Где еще мог бы появиться Никанор, если бы остался в живых? В селах, у крестьян? Нет, то вряд ли. Внешность у дубравинского камердинера, прямо скажем, разбойничья. А крестьяне в селах и так как в осаде живут. Прислуга, из деревни родом, рассказывала, да и ссыльный тот, господин Коронин, Софи говорил, а Вера слышала. Только нынче по сибирским лесам да трактам без малого пятьдесят тысяч разбойников, да ссыльных, да беглых каторжников шляется. Всем есть-пить надо, да одеться, да бабу. Грабят, жгут, насильничают почем зря. Что крестьянам делать? Как увидят, бьют их нещадно, жестоко, по-звериному, до смерти. Кто осудит? Господин Коронин, похоже, не осуждает…

В общем, в село умный Никанор не сунется. В городе каждый человек на виду. Что остается? Прииск да приисковые поселки. От начальства далеко (здесь говорят: тайга – царь, медведь – судья), да и рабочих кто в лицо различит? Бывала Вера на городских фабриках, присматривалась, знает.

Значит, что-то могут ведать про Никанора на прииске. Там и узнавать надо.


Спустя несколько дней Вера случайно услышала, что едет на прииск Мефодий, степенный, положительный, хотя и не старый еще гордеевский слуга. Маленькая узкоглазая Виктим на Мефодия заглядывалась и потому все о нем знала. Ехал Мефодий за каким-то делом в лабораторию, не то бумаги забрать, не то отвезти. А заодно и широкоскулый племянник остяка Алеши вез кое-какой припас в приисковую лавку. Племянников этих было у Алеши необыкновенное множество, люди уж им и счет потеряли, и верить не верили, но Алеше все равно: «Вот, племянник мой, однако!» – и изволь жаловать очередного, с лицом, как потрескавшаяся глиняная миска, и черненькими ягодками-водяничками за припухшими веками.

Меж собой племянник с Мефодием почти не говорили. Мефодий правил, изредка оборачивался к Вере и коротко, степенно рассказывал очередную байку о здешних местах. Байки все были назидательные, не похабные. Вера молча слушала, после благодарила. Вопросов не задавала.

Племянник дремал на тюках с товаром, клевал широким носом, иногда, сползая, приваливался к Вере теплым плечом. Вера осторожно, чтобы не кренить сани, отодвигалась.

Так и доехали почти до прииска. Мефодий, так ничего у Веры и не спросив, высадил молодую женщину в поселке, сказал, что обратно выедут до темноты, и если Вера со своими делами поспеет, пусть подходит к бревенчатому бараку, в правом конце которого и располагалась лаборатория. Вера кивнула и, не имея покудова никаких планов, не спеша пошла по единственной поселковой улице, ведущей прямиком на прииск.


В питейной лавке, что располагалась на обороте лавки обычной, явление статной, спокойной Веры вызвало нешуточный интерес. Потасканные, в той или иной степени нетрезвые парни и мужики наперебой стремились Вере услужить, предлагали, что у самих было: стопарики с водкой, вино, шаньги или неровные куски колотого бурого сахара. Один, самый активный, даже обежал барак и купил в лавке кулек с каменными, в белых сахарных разводах, пряниками.

Вера от водки с вином отказалась, пряников и шанег откушала. Расспрашивала аккуратно, словно по поручению барышни-хозяйки. Все мужики про осеннюю кражу жалованья помнили и дружно сходились во мнении, что разбойников нанял сам Гордеев или уж его ближний – Алеша, чтоб денег рабочим не платить, а опять всех на новый сезон в кабале оставить.

– Здесь у них, девка, кругом договор, – горячился пожилой, относительно трезвый мужик, у которого на правой руке не хватало трех пальцев. – И все так устроено, чтоб трудового человека прижучить. Гляди: весной аванс дают, мы – берем. Сами знаем, что расчет неверный и мало, а куда денешься? Денег-то нетути, а детки малые кушать просют, баба пилит, что твоя пила…

– Пили бы зимой меньше, больше бы денег на деток осталось, – резонно заметила Вера.

Мужики на ее замечание обиделись.

– Да мы разве много пьем?!

– А чего еще зимой делать-то, коли иной работы нету?

– Мы ж отчего пьем-то? Пойми ты, дурья башка, – мы от безысходности пьем!

