Наталья Майорова - Холодные игры

И вышла из кабинета.

Марфа сидела в своей каморке и тупо смотрела в Псалтирь. Разобрать она там почти ничего не могла (да и глаза последние годы стали подводить), но большинство молитв узнавала по страницам и помнила наизусть.

Нынче, впрочем, и молитвы не помогали.

Все было не так. Все рушилось. Все шло наперекосяк. Обманываться в том Марфа не могла, и вот этого-то окончательного разрушения видеть не хотелось совершенно. Слаба, Господи! Отпусти!

Столько лет насиловала себя, служила брату, как могла и умела, евонных деток за своих почитала. Но теперь… Жизнь просачивалась сквозь пальцы, ускользала, и страшно было не успеть сделать самое главное… Да и была ли та жизнь?

Марфа Парфеновна никогда ничего не выбрасывала. Уход той или иной вещи или продукта в небытие, их естественное или случайное окончание, а тем паче – внезапная потеря неизменно приводили ее в тяжелое уныние. Никаких размышлений на эту тему не было, было лишь чувство: нечто, единожды попавшее в круг Марфиного существования, должно оставаться в нем как можно дольше (желательно – всегда) и тем самым утверждать устойчивость мира в целом. Никакой градации это чувство не допускало. Опустевшие полотняные мешочки и коробочки, щепоть соли, кусок бурого сахара, вытертая горжетка, вешалка без крючка, сломанный сорок лет назад музыкальный ящичек, выброшенный в мусор дочкой купца и заботливо подобранный маленькой Марфинькой… Все эти сомнительные сокровища сохранялись так же рьяно и подвергались ровно той же регулярной инспекции, что и запасы провианта, льняные скатерти и простыни, белье и меха, столовое серебро, кухонная утварь и т. д. и т. п. Пожалуй, пропажа какой-то никому не нужной, но абсолютно невосполнимой мелочи вызывала у Марфы отчаяние даже большее, чем действительная хозяйственная потеря.

– Маша! – строго спрашивает Марфа Парфеновна, наводя порядок в комнатах племянницы. – А где душистая вода, что батюшка тебе в том году с ярмарки привез? Вот здесь, под зеркалом всегда стояла…

– Да она кончилась, тетенька, – откликается Машенька, мечтая, чтоб она скорее ушла.

Марфины шуршащие прикосновения к ее вещам тяготят девушку. Ей кажется, что после них на вещах остаются какие-то невидимые частицы с рук пожилой женщины и почти неуловимый тягостный запах, похожий на запах нагретой лиственничной смолы. Иногда, осуждая себя, Маша тем не менее не удерживается и сразу после ухода тетеньки перекладывает вещи по-своему и даже вытряхивает их. Ее вполне устроила бы бестолковая Анискина уборка, похожая на небольшой безобидный смерчик (какие бывают летом на границе лесов и степи), да и сама она с грехом пополам могла бы прибрать. Но Марфа Парфеновна имеет какие-то свои, никому не понятные принципы и в кабинете и спальне Ивана Парфеновича, а также в Машенькиных покоях прибирается и даже моет пол сама.

– А пузырек от воды где? – продолжает допрос Марфа.

– Да не знаю, – отмахивается Маша. – Может, Аниска взяла…

– Ты дала ей? – строго уточняет тетка.

Подобный исход вполне бы ее устроил. Молодая хозяйка истратила душистую воду (как быстро, однако, у нынешних молодых все кончается! Привыкли к роскоши, беречь не умеют…) и отдала пузырек прислуге. Вещь не пропала, напротив, ее существование как бы полезно продолжается в пределах дома.

– Да не помню я! – беспечно откликается Машенька.

– Как так?! – возмущенно всплескивает руками Марфа. – Разве ж так можно?

– Да что вам! – В голосе Машеньки слышится непонимание и раздражение. – Он же пустой был, ненужный. Может, я его сама выкинула…

Марфа сокрушенно качает головой. Ну и какая из Машеньки хозяйка для дома выйдет, если она даже за своими вещами уследить не может! Как ей с домом-то да с хозяйством справиться?!

