– Вирджиния, ты же не можешь рассчитывать, что я восприму твои слова всерьез. Брюс – художник среди…

– Он – гребаный сантехник, Дилли. Так что прекрати изображать то, чем он занимается, искусством…

Работа «гребаного сантехника» также притягивала взгляды всех наших гостей. И мы не сомневались, что показываем им достойное внимания. Но я сжала губы. Потому что не хотела мешать сестре выговориться. Мне не нравилось то, что я слышала. Но по крайней мере она наконец-то заговорила.

Вирджиния отхлебнула вина.

– О, для тебя нет ничего реального, потому что тебе не пришлось переживать такого унижения. Ничего не ждать от будущего – это легко. Трудно, когда ожидания у тебя есть, но потом их отнимают, и тебе ничего не достается. Даже когда мы были маленькими и дома не было никакой жизни, ты была слишком маленькая, чтобы это понимать… Тогда как я лишилась прекрасного, дорогого мне. Матери, которая любила меня, дома с хорошей мебелью и красивой одеждой. Уютных, вечеров у горящего камина. А потом этот мужчина пришел домой, мать забеременела и попыталась покончить с собой, в доме исчезла еда, и остались только его крики. Бабушке, которая меня обожала, пришлось уехать и жить где-то еще. Раньше меня никогда не били, не наказывали, но он меня бил за то, что посмотрела на него, за то, что разлила пиво, наливая в стакан, за то, что дышала. Тебя он не трогал. Говорил, что ты – действительно его дочь. «По крайней мере, в том, что она моя, сомнений у меня нет», – как-то сказал он.

Потом, когда он наконец ушел совсем, оставив нас в холоде и темноте, ты не переставала плакать. Ты постоянно была – в кровати, у нее на коленях, сосала ее грудь… она не хотела тебя, но ей приходилось приглядывать за тобой, то есть она не могла приглядывать за мной. И тетушки, и кузины злорадствовали, потому что раньше я была маленькой принцессой, а теперь превратилась в нищенку. Не следовало мне выходить замуж за Брюса. Когда я увидела, кого отхватила ты, мне стало дурно…

Она замолчала, осушила стакан.

Мне с огромным трудом удалось сдержаться и не сказать: «Не останавливайся на полпути, Вирджиния, выкладывай все, раз уж начала…»

Но я, слава Богу, не раскрыла рта. Просто сидела, ждала, и счастье, которое испытывала чуть раньше, медленно, но верно покидало меня. Неужто я вызывала такую ненависть? Вирджиния всю жизнь ждала, чтобы выплеснуть все это на меня, и я же ее и спровоцировала. Я-то считала себя сильной. Непобедимой. А сейчас чувствовала, что меня размазали по стене.

Я вновь наполнила ее стакан. Она этого даже не заметила.

– Вот так, моя маленькая сестра. Что-то закаменело в моем сердце. Мне было лет шесть, когда я подумала: «Господи, теперь мне придется приглядывать за моей матерью… и этим младенцем, который никому не нужен, которого никто не хочет. Я никогда не буду счастлива». В шесть лет, Дилли, я так подумала, и, знаешь, действительно не была. Это все твоя вина. Чего тебе приспичило родиться? Ради чего ты родилась? Ты это знаешь? Именно потому ты такая… такая… – она поискала слово, – бесчувственная. А ты такая. Ничто тебя не трогает. Ты непробиваемая. Никакая обида тебя не берет.

Я буквально ощутила боль Вирджинии. Потрясенная, смогла лишь скрыть собственный страх и сосредоточиться на конкретных фактах. Я понятия не имела, каково чувствовать себя нежеланным ребенком… потому что, чтобы чувствовать себя нежеланным, надо знать, а каково это – быть желанным.

Она ждала, дыша, словно дракон, через нос, глаза вновь превратились в камни, сверкающие, как отполированное стекло.

– Я так не думаю, – осторожно начала я. – Я просто… ну… жила с этим… я просто жила. Вставала утром, набирала полную грудь воздуха, и день проходил, как ему и полагалось пройти… я даже не просила чего-то лучшего, плыла к вечеру, принимала как тумаки, так и радости. Я помню, как взяла то, что смогла найти, то, что мы могли позволить себе, на праздник урожая в школу. Три картофелины и два апельсина. Пакет разорвался, и мистер и миссис Корбетт и их девочки, они жили в доме номер девять, долго смеялись. Я не ждала ни лучшего, ни худшего. Просто подняла их с пола, положила на стол и вернулась к своему месту… прошла мимо их шепота, словно он не имел ко мне никакого отношения.

– Тебе не хотелось отомстить?