– Тут был один из образованных-то, ссыльный, он нам все объяснил. Податься трудовому народу некуда, потому как везде заговор мироедов. Что рудник, что прииск, что фабрика – все одно наша могила. А водка – чтобы от дум отвлечь. И так не токмо у нас – везде по миру, где труд капиталом угнетен. И будет так, пока мы все… эти… забыл, какое слово… не объединимся и толстосумов в море не скинем…

– Отчего же в море-то? – удивилась Вера.

– Да он ране матросом был, – пояснил товарищ образованного пролетария. – На пароходе по Оби плавал. Пока не прогнали за пьянку-то…

– Не за пьянку меня прогнали, а за ажитацию! – возразил бывший матрос. – Потому как я понял права трудового народа, а вы гибнете во тьме пьянства и невежества!

– Вместе покудова гибнем-то, – резонно сказал беспалый. – Но ты, девка, права по видимости, а вот он, – мужик ткнул в бывшего матроса уцелевшим пальцем, едва не попав тому в глаз, – он прав по сути! И не надо никакой ажитации…

– Агитации, – автоматически поправила Вера.

– Я говорю, не надо никакой ажитации, чтоб понять: им, мироедам, вроде Гордеева и прочих, выгодно держать нас в самом скотском состоянии, чтоб мы на все их условия соглашались и работали там, где никакая скотина работать не станет, а тут же сдохнет. В России-то крепостное право еще когда отменили, а у нас доселе и кнутом секут, и товары только в Алешиной лавке покупать разрешают – а тут-то, уж поверь, все втридорога, – и штрафы берут за каждый чих…

– Ты, девка, инженера-то, инженера нашего видала? – вступил совсем молодой рабочий с рыжим клочкастым пухом на щеках, покрытых неровным, чахоточным румянцем. – Как он, аспид, со своей тетрадочкой ходит и все туда записывает, а после хозяину докладывает? Вот уж кого на осине повесить надобно!

– А вот новый инженер, что из столицы-то приехал, – задумчиво пробасил другой мужик, – приглядный из себя и говорит ласково. Может, разберется во всем, наладит по справедливости-то…

– Как же, дождешься! Добрый господин придет, старого, злого прогонит! А вот этого не видал?! – Молодой рабочий изобразил непристойный жест. – Не бывает такого! Откудова он взялся-то, знаешь? Гордеев его на подмогу Печиноге выписал. Этого уж все того и гляди на куски порвут, так вот вам, пожалуйста, свеженький – любите и жалуйте! Правильно вон Кузьма сказал: они все друг за дружку горой стоят, потому и сила у них. А мы – каждый по отдельности, потому и ломают нас, и гнут, как им захочется. На Алтае на горных заводах вон рабочие хоть вместе бастуют, своего добиваются…

– И чего это они там добились, слыхал ли? Приехали казаки с нагайками да ружьями, всех излупцевали, а кого – и в кандалы. Этого, что ли, захотел? Дак от Сибири-то до каторги недалеко…

– Одна у нас дорога – подаваться в вольные люди…

– А детки малые, семья?

– А перед Господом грех? Любому разбойнику гореть за свое душегубство в геенне огненной…

– Да мы и так в геенне живем. Мне старец один из раскольников вот что разъяснил: Страшный суд уж прежде нашего был, и мы нынче в аду живем. Потому и жизнь у нас такая паскудная. Разве Господь допустил бы до такого! – Мужик широко обвел рукой всю картину питейной лавки, своих собеседников, низкое темнеющее небо и черную щетку леса, окружающего поселок со всех сторон.

– Правильно говоришь! Ад, он геенна и есть!

– А за что ж мы тут страдаем-то? Тот старец не говорил?

– Разбойники, говорите… Страшно-то как! – Вера передернула плечами, потянула за рукав того, кто призывал подаваться в вольные люди. – А есть они тут вблизи-то?

– А то! – приглушив голос, отвечал мужик. – Климентий Воропаев у них предводителем-то. Страшный человек. Весь из себя тщедушный, вежливый, все кланяется да благодарит. Да извиняется. Так, извиняясь, с живого человека шкуру и снимет. Или горло ножиком перережет…

– Ужас какой! А много ли у него людей?

– Людей немного, да все верные, кровавой клятвой повязаны. Вот недавно новый человек к ним прибился, а уж, говорят, себя поставить сумел…

– Неужто убил кого?!

– Да не без того… Болтают, собственного хозяина зарезал!

– Ах! А каков же этот новый из себя, не знаешь?

– Отчего ж не знать? В тайге слухи быстрее телеграфа летят… Из себя весь огромный, борода вот такая русая да квадратная, волосы всклокоченные… Ручищи что твои лопаты…

– А ты, получается, видал его? – Вера тоже понизила голос до шепота. – Выходит, не пустое болтал-то, про то, чтобы к вольным уйти?

