– Когда он пойдет спать, в его спальне уже будет ждать Дит, только и всего. Они с Дит сами разберутся, что да как.

Максвелл задумчиво кивнул:

– Вспоминаю я свою первую негритяночку… Мне пришлось тащить ее на хлопковое поле, потому что хотел скрыть все от отца. Тогда, кстати, я был даже моложе, чем Хаммонд сейчас. Лучше пускай занимается этим дома, чем прятаться по углам. Ты приглядишь за этим, ладно?

Она степенно склонила голову. Доказала свою правоту и теперь была полностью удовлетворена.

– А что до Одри, то не лучше ли теперь спровадить его в барак? Или прикажете, чтобы он спал на тюфяке у молодого хозяина под дверью?

– Вот это правильно. Довольно игр: пускай станет слугой Хаммонда. Продавать его пока что рановато: какой из него работник для плантации? Слишком изящен, такому в самый раз прислуживать. Сначала пускай поднатаскается, тогда за него можно будет взять гораздо больше. – Он ухмыльнулся: – А знаешь, если бы не ревматизм, я бы и сам не отказался от горячей девки под боком!

Она тоже улыбнулась:

– Хотите, и вам подберу, масса Уоррен, сэр?

– Не суйся не в свое дело! Не так уж я стар, чтобы не суметь подобрать себе девку, если приспичит. А теперь марш отсюда! Когда в следующий раз подсунешь мне фаршированную курочку и пекановый пирог, я заранее приготовлюсь к твоим выдумкам.

– Будет исполнено, сэр, масса Уоррен, сэр. А сейчас бегу за Дит. Массе Хаммонду будет гораздо веселее, когда она окажется у него под бочком. Уж поверьте мне, сэр!

Глава XVIII

После ужина Хаммонд, как обычно, уселся с отцом в гостиной. Они привыкли посвящать часть вечернего времени обсуждению дел на плантации, однако никогда не засиживались подолгу. Лампа на китовом жиру, водруженная в центре стола, давала очень мало света. Отец и сын вставали на заре, соответственно рано отправлялись на боковую. Покончив с делами, они не усматривали оснований для дальнейшего бодрствования в потемках. Темы, которые им приходилось обсуждать, быстро исчерпывались и не требовали больших затрат душевных сил. Часы показывали всего-навсего половину девятого, а Максвелл уже зевнул и предложил ложиться спать. Хаммонд не возражал. По давней привычке, сохранившейся с детских лет, он поцеловал отца на сон грядущий, и они стали вдвоем подниматься по ступенькам на второй этаж.

В фалконхерстской усадьбе не было просторного холла и лестницы с несколькими маршами. Ее роль играла простая крутая лесенка, ведущая на второй этаж прямо из гостиной и в дневное время скрытая дверью. Хаммонд уже исчез было за этой дверью, но потом, вспомнив об отцовской хромоте, вернулся, чтобы помочь ему. Зная, что отец недолюбливает, когда с ним возятся, как с больным, он все же взял его под локоть, провел по гостиной и поддерживал, пока тот преодолевал ступеньку за ступенькой. У отцовской спальни, располагавшейся у самой лестницы, Хаммонд задержался, открыл дверь и оставил на столе свечку, прихваченную из гостиной. В темной спальне хозяина дожидался Мем: пламя свечи озарило его неподвижную фигуру на стуле у кровати.

– Мем поможет тебе раздеться и лечь, отец, сказал Хаммонд, подзывая жестом Мема.

Они вдвоем подвели Максвелла-старшего к кровати и усадили на самый край. Мем снял с хозяина сапоги, потом стал помогать ему снимать одежду. На комоде стояла свеча в медном подсвечнике, которую Хаммонд зажег от той, что принес снизу. Он не стал ждать, пока Мем разденет отца: с детства отличался стеснительностью и не желал лицезреть отцовскую наготу. Пожелав отцу доброй ночи, он вышел, затворил за собой дверь и направился к себе. У своей двери он едва не споткнулся о тюфяк, на котором лежал Одри, укрытый ветхим пледом.

Хаммонд обозлился. Кто позволил Одри устроиться на ночлег в коридоре, когда его законным местом являлась раскладная кровать, коротавшая светлое время суток под кроватью у Хаммонда, а на ночь разбиравшаяся? Он уже приготовился растолкать Одри и устроить ему выволочку, но сдержался и не стал этого делать: сыт был по горло утренней отповедью Лукреции Борджиа, догадавшейся, что они с Одри грешат по ночам. Ему не хотелось подбрасывать хвороста в пламя ее негодования и нарушать ее хитроумные планы, в существовании которых он теперь не сомневался.