– Такая мысль даже не пришла мне в голову. Они обладали тем, что принадлежало им, я обладала тем, что принадлежало мне, и полагала, что так оно и должно быть. Это могли быть выращенные в собственном огороде дыни, корзины с фруктами, любовь, одежда. Когда у меня не было туфель, я не ходила в школу до дня получки мамы, когда она мне их покупала. Меня все устраивало…

– Тебе удалось пройти через те годы без особых потерь, – пробурчала она. – До того момента, как ты встретила Френсиса и стала золотой принцессой.

– Я плохо их помню.

– Потому-то и прошла через них. Тебя они не тронули. Ты же непробиваемая. А я вот помню каждое мгновение. Фонари под глазами матери, руки в синяках, выбитый зуб, слезы и, что еще хуже, молчание, «скорая помощь», вечер, когда собственный отец сбросил тебя с лестницы, день, когда пришли судебные приставы и забрали все… все, кроме тебя. Они оставили только кровать, в которой ты, только что родившаяся, лежала с моей матерью, и мою кровать у противоположной стены. Ты ревела, и тебя утешали, давая тебе грудь, тогда как меня бросили одну, в терновник, в подземелье. Я росла, мечтая стать золотой принцессой. И мой отец, богатый и прославленный король, уехал за моря-океаны, и моя мать была королевой в ее маленьком дворце, и у нас были красивые одежды, и мы ходили с высоко поднятой головой, и у меня была удивительная крестная-фея, которая приглядывала за мной и обожала меня, и мне предстояло выйти замуж за принца…

– Джинни, – прервала я ее, – ты совсем рехнулась?

Но мои слова не остановили сестру. Слушали и другие посетители ресторана, сидевшие за соседними столиками.

– И тут появился ребенок… тощий, несчастный, орущий, нежеланный… и он, этот ребенок… обрушил крышу дворца на головы всех… Все добрые феи, собравшиеся около этого несчастного дитяти, сразу же поняли, что она несет с собой зло, что ничего хорошего ждать от нее не приходится, но тринадцатая фея, та, которую никто не приглашал, что-то прошептала над ее кроваткой и сказала, пусть этого никто не слышал, что придет день, когда ей улыбнется удача, у нее будут деньги, полноценная жизнь, хороший муж, занимающий высокое положение, любовь и прекрасная семья, которые компенсируют все страдания, выпавшие на долю этой маленькой бедной девочки. И все это, сказала тринадцатая фея, останется с ней на всю жизнь. Вы можете думать, что у вас есть все, но со временем она покажет вам, что у вас нет ничего. Богатства будут у нее и в кармане, и в сердце, и она никогда их не потеряет.

Джинни рассмеялась, подняла стакан, улыбнулась отнюдь не весело.

– И разумеется, ты никогда этого не сделаешь, маленькая сестра, не так ли? Ты, возможно, обаятельная и щедрая, как все говорят, но ты не дура. Это опора, на который ты стоишь. Моя – Брюс. Я выбрала его, потому что он хороший, спокойный, надежный человек, который, я думала, будет и добрым.

– Он у тебя добрый. Очень добрый.

– С достойной профессией, сантехник, которая никогда не выйдет из моды…

– Но ты его любила? – спросила я.

– Я любила, что он любил меня. Чувствовала себя в безопасности… Знала, что он никогда не перевернет мой мир с ног на голову и не разобьет мне сердце… и не свернет шею. Но я не жила, Дилли. Я не жила.

Те гребцы, та ива, решение, что это надо сделать.

– Я тоже.

Но Вирджиния меня не слышала.

– О, ты. Ты получила все. Сорвала банк. Все, о чем я знать не знала и внезапно захотела. И тебе даже не пришлось ждать. Тебе еще нет и двадцати, как вдруг появляется Френсис, и вот оно, бракосочетание десятилетия, золотая карета и все…

– Да перестань, Джинни… это уже чересчур…

– Да перестань, Дилли… тебе едва исполнилось девятнадцать, а трон жизни уже преподнесли тебе на тарелочке.

– И я ухватилась за него, как ухватилась и ты, возможно, по тем же причинам.

Она скептически посмотрела на меня.

– Ты всегда была снисходительной маленькой сучкой.

«В зависимости от обстоятельств», – с неожиданной теплотой подумала я. Порадовавшись, что рядом много ушей, а она не употребила более крепкое словцо.

– Спасибо тебе.

– Не стоит. И потом у тебя есть страховка на все случаи жизни. Кто это сказал насчет центра, который может не выстоять?

– Йейтс, – ответила я. – Ирландский поэт.

