, который специально для нее сварила Надя, опустилась на колени возле Вериной кровати.

– Верочка, голубушка, не умирай! – попросила она. – Не умирай, пожалуйста! Ты ведь у меня одна от прежней жизни осталась. Как же мне без тебя? Если я когда тебя чем обидела, прости. Не бросай меня теперь. Более-то никого нет. Семью я сама покинула, мсье Рассен умер, Сержа Дубравина убили…

Вера помотала головой по подушке.

– Что? – всколыхнулась Софи. – Не хочешь простить? Еще пить дать? Не веришь, что я люблю тебя, что ты дорога мне? Так я говорить о таком не умею и даже показать, как другие… Нынче ж я что хочешь готова для тебя сделать. Только скажи… Что?

– Сергей Алексеевич жив, – тихо, но внятно сказала Вера.

– Господь с тобой! – вскрикнула Софи и невольно перекрестилась. – С чего ты взяла?

– Я Никанора видела.

– Так что ж? Никанор, может, и жив. Его никто мертвым не видел. А Сержа этот Опалинский видал, даже бумаги у него взял, исправнику отдал. Откуда ж ему живому-то взяться?

– Я не знаю, – прошептала Вера. – Мне думать нынче трудно, а не то разобралась бы. Нечисто здесь что-то. Вы, Софья Павловна, присмотритесь к этому Опалинскому, когда он приедет. Сдается мне, он разгадку знает… А может, он сам разгадка и есть… – Вера закашлялась.

Софи одной рукой поддержала ее горячую спину, другую руку положила на влажный затылок. Опять обтерла губы и лицо.

– Конечно, конечно, присмотрюсь! Да и бог с ним совсем! Скажи лучше, что можно для тебя сделать… Хочешь, я Матвея Александровича сюда привезу?

– Нет! – громко и протяжно закричала Вера. – Не-ет!

– Ах ты господи! Да что же это! – Софи засуетилась. Крупные слезы катились по ее щекам. – Опять я что-то неловко сделала! Скажи: он обидел тебя? Да я ему за тебя все его зенки каменные выцарапаю. Ногтями не получится, так я кайлом, кайлом!

Вера уж успокоилась, на горячность Софи даже сумела слабо улыбнуться.

– А ведь и правда выцарапает… Что ж… Садитесь, Софья Павловна, ко мне поближе, вот сюда, да наклонитесь, пожалуй… громко нынче говорить не могу. А сказать-то, пожалуй что, надо… Недолго мне осталось и… перед Богом стоять…

– Вера, не болтай чепухи! – строго сказала Софи. – Я тебе помереть не позволю. Ты молодая, сильная, красавица, каких мало, нужна мне. Не хочешь сама за себя бороться, я буду. Коли хочешь исповедаться или что там еще полагается, так я тебе хоть сейчас попа позову. А про помирать – и думать у меня не смей!

Вера опять улыбнулась, молча поманила Софи пальцем, указала на место рядом с собой. Софи послушно присела.

– Знаете ли, что братик у вас был?

– Знаю, конечно, – удивилась Софи. – У меня целых три братика.

– Я не про тех. Гриша, Сережа, Лексей – те барчуки. Саша его звали, Александр. Крещеный он был, чин чином.

– Кого Сашей звали? – Софи тревожно вгляделась в лицо Веры.

– Сына моего. Годик ему сравнялся – и помер. На мне вина.

– Почему ж на тебе? Не ты ж его убила…

– Я и убила. – У Софи разом заледенели ладони, а Вера между тем продолжала: – Дитя не может без матери жить, а я его в сиротский дом снесла. Тем и обрекла его.

Против воли Софи снова отметила совершенно не крестьянскую речь Веры. Подумала, что за время их совместного путешествия Вера, пожалуй, еще развилась. Теперь вот, оказывается, у нее был ребенок…

– А при чем же тут я-то, Верочка? Я тогда, должно быть, сама ребенком была.

– Четырнадцать лет вам сравнялось, когда Сашенька умер, – подумав, сказала Вера. – Вы, ясное дело, ни при чем. А вот отец ваш…

– Папа?!

– Именно так. Папенька ваш приходился сыночке моему отцом, а вам, стало быть, Саша – братиком единокровным. Про то я сначала и сказала.

– Не может быть… – потрясенно прошептала Софи.

Теперь она точно вспомнила таинственную суету, которая царила вокруг Веры три года назад. Маман тогда советовалась с папой… Вера куда-то ненадолго исчезала, потом появилась снова, желтая, как китаец, и еще более молчаливая, чем обычно…

– А что же, мама знала?

– Нет, конечно. Как можно-с?! Павел Петрович не стал супругу волновать, представил дело так, что горничная, мол, на стороне с кем-то спуталась, но надо ж девушке помочь… С ее-то, Натальи Андреевны, добрым сердцем… Мне, значит, сначала объяснили, какая я безнравственная шлюха и что по правде-то мое место, вместе с ублюдком, на панели, а потом от широты душевной предложили выбор: либо я с позором и дитем возвращаюсь в деревню и там в навозе (Где мне самое и место! Подумать только! Облагодетельствовали меня, взяли в дом, а я, грязная и распутная, не сумела оценить!) провожу остаток жизни, либо мне дают последний шанс исправиться и доказать свою преданность, потому что девочки – это вы с Анной Павловной – ко мне уж привыкли, а если новую горничную взять, так где гарантия, что она лучше меня окажется! Ребенка во втором случае, естественно, придется сдать в сиротский дом. О позоре моем, так и быть, все будут молчать…

Софи слушала исповедь Веры с округлившимися от ужаса глазами. Больше всего поражало то, что все это происходило в двух шагах от нее, а она ничего (ну ничего же!) не знала и не заметила. Да и замечала ли она тогда вообще что-нибудь, кроме себя!