– А ты, девка, молчи! – Мужик прижал толстый палец к потрескавшимся губам. – Не твое то дело. Молчи! А не то далеко ли до беды?!

– Да ты не бойся, я от рождения молчунья. Скажи лучше, не было ль у того нового разбойника приметы особой – вот здесь, от ворота к животу, рубчик такой узенький, зубчатый?

– А ты почем знаешь?! – Мужик до того широко выкатил покрасневшие белки, что другого ответа уж и не надобно было.

– Ладно, ладно, поговорили – и будет. Я уж забыла все. И ты забудь. – Вера дотронулась пальцами до мужиковой руки, поднялась со скамьи. – Спасибо вам, люди добрые, за ласку да за пряники, не обессудьте, коли что не в лад сказала. Пора мне в город вертаться…

– Как же так! – Сразу на нескольких лицах отразилось недоумение. – Беседа ж наша только началась… Теперь как раз и повеселиться можно…

– Недосуг мне.

– Ах, вот ты как! Брезгуешь, значит?!

Волна пьяной обиды прокатывалась по покрасневшим от водки лицам.

Кто-то попытался схватить молодую женщину за рукав.

Вера брезгливо стряхнула грязные пальцы с траурной каймой под ногтями и, не оглядываясь, пошла прочь.


Возле лаборатории никого не было, и свет в окнах не горел. Уехали, что ли? Или рано еще? Вера прошла по опустевшей к вечеру улице, свернула в узкий, хорошо протоптанный и наезженный проулок, к лесу. Мимоходом подумала о том, куда ж по нему ездят, если поселок вот тут, за второй избой кончается, а тракт – в противоположной стороне? Если Мефодий уже уехал, то придется проситься ночевать. Хорошо бы бобылку какую найти. У кого бы узнать? В лавку возвращаться не хотелось.

Все так же задумчиво Вера сошла с тропы, увязая подолом в снегу, приблизилась к космато оснеженным деревьям. Поднесла к ярким губам смятую горсть снега. Талая вода прозрачной струйкой стекла вниз, по подбородку, на низко подвязанный полушалок. За ее спиной осталась тусклая, слабо копошащаяся жизнь приискового поселка с его редкими огоньками, питейными лавками и неопределенной тоской. Впереди лежала непроглядная, с каждым мгновением темнеющая мгла лесной чащобы. Вера глядела прямо перед собой, и ее словно заиндевевшие глаза не выражали ровным счетом ничего.

– Вот ты где! – раздался с проулка неуверенный, но явно подначивающий сам себя вскрик. – От нас, голубушка, не уйдешь.

Вера сторожко оглянулась, попятилась к лесу. Несколько сильно пьяных, но еще крепко стоящих на ногах мужиков и парней в расхристанных полушубках приближались к ней. Раскинув руки, словно собирались ловить козу или иную скотину, они расходились нешироким полумесяцем, отрезая боковые пути. Вера цепко вгляделась в смутные, помятые лица. Никого из тех, кто в лавке показался осмысленной личностью, кто мог бы одуматься, вступиться, среди преследователей не было.

Снова отвернувшись и не издав ни звука, Вера побежала в лес. Но снег был слишком глубок, и, не достигнув конца опушки, она повалилась на бок, тяжело дыша и готовясь сопротивляться.

– Помогите! Режу-ут! – набрав воздуха, сильно, как будто и не сбивала дыхание безнадежным бегом, закричала Вера.

– Кричи, кричи, – осклабился один из мужиков, обдав Веру вонючим теплом дыхания и распахнутого полушубка. – У нас в поселке на такое все как раз под лавки и забьются…

Больше никто не говорил. Вера отчаянно отбивалась, мужики молча сопели, тянули в разные стороны, мешали друг другу. Слышался лишь треск разрываемой ткани, тупой звук ударов и редкая, сквозь зубы, матерная брань.

Два близких выстрела подряд прозвучали резко, как лопнувшее над головой небо.

Мужики мигом откатились в разные стороны, повставали на четвереньки во взрытом борьбою снегу и тупо вытаращились на темную фигуру с карабином, молча застывшую на краю опушки. Раздался характерный звук перезаряжаемого ружья.

Один из мужиков жалко всхлипнул, разглядывая пробитый пулей воротник. Другой ошалело тряс головой, словно вытрясая что-то из уха. Третий недвижно лежал навзничь, прижатый к земле косматым телом. В горле зверя что-то угрюмо, непрерывно клокотало.