Однако трудно было смириться с тем, что кухарка присвоила себе его полномочия. Какое она имеет право отдавать приказания? Впрочем, он понимал, что набедокурил и теперь должен помалкивать. У Лукреции Борджиа имелось мощное оружие против него: ему очень не хотелось, чтобы она рассказывала отцу про то, что ненароком узнала о нем и Одри. На сей раз Хаммонд решил смирить свою гордыню.

Он перешагнул через спящего Одри и, еще не остыв от гнева, вошел в свою спальню. Его кровать была уже расстелена: в глаза бросились белеющие в полутьме простыни. Он поставил свечу на столик, однако так и не увидел темнокожую девушку, забившуюся в дальний угол. Только когда она встала и вошла в круг света, он начал понимать, что к чему. Какое-то время удивленно таращил на нее глаза, потом взял свечу и осветил ее лицо.

– Ты – Дит? – спросил он, почему-то дрожа, хотя вопрос был самым невинным.

– Да, сэр, масса Хаммонд, сэр. Я Дит. Лукреция Борджиа сказала…

– Эта чертова Лукреция Борджиа слишком много говорит! – Он не был склонен к сквернословию, однако мужской инстинкт заставлял его произносить резкие слова. – Что там наболтала эта старая ведьма?

Девушка тоже дрожала. Она выглядела очень привлекательной, даже красивой. В ее облике пока что присутствовало цветение юности, черты еще не огрубели от пережитой страсти. Волосы ниспадали на плечи густыми волнами, а глаза, в которых отражался огонек свечи, казались огромными, лучистыми. Губы ее были влажны, его так и влекло к ним: они вовсе не были толстыми, отталкивающими, а просто широкими и волнующими. Тонкая шея, на которой он успел приметить трепещущую синюю жилку, казалось, лишь чудом удерживала ее милую головку. Простая ночная сорочка обтягивала груди, еще не совсем оформившиеся, но уже достаточно крупные. Он снова поставил свечу на столик, заметив при этом, Как дрожит его рука.

Он еще никогда не обнимал женщину. Сколько Одри ни уговаривал его вдвоем заманить какую-нибудь невольницу в хижину, за конюшню или хотя бы в поле, он не поддавался на уговоры. Нельзя сказать, что ему этого не хотелось, напротив, хотелось, и даже очень, но строгое сыновье послушание было неотъемлемой частью его натуры, он даже и помыслить не мог, чтобы ослушаться отца. А одно из священных правил Фалконхерста гласило, что покрывать негритянок можно только с личного разрешения их хозяина.

– Так что же сказала Лукреция Борджиа? – повторил он свой вопрос, на этот раз с нотками нежности в голосе, а сам между тем неуверенно дотронулся пальцем до ее нежной щеки, потом до губ. Его голос превратился в шепот. – Что она тебе сказала, Дит?

Дит уцепилась за его палец и провела им себе по подбородку, по горлу. В ее улыбке, в ответном шепоте уже звучала уверенность:

– Она велела мне идти к вам в спальню. Так и наказала: хорошенько вымойся, оденься в чистое, пойди туда и жди молодого хозяина…

Он смекнул: раз Лукреция Борджиа отдает подобные приказания, то тут не обошлось без дозволения отца. Значит, совесть могла быть спокойна.

– Зачем? – Его рука, ведомая ее рукой, уже проникла ей под рубашку и знакомилась с округлостями грудей. Пальцы медленно дотронулись до девичьего соска и слегка сдавили его. Одного прикосновения оказалось достаточно, чтобы сосок одеревенел.

– Чтобы я легла сегодня с вами. Если вам захочется, конечно. Если нет, можете отослать меня обратно к Лавинии. Но Лукреция Борджиа подумала, что вам захочется. Пожалуйста, масса Хам, не прогоняйте меня! Все подружки только и твердили мне, как будет здорово, если моим первым мужчиной станет сам молодой хозяин. Вы меня не прогоните, сэр?

Она наклонила голову, дотронулась губами до его руки, даже скользнула по ней языком.

Свободной рукой он притянул ее к себе и прижал так сильно, что ощутил все изгибы юного тела. От ее тепла и исходящего от нее пьянящего запаха у него закружилась голова. Он ласково высвободил руку и расстегнул пуговицы на ее рубашке. Несколько движений – и рубашка сползла с ее плеч, оказалась на полу. Не выпуская ее из объятий, он поднес ее руку к своим пуговицам, заставив расстегнуть его рубаху. С большой медной пряжкой на ремне ему пришлось повозиться самому, но потом он переместил ее руку на пуговицы своих брюк. Справившись с ними, она сжала в ладони пульсирующее доказательство его возмужалости. Он отступил, забыв, что еще не разулся, перешагнул через собственные брюки и повалился на кровать, увлекая за собой девушку.

– Чертовы сапоги! – И как его угораздило о них забыть? – Обычно мне помогает разуться Одри, поэтому я и запамятовал о них. Ты мне поможешь, Дит? В бриджах и сапогах я ни на что не годен.

