Чтобы поставить последнюю точку в этой истории, Френсис подарил мне цейлонский сапфир, самой светлой, самой чистой синевы, символ верности, как он мне сказал, и поклялся, что никогда больше мне не изменит. Я думаю, он сам испугался, поняв, что едва не разрушил свой мир. Вирджиния смотрела на яркую синеву камня со смесью восхищения, зависти и презрения, сухо отметила, что ему следовало подождать, потому что сапфировой считается сорок пятая годовщина свадьбы. Я рассмеялась, кто ж так далеко заглядывает в будущее, а Френсис, который достаточно хорошо знал человеческую природу и понимал, какие шрамы исполосовали душу сестры, на это ответил:

– Ничего, тогда я куплю ей второй.

Наверное, не стоило говорить такого Вирджинии. Но с другой стороны, она не могла позволить себе обидеться. На следующий год мы даже поддерживали друг друга, потому что наша мать умерла.

Борьба с раком была длительной и упорной. Дважды болезнь отступала, начиналась ремиссия, но в конце концов раковые клетки проникли в кости. Я разозлилась на мать. Она подумала, что боли, с которых началась очередная атака болезни, обычное недомогание, свойственное стареющей женщине. В принципе такого конца следовало ожидать: организм не выдержал тяжелой работы на фабрике, постоянного напряжения, вызванного неуверенностью в завтрашнем дне, да к тому же она еще и курила. А помимо самого рака, на мать давило прошлое. Кроме семьи, у нее никого не было. Никаких подруг. «После того как твой муж на виду у всей улицы двинул тебе под дых, не хочется встречаться с кем-либо взглядом…» В моей молодости таких вот афоризмов хватало, только по ним я могла получить смутное представление о том, что произошло.

Френсис и я как могли облегчали ей жизнь, что совершенно не нравилось Вирджинии. Как злобный ястреб, она наблюдала за нашими взаимоотношениями, не оставляла без внимания ни одного нашего подарка. Мне приходилось во всем с ней советоваться. Мать это знала… и иногда шептала мне, что не стоит ей этого делать или брать, потому что «ты знаешь, что скажет Джинни…». Рак не знал жалости. И она много лет изнывала в борьбе с ним. Так что, если Бог и есть, такому Богу я поклоняться не могу.

В период последних страданий места для зависти и упреков у Вирджинии не осталось, их отставили в сторону, я надеялась, забыли во имя того, чтобы пережить общую боль. После похорон, сортируя мамины вещи, я нашла большую картонную коробку со шляпкой, которую она в первый и последний раз надела на мою свадьбу, и букетик из искусственных цветов к корсажу, подаренный ей отцом Френсиса. И шляпку, и букетик мать завернула в тонкую бумагу и проложила высушенными стеблями лаванды из сада. Она также сберегла распорядок церемонии, меню свадебного завтрака и одну из пробок от шампанского. Я знала, моей матери понравился тот день. Ей понравились ее наряд, ее маленькая шляпка, подобранные в тон туфли, сумочка, перчатки, понравилось быть в центре внимания, хоть на день, но вырваться из прежней жизни. Эту драгоценную находку я сохранила в тайне от сестры. В память о ее свадьбе мать ничего не сохранила, не считая фотографии на каминной полке: молодожены на переднем плане, я – где-то позади и с краю.

Но даже тут я не смогла сблизиться с сестрой. Я допустила ошибку, предложив взять все, что осталось после матери, а осталось не так уж и много, потому что дом она арендовала, включая деньги с ее банковского счета, которые она копила на похороны, для своих детей. Джеймсу и Джону хватило нескольких семейных фотографий, по чашке и блюдцу, я взяла себе лишь ее набор с туалетного столика из зеленого стекла. Мать очень им дорожила. Но Вирджиния увидела в этом очередное оскорбление.

– Мы их разделим, – заявила она о деньгах.

Я предложила отдать деньги фонду по борьбе с раком. Опять ошибка.

– Ты, возможно, можешь себе это позволить, – прошипела она. – Мы – нет.

И все хорошее, что копилось между нами во время болезни матери, разом исчезло. Мы вновь ступили на тропу войны. И потом отношения между нами изменялись только к худшему.