Сама Марфа держит под контролем абсолютно все, ворчит, что никому доверить нельзя, но все же получает от этого удовольствие. Ей нравится ходить с лампой по обширному погребу (тянущемуся чуть не на полусадьбы), пересчитывать мешки с зерном и мукой, ящики с репой и морквой, копченые говяжьи окороки и перченые пласты сала, бочки с солониной и бочонки с рыжиками, боровиками и черемшой, кадушки с капустой, клюквой и огурцами, золотистые связки лука и серебряные – чеснока. Особой заботы требуют маленькие осиновые бочоночки с пареной морошкой (не прокисли бы) и банки с рябиновым и смородиновым желе, закрытые вымоченной в водке вощеной бумагой (следить, чтоб не выросла плесень). На полках ровными рядами выстроились сласти – банки с малиновым вареньем и медом, мешочки с пастилой и карамелью, плотно закрытые китайские жестянки с пряностями. На протянутых веревках висят пучки сушеных лечебных трав. В пыльной, прохладной тишине погреба Марфа отдыхает. Здесь все в ее власти, и ничего без ее ведома никуда не ускользнет. К весне припасы подъедают, обнажаются дощатые струганые полки и вбитые в потолок и стены крюки. Это печалит Марфу. Ей не жалко съеденного, просто опустевший погреб напоминает ей о чувстве неудержимого исчезновения, с которым она всю жизнь безуспешно борется, сохраняя старые вешалки и опустевшие пузырьки. Рыжики-то как раз родятся и на следующий год, и нежно-розовую морошку опять привезут с севера узкоглазые ханты. Это-то не страшно. Страшно то, что мир ухудшается в целом, и никто, кроме странников и монастырских провидцев, этого не замечает. Когда-то Марфа была стройна и красива, а Иван – здоров и крепок, как дуб. Вместе они построили и сделали полной чашей эту усадьбу. Куда все ушло? Как будет дальше? Что народилось вместо них – высоких, сильных, красивых? Остолоп Петя и калечная Машенька… Как это понять? Остяк Алеша говорит, что леса на востоке выгорают больше год от году, и соболь совсем ушел оттуда, где еще его отец набивал за месяц столько зверьков, что хватало на три ящика китайской рисовой водки. Лисицы-белодушки еще двадцать лет назад, когда Марфа только приехала в Егорьевск, постоянно жили в лесу за деревней и приводили лисят обучаться охоте в деревенские курятники. Где они теперь? Да что говорить, если за эти же годы Светлое озеро обмелело едва не вполовину!.. Как могут люди не видеть, а главное, не понимать, что все это значит?! Страшный суд грядет для Марфы вовсе не с пожелтевших страниц старой Библии (да Марфа, если честно, почти не умеет читать и больше смотрит в грозную Книгу, чем что-то разбирает в ней. При этом она хорошо понимает цифры, складывает, вычитает, умеет делить и умножать). Конец света наступает прямо здесь, в Сибири (страшно даже подумать, что делается в бесовской столице – Петербурге! Странники, бывает, рассказывают, так и летом мороз по коже), теснит прошлую, беспечную жизнь со всех сторон, и давно уж пора людям бросить ненужную суету и покаяться… Не хотят…

Да что на других-то кивать! Вот она сама, все понимая, ходит по погребу, вдыхает съедобные ароматы, потом надевает пимы, идет в ледник, проверяет мороженную пластами, проложенную листьями лопуха рыбу, мешочки с пересыпанными мукой пельменями, коробку с деревянно пересыпающейся в горсти клюквой… Суета! И нет пока никакой возможности отрешиться от нее, уйти от всего, встать на распухшие от ревматизмы колени, со слезами воззвать к Нему и попробовать горячей молитвой хоть чуть-чуть оттянуть неизбежное…

Ну как тут не собирать пузырьки и коробочки.

Ясно уже, что все это происходило совсем не от скупости. Марфа Парфеновна, по справедливости говоря, вовсе не была скупой. Скорее, наоборот. Получая от брата немалые деньги на ведение дома, она обильно жертвовала на церковь, никогда не обижала жалованьем домашних слуг, тайком от Ивана Парфеновича помогала странникам и другим нуждающимся едой и одеждой. Больше того. Получив разрешение от брата или призыв из иных, неизмеримо высших инстанций («Твой долг в миру исполнен, Марфа!»), она в любую минуту готова была бросить все абсолютно и босиком, ступая хоть по снегу синими ногами с вывороченными наружу косточками, неутомимо идти к последнему, желанному монастырскому служению. Там, в закопченных бревенчатых стенах Ирбитского монастыря, ее уже много лет терпеливо ждали последние богоугодные труды, покой и возможность очистить свою душу от всего, в том числе и от привязанности к сломанному музыкальному ящичку. Искренне потрудившись и очистившись, Марфа так же искренне надеялась преставиться с миром и достичь после смерти райских кущ.

При этом шестидесятилетняя Марфа Парфеновна Гордеева очень хорошо представляла себе рай. Она ни с кем и никогда не говорила об этом. Она просто знала. Рай – это место, где ничего не пропадает и не кончается.

