Три дня заключения! Три дня на хлебе и воде! Она готова пойти на это, если в обмен получила бы Омара. Подобные лишения казались ей слишком дешевой платой за радость близости с ним, за чудо ощущать в кромешной тьме его гладкие руки и ноги, его жаркий рот.

Упрямо сжав зубы и набычившись, она выпрямилась и распахнула дверь. От конюшни ее отделяла лишь пара шагов – недолгая прогулка.

Хлеб и вода? Пустяки!

Она решительно зашагала в лучах полуденного солнца к конюшне, поскрипывая накрахмаленным фартуком. В конюшне она постояла, чтобы привыкнуть к полумраку, и тут увидела Омара, руководившего юношами, чистившими стойло, прежде чем класть туда свежую солому. Она поманила его пальцем.

– Квини понесла, – с улыбкой сообщила она, кокетливо наклонив голову.

– Она мне говорила. – Жизнь в Фалконхерсте благоприятно отразилась на его английском.

– Значит, тебе больше нечего делать в хижине Лейлы. Будешь спать здесь, в сарае, без женщины, пока масса Уоррен или масса Хаммонд не подберут тебе новую.

Он покачал головой и улыбнулся невеселой улыбкой, после чего, подойдя к ней ближе, чтобы его не расслышали остальные, сказал:

– Мне бы хотелось спать с тобой, Лукреция Борджиа. – Он не отводил взгляд от величественных очертаний ее груди.

– И мне бы этого хотелось. – Она подалась к нему, и ее обдало его теплом и его запахом. Глядя друг на друга, они не скрывали своего вожделения.

– Мне противно даже думать, что ты будешь спать здесь, в сарае, один-одинешенек, – прошептала Лукреция Борджиа. – А мне мучиться в кухне с Мемом! Что с ним, что одной – никакой разницы. Он меня не устраивает.

– Не то что я. – Он провел пальцем по ее щеке, дотронулся до губ, до скулы, потрепал за ухо.

– Ты – совсем другое дело, Омар. – Она с трудом подавила желание прикоснуться к нему. Этим она причинила бы вред не только ему, но и себе. Никогда еще он не выглядел таким красивым и таким желанным. Она недоумевала, как ей удавалось так долго бороться с соблазном. Теперь ее терпению пришел конец.

Приложив палец к губам в знак того, что ему следует хранить тайну, она прошептала:

– Я сделаю так, что ты станешь спать здесь, а не в часовне, вместе с остальными. Их там запирают на ночь, чтобы они не шастали по плантации, как оголодавшие псы. А конюшня всегда стоит нараспашку.

Он кивнул: пока что он следил за ее мыслью.

– Поэтому, – продолжала она шепотом, прильнув к нему, – мы сможем увидеться, когда стемнеет. Я буду ждать тебя в старом сарае позади пошивочной. Там хранятся ткани. Дверь запирается на замок, но у меня есть ключ.

– Приду, – пообещал он чуть слышно, нежно гладя ее лицо.

Глава XXVII

Как ни ловка была Лукреция Борджиа, одно ей никак не удавалось – напеть любую, даже самую простую мелодию. Ей было нетрудно запомнить мотив, однако стоило ей открыть рот – и вырывавшиеся наружу звуки теряли всякую связь с мотивом. У нее получалось скорее мяуканье, способное взбесить любого слушателя. Сама она, впрочем, понятия не имела об этом своем изъяне и всегда что-нибудь напевала, когда ей было хорошо, то есть издавала совершенно немузыкальные звуки.

Сейчас ей было хорошо, даже очень, поэтому она распелась вовсю. Это были радостные вопли, имевшие такое же отношение к музыке, как громыхание чугунных сковородок.

– Ля-ля-ля, ля-ля-ля! – надрывалась она, покинув Омара и направляясь в хижину к Лейле, чтобы, своевременно приняв важный вид, сообщить о немедленном переселении Квини в родильное отделение, к остальным беременным невольницам, и о временном переводе Омара в конюшню. Лейле было обещано, что замена Квини будет найдена без промедления, как только Максвелл или Хаммонд подберут для Омара ладную девку.

Чтобы в Фалконхерсте да оставались пустыми кровати – редкое явление. Кровать, так и не согретая за ночь пылкой парой, означала простой, утраченную возможность пополнить поголовье. Пустые кровати, как незасеянное поле, были здесь синонимом нерадивости.