– Я чертовски хорошо знаю, кто такой Йейтс. Просто не помнила, кто это сказал. Напомню тебе, что я ходила в начальную школу, а ты – нет.

– А я напомню тебе, что я об этом не знала, поэтому меня это не волновало. В отличие от тебя.

– Туше, – ответила она. – Да и в любом случае у мистера и миссис Идеал все всегда в полном порядке, не так ли? Тогда как здесь, в темном углу, населенном тремя уродливыми сестрами и особо злобными королевами…

Мне следовало подумать, прежде чем открывать рот. Следовало, но услышанное так зачаровало меня, так увлекло той драмой, что стояла за этими словами… нет, не словами, правдой, которая наконец-то, после всех этих лет умолчаний и намеков, выплыла наружу, что я забыла про осторожность и уронила-таки тухлое яйцо.

– Джинни, – голос мой звучал ну очень вкрадчиво, – а ты не думала о том, чтобы обратиться к психоаналитику?

Думаю, из этого, момента в памяти у меня останутся главным образом глаза официантки, которые просто вывалились из орбит, прямо-таки как у лягушки, пока она наблюдала, как моя сестра резко отодвинула стул, поднялась и тут же получила выговор от мужчины, который сидел за другим столиком, за ее спиной. Ее стул врезался в его, от неожиданности он перевернул тарелку, и ее содержимое, что-то зеленое, потекло по столу к его спутнице, миленькой молодой женщине, теперь удивленной миленькой молодой женщине, которая определенно не пришла в восторг, увидев, как суп из зеленого горошка, пусть и свежего, капает на ее изящные колени.

Я побежала следом за сестрой, которая у самой двери остановилась, повернулась, наставила на меня палец, заговорила, и голос ее сочился таким ядом, что я отступила на шаг, чтобы слюна не убила меня.

– Не беги за мной и никогда, слышишь, никогда больше не пытайся мне позвонить. Ты… да сама мысль о том, что ты, которая заварила всю кашу, считаешь, что я психически ненормальная, что мне нужна врачебная помощь… ну, это показывает… это показывает… что у тебя самой поехала крыша…

И она ушла.

А в моей голове зазвучал голос Френсиса, наставника и учителя: «Дилис, как ты могла?»

И тут же заговорил Мэттью: «Расскажи ей… Она будет довольна».

Я вернулась к другой, более насущной проблеме: извинилась перед всеми. Дала официантке более чем щедрые чаевые, пообещала миленькой женщине, что оплачу химчистку ее платья, и заплатила за их ленч. Проделала все это, не моргнув и глазом. Вышла в прекрасный сентябрьский день, решив хотя бы эти вопросы, и вдруг осознала, что ей это понравится: вела себя как замухрышка-подросток, о чем и толковала моя сестра. Я это увидела. Будто мгновенно прозрела. Она, которая не имела ничего, теперь имела все. Здесь, на тротуаре, залитая теплыми послеполуденными солнечными лучами, глядя на старый торговый город с многочисленными магазинчиками, банками, кредитными учреждениями, я была богиней на вершине горы. Меня окружал мой мир. Где любая коробка с шоколадными конфетами находилась на расстоянии вытянутой руки. Мир, дарящий мне беззаботность, максимум удовольствий, потворство моим желаниям, счастье… Я уступила искушению, слилась с этим миром, и ангелы меня не спасли. В этом мире я могла войти в банк, заказать дорожные чеки практически на любую сумму, чтобы поехать, куда пожелает моя душа. А после визита в банк, благо в Кингстоне были приличные магазины, купить себе новые наряды для грядущей поездки, вернуться домой, позвонить в салон красоты, договориться о времени, когда парикмахер примет меня, сделать восковую эпиляцию ног, может, почистить кожу лица. Я могла поехать в любое место на моем элегантном новом автомобиле. А в конце дня меня всегда ждал уютный, прекрасно обставленный дом в дорогом районе Лондона. И в доме – хороший, добрый, любящий муж, отец двух моих счастливых, любящих сыновей, у которых уже были свои, тоже любящие меня семьи. Мы никому не были нужны. Тут Вирджиния сказала чистую правду. Мне ведь страшно повезло в жизни. Судьба даровала мне свое благословение. И дети мои уже росли на твердом, прочном основании. А теперь я намеревалась выбить у них из-под ног почву, оборвать их корни ради мужчины по имени Мэттью, которого я любила больше, чем кого-либо, больше, чем своих детей.

– Черт! – бросила я паре лебедей, которые проплывали под мостиком. Но они спокойно и величественно проплыли мимо, далекие от людских эмоций. И в их мире жизнь могла быть только в паре.