– А что ж папа?! Когда вы с ним…

– Павел Петрович меня еще в имении, в деревне приметил. Он всегда любил по деревне гулять, с народом разговаривать. Добрый барин… Кроме шуток, у нас его, можно считать, любили. Безвредный был человек, без злобы в сердце. Да вы и сами не хуже меня знаете… Ну так вот… Я уж тогда перезрелой считалась, по нашим-то, деревенским меркам. Лицом-то и статью меня Бог не обидел, а вот ум как-то не по-деревенски сызмальства был повернут. Смышленая слишком была и мнение свое имела – так можно сказать. Поэтому парни-то на меня облизывались и прижать на сенокосе да в праздники пытались, но далее не шло – сватов не слали.

Павел Петрович со мной раз-другой поговорил, в вырез заглянул – а там и сейчас есть на что поглядеть, с матушкой вашей, уж простите, не сравнить – и говорит: «Хочешь, Вера, в город тебя увезу? Будешь у меня в доме служить». Я, глупая, обрадовалась. Мир поглядеть, людей, мне этого всегда хотелось, но самой-то ехать боязно… Я ж еще при крепости родилась, куда это из души-то денешь. Свободе-то, как я теперь понимаю, ей учиться надо, или уж по наследству чтобы… Девка я к тому же… Я к нему: «Согласная, только обучите меня грамоте!» – мне давно хотелось, а дьячок у нас девок принципиально не учил. Нечего, бывало, говорит, да прилепится жена к мужу своему! Нечего! А Павел Петрович сразу согласился и даже обрадовался вроде. Ого, говорит, да с тобой может быть интересно.

Вот и приехали мы в город. Сошлись. Ничего сказать не могу – не обижал он меня, всегда со смехом да с лаской. Я читать-писать выучилась, он мне вслух книжки читал, словом, забавлялся мною по-всякому. А потом вот… Тут он сразу на попятный пошел: ты ж понимаешь, Вера, я счастием и покоем законной супруги и законных детей рисковать права не имею! Поэтому решай сама. Но мое к тебе благоволение неизменно, и, если решишь остаться, все у нас останется по-прежнему. А ребятенка мы после, когда все утихнет, из приюта заберем и в хорошую семью определим, в деревню, на воспитание. Потом видно будет…

– И что ж?

– Я как Сашеньку-то в приют снесла, так сама не своя стала. Ни думать, ни смеяться, ни уж там читать или еще чего… Все об одном страдаю. Похудела, пострашнела. Как минутка свободная, иду к приюту и стою, стою у ограды… Молока у меня было хоть залейся. Не остановить, не раздоить, ничего. По ночам губы кусала, чтоб не выть от боли. Лексей Павлович меня выручал да нянька евонная, добрая душа, дай ей Бог всего! Ему-то тогда уже чуть не третий годик пошел, но он еще грудь брал, потому что ласковый был и слабый, а матери и вовсе не видел. Вот нянька меня к нему и пускала, а Лешеньку мы уж вдвоем уговаривали: «Пососи, Лешенька, молочка, у тети грудка болит!» Он, масенький, жалел меня, сосал, пока мог, после ласкаться лез. «Тепель, Вела, ладно?» А у меня одна-то боль отступает, а другая… Хоть волком вой. Да еще Лексей Павлович на Сашеньку похож, один отец все же… После Сережа увидал случайно, как Леша мою грудь сосет, матери наябедничал, она на меня орала, ногами топала, няньку едва не рассчитала. Что это я сыночка ее своим бесовским, распутным молоком опаиваю… Леша потом ночью плакал, нянька рассказывала, звал меня. Он сердечный у вас растет, Лексей-то Павлович… Ну а я, как Павла Петровича увижу, так сразу одно: когда Сашеньку из приюта заберем? Ему надоело все, радости с меня никакой, молоком пахнет, и с тела спала, вот он меня и прогнал…

– Как?! – Софи гневно кусала губы, глаза стали вовсе раскосыми, и привлекательность ее в тот миг могла бы сравниться разве что с привлекательностью загнанной в угол кошки.

– Да нет, не выгнал из дома, не подумайте, это ему слишком жестоким показалось бы. Он мне сказал приблизительно так: «Довольно, Вера, это уж совсем далеко зашло. Ты умная девушка и должна понимать свое положение и мое. Я тебе зла не желаю, но отныне запомни: больше уж между нами ничего не будет. А ребенок, что ж, может, потом когда-нибудь я и приму участие в его судьбе. Но ты на то рассчитывать не должна. У меня есть шестеро законных детей. Я об них думать должен».

– Да уж! Подумал! – прошипела Софи.

– Я тот же час решилась. И дня после того разговора не прошло, как я собрала вещи, взяла все деньги, что были, и нянька Лешенькина мне еще пять рублей дала и мсье Рассен пятнадцать…

– Эжен знал?!

– Конечно знал и очень утешал меня, когда я потом хотела руки на себя наложить. Большой души человек был. Он меня и уговорил в деревню ехать. «Что тебе общественный суд? – так он мне говорил. – Ты уж умственно поднялась над своей средой, и этого изменить нельзя. Но в первую очередь ты – мать. Об этом каждая твоя клетка вопиет ежечасно. Забирай ребенка и езжай домой. Пусть твой мальчик немного подрастет, окрепнет. Потом ты наново будешь решать свою и его судьбу. Может быть, обучишься какой-нибудь специальности…»

Вера достаточно точно, вплоть до грассирующего акцента, передала речь Эжена. Софи опять заплакала навзрыд, не вытирая слез.