Но так уж продолжаться не может! Все при деле. Работают, потом отдыхают. А что ж она-то, Машенька? Почему должна ждать, что кто-то где-то ее жизнь разрешит?!

Машенька присела к роялю, сыграла для настроения бравурный марш, который непременно понравился бы Софи с ее чудовищными музыкальными вкусами. Потом взяла подаренную трость и, уж привычно на нее опираясь, спустилась в гостиную. Там никого не было. На резном, инкрустированном камнем столике стояла початая бутылка ежевичной настойки. Машенька, которая никогда в жизни не выпила ни глотка спиртного (от водки люди дуреют, а мне – зачем?), поднесла горлышко к носу, понюхала. Сладкий, смолистый запах показался вполне приятным. Откуда-то (может быть, навеянная маршем?) вдруг нахлынула веселая бесшабашность. Люди не дураки, если говорят «выпить для храбрости», значит что-то в этом есть. А храбрость – это то именно, чего мне может недостать для выполнения задуманного. Значит…

Машенька зажмурилась, поднесла горлышко бутылки ко рту и сделала два больших глотка. Откашлялась, прислушалась к себе. Внутри потеплело, и дрожь, колотившая с самого Митиного приезда, вроде бы поутихла. Более ничего страшного не произошло. Машенька глотнула еще. Хватит! Поставила бутылку обратно на стол, накинула шаль и решительно направилась к гостевому флигелю.

Уже подходя, вспомнила: а что, если он уж спать лег? Значит, все напрасно? Напрасно копила решимость, на рояле играла, настойку пила… А, все равно… разбужу… Да нет же, вот лампа горит, значит не спит. Может, читает, работает…

Опалинский сидел на кровати, свесив руки между колен, смотрел в пол. Лицо свежее, умытое, волосы мокрые, слиплись русыми прядями. Нижняя рубаха расстегнута на груди. Глаза… усталые? Удивленные? Радостные? Равнодушные? Какие? Почему я не могу разобрать? Это же так просто – понять, какие у человека глаза. А, вспомнила… Самые лучшие у него глаза. Самые красивые. Любимые…

– Марья Ивановна! Машенька? Вы ко мне?.. Проходите… Но… я ж не одет… И…

– Это не имеет значения, – с комично-серьезным высокомерием заявила Машенька. – Это все условности, от которых мы с вами… мы с вами… что? От которых мы вправе от… отрешетиться…

– Да-а? – В самых лучших глазах заплясали веселые бесенята.

– Да! – твердо сказала Машенька. – И не смейтесь, пожалуйста. Я пришла с вами серьезно говорить!

– Извольте. Но может, вам будет удобнее присесть? Хоть вот сюда… И шаль, может быть, снимете?

– Да. Я присяду. Но сперва… Глядите, как я ходить могу… Я научилась… Вот так…

Машенька принялась расхаживать по тесной комнате, весьма ловко огибая стул и платяной шкаф и игриво помахивая тросточкой. Пол слегка раскачивался, и стены тоже немного колыхались, но все это было в такт и потому совершенно не мешало ходить. Чувствуя, что почти не хромает и вообще чрезвычайно грациозна, Машенька принялась даже тихонько напевать от удовольствия. Хотелось ходить еще и еще. Можно было бы даже предложить Мите прогуляться… ну хоть до леса, но это, кажется, невозможно, потому что… ночь… да, ночью бывают волки, они недавно чуть не загрызли Веру, камеристку Софи. Но ей никакие волки не страшны, потому что с ней будет Митя… Да… Но что-то стены слишком расходились… Пожалуй, и вправду можно присесть. Он уж небось разглядел, как я ловко хожу…

Серж, с трудом сохраняя остатки серьезности, наблюдал за девушкой и гадал, что ж будет дальше.

– Вам понравилось? Что ж вы молчите? – Машенька весьма удачно опустилась на стул (Серж привстал, готовый подхватить ее, если маневр не удастся) и капризно надула губки. – Я, между прочим, специально для вас тренировалась все время. Вы видите теперь, что моя хромота вовсе не такое уж препятствие…

– Разумеется, разумеется, – поспешно подтвердил Серж. – Вы, Машенька, очень хорошо ходите. Я просто поражен, какой прогресс…

– Вот! Именно! – Машенька наставила пальчик в Сержеву грудь. – Прогресс! Мой батюшка всегда за него ратовал. И я, как его дочь, тоже решила… Я прогре… прогрессивно решила более никому не позволить свою жизнь определять прежним порядком. Чтобы я могла иметь возможность выставить обстоятельства в полной противоположности тому, как они вам, должно быть, показались. Это моя цель. Да!