Машенька, против обыкновения, вошла без стука. С ходу опустилась на колени, обняла сидящую Марфу за талию, прижалась пылающим лицом к грубому шерстяному подолу. Взяла теткину руку в свои, ласково поцеловала шершавую мозолистую ладонь. Марфа насторожилась, как старая собака, услышавшая охотничий рог.

– У меня радость для тебя, тетенька, – сдерживая слезы, сказала девушка. – Собирайся нынче. Едем в Ирбитский монастырь. Насовсем. Я послух приму, а ты – постриг. Владыка нас благословит. Батюшка противиться не будет.

Суровое лицо Марфы просияло, разгладилось и на мгновение стало чистым и прекрасным, как в дни молодого расцвета. Машенька посмотрела на нее с изумлением (она никогда и помыслить не могла, что тетка может глядеться красавицей) и горько улыбнулась.

Сборами в монастырь Машенька озаботиться не спешила. И в самом деле – какая разница, что туда взять. Все равно что тревожиться тем, в чем в могилу ложиться будешь. Хотя находятся чудаки – и о том беспокоятся.

Есть ли какие иные дела? – вот о чем задумалась. С батюшкой видеться не хотелось, с братцем – тоже. О чем говорить? Все пустое.

Про Дмитрия Михайловича и вовсе не думалось. Как узнала правду, так и отрезало все. После вспомнится, конечно, отболит, отсаднит, а нынче – словно опия выпила.

Аниске надо платья да блузки подарить. В монастыре небось не понадобятся. А ей в радость. Фигурами-то мы с ней схожи, даже перешивать не придется.

Рояля жаль. Пропадет тут без меня. Но не потащишь же его с собой в монастырь… У католиков, в романах пишут, в церквах органы стоят. Тот же рояль, только большой. У нас, православных, нету. Жаль.

Что еще?

Надо бы с Каденькой проститься да с сестрами двоюродными. Софи там опять же… Что-то она скажет? Да ясно что! Что она, что Надя с Каденькой… Будут смотреть безжалостными глазами, качать головой, языками цокать противно, как лягушки на пруду… Пускай. Им не понять. Софи вон про жениха своего погибшего давно позабыла и не вспоминает. А я… Ох, да кто я такая, чтоб ее осуждать! Что о себе возомнила!.. Ушла, скажите на милость, в любовь. Машка хромоногая – в любовь!.. Понятно, что споткнулась на первом повороте. Напрасно Софи со мной возилась, ходить учила, объясняла про германского кайзера… Правда-то как была, так и осталась одна: мужчины любят красивых и здоровых. И не надо никаких высоких материй: утешение пустое!

Машеньке казалось, что теперь, с ее печальным житейским опытом, она имеет полное право судить об этом без всяких сомнений.

Поразительно все-таки быстро слуги про все узнают. Игнатий уж прослышал что-то, косился удивленно, тревожно, в такт своим лошадям.

В распахнутых воротах порскнул из-под самых копыт тощий Каденькин кот, вспрыгнул на забор, глянул злыми зелеными раскосыми глазами.

Златовратские выпорхнули в гостиную стайкой, как бабочки на лужайке в летний день. Софи с ними. И наособицу. Говорили сестры: «Ах, Машенька! Давно тебя не видели! Что ж ты?! А у нас у Софи Вера болела! Ужас! Ужас! Пичугин сказал – помрет беспременно! А Надя в тайгу ходила, к самоедам. Когда кризис был, мы все не спали – так нервничали. Даже Аглая лед носила. Теперь уж Вера молодец. Ходить может, только слабая совсем. А Дмитрий Михайлович-то где? Что ж, вернулся и к нам не заехал? Скажи ему прямо – мы все в обиде. Мы уж Софи все уши прожужжали, а он – нейдет и нейдет. А инженер-то, инженер! Ты слыхала?! Он у Вериной постели днем и ночью на коленях стоял, мыл ее, горшки таскал! С ума сойти! Кто б мог подумать! Мы просто дар речи потеряли. Вот это – любовь! Но где? Удивительно жизнь устроить может! А когда же Митя с прииска приехал? Что рассказывал? А Иван Парфенович – что ж? Как его здоровье? Мама все об нем беспокоилась…»

– Я в монастырь решилась, – сказала Машенька, выбрав паузу. – Проститься с вами пришла.

– Ты? В монастырь? К чему это? – Надя недовольно нахмурила густые брови. – Как будто другого дела найти нельзя. Впрочем, это дело твое… и жизнь твоя.