Шагая по заросшей травой тропинке к выбеленному сарайчику позади пошивочной мастерской, Лукреция Борджиа распевала такую же бессловесную и довольно немузыкальную песенку. Облюбованное ею помещение использовалось в отличие от остальных нечасто, во всяком случае, не каждый день. Туда складывали рулоны мешковины, льняной и прочих грубых тканей, изготовлявшихся непосредственно на плантации. Ключ от двери сарая имелся у одной Лукреции Борджиа; даже Максвеллы обходились без него. Сейчас она нащупала в связке нужный ключик и сунула его в замок. Ржавый скрип подсказал ей, что замок пора смазать, хотя было весьма сомнительно, что ее кто-либо услышит – ведь сарай находился на приличном расстоянии от невольничьего поселка. На всей плантации не сыщешь более уединенного местечка, столь пригодного для тайных свиданий.

Напевая себе под нос, Она вошла в сарай. Маленькое оконце пропускало совсем немного света, но его хватило, чтобы разглядеть рулоны ткани. Грубый пол, стол, повсюду рулоны. Разместиться здесь было пока что негде. Тюфяк, каким они с Мемом довольствовались на кухне, здесь проблему не решил бы. По такому случаю ей хотелось бы чего-то особенного – скажем, пуховую перину.

Пуховая перина! Она затаила дыхание. А что, в этом нет ничего невозможного. Она заторопилась обратно в Большой дом, оставив дверь сарая незапертой. Ей оказалось достаточно мельком заглянуть на кухню, чтобы удостовериться, что обед готов, – осталось лишь подать его. Максвелл дремал в кресле посредине гостиной, Мема нигде не было видно. Подобрав подол, она взбежала на второй этаж и проникла в святая святых – комнату для гостей. Расставленная здесь изящная мебель в стиле ампир давным-давно попусту собирала на себя пыль, так как в Фалконхерсте почти не бывало гостей.

Она сняла с кровати вышитое покрывало и простыни, припоминая, когда делала то же самое в последний раз. Видимо, с тех пор минуло не меньше года. С тех пор к чистым простыням никто не прикасался. Отложив простыни, она приподняла перину, которая никак не хотела складываться. Видно, и впрямь набита дорогим гусиным пухом! Они с Омаром не станут барахтаться на куриных перьях, а проведут свою брачную ночь на роскошной перине. Она схватила большое расшитое полотенце и кое-как увязала в него перину.

Спуститься с этой ношей вниз оказалось непростым делом. Дверь пришлось открывать ногой, что оказалось и вовсе трудноосуществимо. Не обошлось без некоторого шума. Шум разбудил Максвелла: он встрепенулся и грозно огляделся. Кто посмел потревожить его сон, в котором не было изуродованных суставов, а бодро сновал молодой человек, ни в чем не знающий преград?!

– Что это ты там тащишь, Лукреция Борджиа, разрази тебя гром? Куда ты несешь пуховую перину миссис Максвелл? Видит Бог, и в собственном доме не дождешься покоя: стоит задремать – и на тебе: негритянка уже волочит через гостиную не что-нибудь, а пуховую перину! Зачем она тебе? Это же лучшая перина Софи, она досталась ей от ее отца. Уж как она ее берегла!

– Она и есть! – Лукреция Борджиа улыбнулась хозяину, борясь с ходящими ходуном волнами пуха. – Пора ее встряхнуть и подшить. Недавно я прибиралась в комнате для гостей и нашла на полу перья. Рассыпались из перины. Значит, надо ее починить. Миссис Софи гордилась ею и всегда говорила, что это гусиный пух, редкая набивка.

Максвелл сонно махнул рукой: лишний раз убедился, что Лукреция Борджиа, по своему обыкновению, не дает Фалконхерсту прийти в запустение.

– Отнесу-ка я ее в сарай для тканей, там ее будет сподручнее чинить. – Она нагнулась за съехавшим на пол полотенцем. – Не то гусиное перо разлетится по всему дому.

Она немного подождала и, зная, что молчание хозяина равнозначно одобрению ее действий, покинула Большой дом через парадную дверь и устремилась к сараю, распевая во все горло.

В сарае она положила свою ношу на стол и подмела пол, куда и переместилась затем пуховая перина.

Она удовлетворенно оглядела дело своих рук. Впрочем, ложе ложем, а все равно чувствовалась какая-то незавершенность в устройстве любовного гнездышка.

– Придется принести простыню, – сообразила она. – Нельзя, чтобы Омар лежал голым прямо на перине. Мало ли что!.. А перина новехонькая. С простыней у меня не будет мороки: спрячу ее под фартуком – и дело с концом. Вот перину там явно не спрятать. Нет, это мне не под силу, пусть меня и называют жирной. Хорошо, что Омару по вкусу толстые женщины! Вот бы перенестись в его края – там мне, с моими-то грудями, проходу бы не было. – Она зацокала языком, взбивая перину на полу. – Держу пари, Омар никогда раньше не спал на перине. Только здесь ему не удастся сомкнуть глаз. У меня совсем другие виды на эту ночь!