– Конечно, помогу! – Она выскользнула из-под него, присела у кровати и положила себе на колени его обутую ногу.

Он засмеялся, видя ее неловкость.

– Ты не умеешь! Видать, никогда прежде не разувала мужчину. Для этого ты должна повернуться ко мне спиной и зажать мою ногу у себя между коленями. Я упираюсь другой ногой тебе в зад и отталкиваюсь. Иначе ничего не выйдет. Разбужу-ка я лучше Одри. Он по этой части большой мастак.

– Я сама, масса Хам, сэр. – Она так гордилась выпавшей на ее долю удачей, что ни с кем не собиралась ее делить. – Вы только покажите!

– У тебя такая маленькая, нежная попка, как же я буду пихать ее сапогом?

– Я сильная! – заверила она его, поворачиваясь к нему спиной и зажимая коленями один сапог. – У меня получится.

Он аккуратно уперся в нее подошвой и избавился от одного сапога, потом, упираясь в ее податливое тело босой ступней, сбросил другой. Встав перед ним на колени, она сняла с него штаны, после чего, обняв его ноги, стала целовать ему колени и бедра с внутренней стороны. Он помог ей забраться на кровать, где подвинулся, освобождая для нее местечко. Они долго возились, вытаскивая из-под себя покрывало и плед, и наконец оказались на чистой простыне, о которой позаботилась Лукреция Борджиа.

Теперь между ними не осталось препятствий в виде одежды или постельного белья. Его плоть соприкоснулась с ее плотью. Он прижался к ней всем телом, впитывая ее животворное тепло, наслаждаясь атласной гладкостью кожи. Он не целовал ее в губы, хотя они находились совсем рядом с его ртом: он слышал, что белые мужчины и черные женщины никогда не целуются, что соответствовало действительности, зато поощрял ее в рвении осыпать поцелуями его тело с ног до головы, исключая рот – запретное место.

Собственно, прикасаться к женской плоти было ему не в новинку. Как профессионал, он перещупал бесчисленное множество чернокожих женщин всех возрастов, добираясь до самых интимных уголков их тел и никогда не испытывая при этом возбуждения. Это была работа, все равно что исследовать кобылу или телку, прежде чем выложить за нее наличные. Его пальцы знали свое дело: они раздвигали потайные складки, лазили в рот, где проверяли качество зубов. На основании своих исследований он давал экспертное заключение. Да, он был опытным судьей негритянского тела, в этом деле он знал себе цену. Сам отец не мог на него нахвалиться.

Но здесь все было по-другому. Негритянка по имени Афродита и без того была его собственностью, но сейчас он ощущал обладание ею совершенно иначе. Речь шла уже не о рутинной работе, а о чем-то неизмеримо большем. Тело, которое он сжимал в объятиях, принадлежало ему и сливалось с ним не просто потому, что он был его законным владельцем. Его собственное тело бойко отзывалось на ее ласки, но он впервые – и далеко не в последний раз в жизни – позавидовал оснащенности принадлежавших ему чернокожих мужчин. Он не выдерживал сравнения с ними. Его удручила мысль, что он ни за что не купил бы двуногого бычка с таким смехотворным мужским оснащением, как у него самого. Впрочем, его утешала мысль, что для Дит это как будто не имело значения. Некоторые более умудренные рабыни могли бы сравнить его с другими своими партнерами, и такое сравнение оказалось бы не в его пользу; Дит же пока не с кем было его сравнивать. Зато его грела мысль, что и ему есть чем кичиться – он был белым и, снисходя до нее, делал ей большую честь. И все же в глубине его души засела зависть. Сейчас он старался отогнать мысли, способные его смутить. К черту! Он – белый, вот и пусть радуется, что ей выпала такая блестящая возможность – переспать с белым господином.

Он сменил тактику: только что покорно принимал ее ласки, теперь же превратился в агрессора. Его руки все настойчивее шарили по ее атласному телу, отчего его возбуждение нарастало, пока не достигло неизведанного накала: никогда прежде он не испытывал подобного восторга. Сообразив, что кульминация может случиться раньше срока, он вынужденно отодвинулся и запретил ей прикасаться к нему. Только когда контроль над чувствами был частично восстановлен, он позволил своим пальцам возобновить игру с ее набухшими сосками; он щипал их до тех пор, пока она не остановила его болезненными стонами. Он дал ей понять, что снова не возражает, чтобы она ласкала руками и губами его тело, сам же припал ртом к выемке у основания ее шеи, сожалея, что не может впиться губами в ее влажный, такой желанный рот. Как ни велик был соблазн, он преодолел его, понимая, что иначе она может возомнить о себе и о нем невесть что. Пускай не забывает, что она всего-навсего негритянка, предмет, существующий исключительно для его удовольствий. Но что это было за восхитительное удовольствие!