На лице Сержа появилось выражение некоторой обескураженности. Машенька между тем продолжала, делая паузы в самих неожиданных местах и находясь в полном восторге от своего внезапно обнаружившегося красноречия («И чего я раньше-то стеснялась?! Все ж так просто!» – промелькнула совершенно четкая мысль).

– Последовательность событий выставляет, быть может, требование к тому, чтобы я отважилась, естественному девическому состоянию в противовес, открыть вам перечень чувствительного развития, коий, наверное, мог бы вас позабавить, если б я ошиблась решительно, но надежда. Что вижу в вас образец порядочности, и, право, все поводы иные представляются мне нынче незначительными, потому что разговор лишь возможен между сердцами, а уста выражают. Поверхность, колеблемую дождем и ветром, который. Не может быть нам, истории ради отношений наших, ввергающих меня в душевный трепет, исполненный предвкушения итак, помехой для полного понимания, нет. Да!

Машенька замолчала и, победительно улыбаясь, уставилась на Сержа, причем взгляд ее почему-то концентрировался не на лице молодого человека, а на ямочке между его ключиц. Серж понял, что теперь она ждет ответа на свой вдохновенный монолог.

Господи, и что ж ей ответить? Хотелось сказать приблизительно так: «Марья Ивановна! Машенька! Ввиду возможности совершения обстоятельств нежелательных к применению в дальнейших соображениях нашего с вами сообщения поэтому. Если бы мною сочтено быть необходимым вернуться к этому разговору после того как. Выражение бесконечной признательности за ваше доверие будет мною доведено до. А пока шли бы вы спать. Да!»

Однако по собственному опыту Серж догадывался, что Машенька в ее нынешнем состоянии иронию вряд ли воспримет. А если и воспримет, то непременно неправильно. Может, позвать Марфу Парфеновну и попросить ее уложить девушку в постель? Нет, наверное, не стоит. Нынче отношения Машеньки и суровой тетки и так далеки от безмятежности. К чему же лишний раз подставлять бедняжку под Марфины попреки?

«Ты б еще Аниску позвал! – укорил себя Серж. – Аккурат к утру весь город был бы в курсе, что пьяная Маша Гордеева у полураздетого управляющего в комнате чувствительные беседы вела… Ловок ты изворачиваться, Митя Опалинский! Небось от Дубравина-покойника в наследство досталось. На кого угодно свалить, а самому – в кусты… Не выйдет теперь, милый. Ты девушке повод давал? Ес-стественно. Знал, что она не курсистка с передовыми взглядами и не актрисуля, а девица строгих правил из купеческой, считай, семьи, в божьем страхе воспитанная? Знал! Вот и будь любезен… Ладно! Это все, конечно, оченно бла-ародно, и обо всем этом можно впоследствии на досуге поразмышлять. Но что ж нынче-то совершить, в тактическом, так сказать, плане? Чтобы и девушку не обидеть, и всяких двусмысленностей избежать. Ведь как ни крути, но ты еще и у отца ее на службе состоишь. Это тоже учитывать следует…»

– Машенька! – Серж решительно встал, подошел к девушке и одной рукой обнял ее за плечи. Она доверчиво прислонилась головой к его боку. Сквозь тонкое полотно рубахи он почувствовал тепло ее дыхания. Помотал головой, отгоняя всякие ненужные сейчас мысли. – Заботясь исключительно о вашем благе, я бы просил вас сейчас, немедленно пойти со мной.

– К-куда? – спросила Машенька.

– Вам нужно теперь лечь в постель.

– Что, так сразу? – удивилась Машенька. – А поговорить?

– Поговорить – после, – твердо сказал Серж. – Завтра с утра.

– О-о-о! – еще более изумилась Машенька. – Это так в Петербурге принято? Мне говорили, но я, по правде сказать, не верила. Ну что ж… В постель так в постель. Лишь бы по правде… – Девушка обвела глазами комнату, явно в поисках пресловутой постели. Глаза фокусировались с трудом, но на миловидном лице крупными буквами была написана решимость идти до конца.

Серж с удивлением почувствовал, что краснеет. Это он-то?!

Господи, да за кого же она меня принимает?!

– Пошли, Машенька! – вздохнув, сказал он, приподнимая девушку и ласково, но твердо направляя ее в сторону двери.