Ее звонкий смех был куда мелодичнее, чем неумелое пение. Пока все получалось именно так, как она задумала. Как только стемнеет, они с Омаром встретятся. Она уже предвкушала, как будет наслаждаться его гладкими руками и ногами, его каменной, упругой плотью. Ей было достаточно одних этих мыслей, чтобы распалиться. Она надеялась, что теперь пуховая перина не будет пустовать. Лично она не станет подсказывать Максвеллу и Хаммонду, кого дать Омару в сожительницы. Пускай сами разбираются; каждая выгаданная ночь прибавит ей счастья. Да и ему – тоже: она сумеет предложить ему гораздо больше, чем любая необъезженная девственница. На что ему какая-то пигалица, кожа да кости? Даже Мем отдавал ей должное, признавая, что она куда лучше, чем любая другая женщина на плантации, знает, как доставить мужчине удовольствие. Лишь одно из того, что хотелось бы предложить Омару, у нее отсутствовало: увы, он будет у нее далеко не первым мужчиной. Она сама давным-давно позабыла, кто и когда лишил ее девственности.

Да, она могла доставить Мему много радостей, но он редко позволял ей делать это, так как свихнулся на девственницах. Нет, сейчас ей совершенно не хотелось вспоминать Мема. Пускай объезжает хоть всех кобылок на плантации. В один прекрасный день она расскажет хозяевам о его проделках. Но не теперь! Ей придется обвести его вокруг пальца, иначе, вернувшись, как водится, на кухню перед рассветом и найдя их общий тюфяк холодным, он помчится к Максвеллу и выдаст ее.

А может, этого и не произойдет: он тоже не хочет, чтобы хозяева узнали о его блуде. Как бы то ни было, сейчас у нее не болела по этому поводу голова. Приближалась ночь, на полу дыбилась перина, дверь была заперта, ее мысли занимал Омар. Предвкушение удовольствия само по себе делало ее счастливой. Она была готова заголосить во все горло – настолько радости было тесно у нее в груди.

Хаммонд не собирался обедать дома, поэтому она решила накормить его папашу чем-нибудь особенным и тем задобрить. На ферме как раз закололи несколько свиней, и она решила нажарить для него отбивных – румяных, с жирком по краям, именно так, как он любил. На гарнир она задумала подать рис и фасоль. Потом, когда с поля вернется Хаммонд, они сытно поужинают.

Она была переполнена счастьем и очень хотела дать ему выход, балуя хозяев вкусной едой. Пускай им тоже будет хорошо, даже от такой мелочи, как пища. Лично она имела куда больше оснований радоваться жизни. Омар! Как она хотела его! И с замиранием сердца ждала мгновения, когда сможет ощутить его запах, увидеть его, потрогать, услышать его голос, говорящий ей о любви.

– Омар! – произнесла она вслух, готовая растаять от одного звука этого волшебного слова.

Приближалось заветное мгновение. После сытного ужина Хаммонд повел отца наверх. Мем сделал все, как полагается: безупречно подал ужин и теперь ждал наверху, чтобы стянуть с хозяина сапоги и раздеть его. Еще не окончательно стемнело, и Лукреция Борджиа присела на веранде подле двери на кухню, задрав голову к небу. Там догорал закат, окрашивающий облака в оранжевый цвет. Лишь дождавшись наступления полной темноты, Лукреция Борджиа покинула дом. Теперь, когда оба Максвелла поднялись наверх, она не была обязана уведомлять кого-либо о своих перемещениях, но все равно следила за тем, чтобы ее походка была бесшумной. Проходя мимо конюшни, она подумала, что Омар, должно быть, уже ушел в сарай. Как приятно будет найти его там! Ведь это – явное свидетельство того, что он так же изнывает по ней, как и она по нему. Впрочем, она выразилась бы иначе: ее желание превратилось в изнурительную болезнь.

Большой дом и все хижины невольничьего поселка погрузились в темноту. Она обогнула пошивочную и приблизилась к сараю. В кромешной тьме не было видно ни зги, но она могла передвигаться здесь на ощупь. Возле сарая ей послышался какой-то звук, и она замерла. Подождав немного, она удостоверилась, что слышит человеческое дыхание. Чуть погодя осмелилась наконец прошептать:

– Кто здесь?

В темноте что-то блеснуло: это были зубы, обнажившиеся в улыбке.

– Это я, Лукреция Борджиа, – ответил хриплый голос. – Я, Омар.

Она раскинула руки и двинулась вперед наугад, пока не столкнулась с человеческой фигурой.