– Митя! Ты меня выгоняешь?! – сориентировалась Машенька и сразу заплакала крупными крокодильскими слезами. Серж поморщился. – Ми-итенька-а…

«Меня вообще-то Сережей зовут», – почему-то захотелось сказать ему. И наплевать на последствия! Вот взять и отважиться разом разрубить все узлы. Как эта милая Машенька решилась. Несмотря на скромность девичью, несмотря на хромоту, несмотря ни на что… Лишь бы по правде…

Ладно! Охолони! – одернул себя. Девушка, в общем-то, ничем не рискует, а ты, скорее всего, на каторгу пойдешь. Особенно если московские дела до кучи вскроются. А уж в таком запутанном деле запросы-то непременно пошлют…

– Идемте, идемте… Вот шаль ваша, трость… Изящная какая вещица… Совершенно в вашем стиле… Что ж вы раньше-то ею не пользовались?.. Это что ж? Нефрит, тигриный глаз?.. Ах, яшма?.. Идите, идите, не останавливайтесь…

Во дворе Серж решительно отстранился от девушки (не идти ж в обнимку на глазах у челяди!). Она сразу же покачнулась, тяжело оперлась на трость, тут же утонувшую в грязном, почерневшем снегу. Костяшки пальцев, сжавшие яшмовую рукоять, побелели. Девушка закусила губу, закрутила головой, оглядываясь. По-видимому, свежий воздух слегка протрезвил ее, и она начала соображать, что происходит нечто немыслимое.

– Митя, – жалобно сказала она, – уже ночь совсем. Мы… гуляем, да?

– Погуляли. Домой идем. Вон, пожалуйте на крыльцо, – отрывисто ответил Серж, сам на себя злясь за неуместную сейчас, посреди двора, жалость.

Потом все же не выдержал, наклонился, как будто разглядывая что-то в усыпанном золой сугробе, и мимоходом прижался губами к побелевшим от напряжения тонким пальцам, сжимавшим рукоять. Машенька ахнула, отдернула руку, уронив трость, после поднесла пальцы к глазам, словно силясь увидеть что-то невидимое.

Далее длиться не могло. Серж почти волоком затащил девушку на крыльцо, буквально прицепил ее к резному столбику. Вернулся, подобрал трость, всунул рукоять в безвольную руку, открыл дверь. Прошли через безлюдные сени, коридор, столовую…

– Машенька! Сможете сами к себе дойти? Я б сам вас уложил, но мне туда нельзя, неприлично… Мне все одно, но о вас могут дурное подумать…

– Митя! – Машенька обхватила Сержа за шею, посмотрела прямо в лицо расширившимися глазами. От ее близко шевелящихся губ пахнуло ежевичной настойкой. – Я всегда была… Но теперь… мне теперь тоже все одно…

С дивана раздался ехидный кашель.

Серж буквально подскочил на месте, попытался вывернуться из Машенькиных объятий. Маша медленно оглянулась, не опуская рук.

– Браво, сестра! – Петя несколько раз хлопнул в ладоши. – Я всегда знал, что не такая уж ты святоша, как вечно прикидывалась. Ну что ж… мое мнение тебя, конечно, не интересует, но я думаю, ты не на ту лошадь ставишь. Хотя… «Есть многое на свете, друг Горацио»… Не правда ли, господин Опалинский?

– Замолчите, – тихо сказал Серж. – Не то я вас ударю. Это будет нехорошо, потому что вы еще от раны не оправились.

– Да, – кивнул Петя. – Кулак – это серьезный аргумент. Если вам теперь хочется, давайте подеремся. Не корите себя. Я сильным не гляжусь, это верно, но вынослив крайне. Могу тридцать верст по тайге за одни сутки пройти. Так что противник из меня серьезнее, чем на первый взгляд кажется. Машка подтвердит.

– Петя, братик, я тебя очень люблю, но не хочу, чтоб ты мешался в счастие моей жизни, – капризно сказала Машенька, которая по-прежнему висела на шее у Сержа и только сейчас, по-видимому, признала брата (в тепле ее снова развезло). – Я же тебе никогда не мешала, хотя ты вообще с иудейкой спутался… А Дмитрий Михайлович, Митя – настоящий христианин, не иноверец какой-то… Мы с ним по-христиански… – Машенька демонстративно чмокнула Сержа в щеку.

– Ма-ашка?! – весело и зло ахнул Петя. – Да ты никак напилась?!

– Не твое собачье дело! – с достоинством ответила Машенька.

Желая немедленно все прекратить, Серж, уже не раздумывая о приличиях и не обращая более внимания на Петю, поволок девушку в ее покои. Машенька почти не сопротивлялась и что-то ласково ворковала где-то в районе его плеча.


Спустя минут десять Серж (точнее, господин Опалинский) снова, уже в обратном направлении, проследовал через гостиную, коридор и т. д. дома Гордеевых. Шел быстро, но не бежал, двигался с видом крайне независимым. На Петю внимания подчеркнуто не обратил.