Вирджиния опоздала к революции шестидесятых. Она работала в банке, и считалось, что у нее прекрасное место, до того как грянули шестидесятые, и уже не могла попасть в художественную галерею, и замуж она вышла за сантехника, а не за адвоката. За синего воротничка – не белого. Уйдя из фирмы отца, Брюс так и остался одиночкой и превратил установку сантехники в искусство. После того как он смонтировал нам систему отопления, мы показывали друзьям его трубы. Такого никто никогда не видел. Медная симфония. Моррис Луис[15] в трубах. Ему не приходилось давать рекламные объявления. Когда я консультировала реконструкцию, лондонской подземки, которая открыла многие достижения строителей эпохи королевы Виктории, я сказала Брюсу, что они напомнили мне о его работе. Чистое искусство ради искусства. Он пошел посмотреть. Вирджиния подумала, что я кичусь своими знаниями и втаптываю его в грязь, сравнивая не пойми с кем.

– Опять ты учишь всех жить, – заявила она. Тут даже Брюс не выдержал и предложил ей заткнуться. Но сближения у нас больше не получалось, приходилось все время быть настороже, одно необдуманное слово и даже восхищение их новым внутренним двориком или какой-то покупкой в любой момент могло вызвать взрыв негодования. Обычный разговор давался нам с трудом. Я поднялась в лучший мир, она осталась в прежнем, а потому жутко завидовала. Не считала свою младшую сестру достойной того, что ей досталось. К счастью, у меня была Кэрол. Вирджиния злилась на меня и из-за нее. По ней, лучше бы меня не было вовсе.

Я никогда не понимала ее. Мне представлялось, что успех или удачу близкого человека положено праздновать, но ни в коем случае не исходить по этому поводу желчью, а кроме того, Вирджиния и Брюс тоже не бедствовали с большим домом в Кингстоне и купленной на пару с еще одной семьей маленькой виллой в Испании. Их сын, Алек, – банковский менеджер в Лидсе, дочь, Колетт, – детский тренер и бегает марафон, когда есть такая возможность. Так что, как говорил Брюс, «результат есть». Но моей сестре этого не хватало. Вирджиния гордилась тем, что я вышла замуж за преуспевающего, хорошо зарабатывающего адвоката, но при этом страшно мне завидовала. Я лишь один раз позволила себе огрызнуться, после свадьбы Колетт, когда она сказала:

– Конечно, в медовый месяц они не поедут на Барбадос, – (мы оплатили нашему сыну Джону свадебное путешествие на этот остров), и слишком уж часто повторяла: – Извини, это всего лишь рейнвейн, не шампанское.

– Рейнвейн, – ответила я, выведенная из себя, – выдает твое происхождение. Куда уместнее было бы белое бургундское…

Так что из сестринского общения выпало еще шесть месяцев. К счастью, я вовремя сдержалась, чтобы не сказать ей, что заработала свой сапфир, что Френсис расплатился им за свою интрижку с одной из секретарш. Ее бы это потрясло. Она считала Френсиса идеальным музеем и не раз говорила мне об этом. Со вздохами. Если б она узнала правду, то скорее всего посоветовала бы мне не дергаться, не раскачивать лодку, думать о закладной… В действительности ее у нас не было, мы сразу выплатили за дом необходимую сумму, но и об этом я не решалась ей сказать.

В корабле человеческой жизни зияют три пробоины. Одна – потому что полученной любви недостаточно, чтобы заполнить ее. Вторая – из-за того, что не находишь своего призвания в жизни. Третья – потому что не зарабатываешь достаточно денег, чтобы компенсировать одну из двух первых или обе. Я, похоже, заделала все три. Вирджиния, судя по всему, ни одной. Любовь для нее являлась средством контроля. Если ты любишь меня, сделаешь это, поступишь так, а не иначе, вот этого делать не будешь… Ее близкие, конечно, научились просто любить ее, но раз она так и не сумела понять, что есть любовь, то не могла почувствовать, что реализовалась в этой жизни и денег у нее вполне достаточно. А вот у ее маленькой задрыги-сестры, видать, было все. И ее, должно быть, сводило с ума, когда я с заоблачных высот вещала о том, что, выбирая между любовью, самореализацией и деньгами, с легкостью откажусь от последних. И при этом гордилась собой. Мне было очень приятно осознавать, что я бессребреница. Наверное, по одной простой причине: никогда не предполагала, что мое заявление может подвергнуться серьезной проверке.

Такая вот я, с искоркой синего огня на пальце, символизирующей прощение греха, и сестрой, завидующей всему, что у меня есть. Френсис любил меня, я любила его, наши мальчики уверенно шли по жизни. Абсолютное счастье. Если б какой-нибудь глянцевый журнал или телепрограмма взяли у нас интервью, они бы не могли найти в нашей семье никаких недостатков. Мистер и миссис Лучше-быть-не-может. И если при этом рай мы создали во дворце, а не в шалаше, почему я должна возражать? Так мы и жили. Френсис и я. Я и Френсис. Есть что-то очень соблазнительное, очень приятное в том, что о тебе заботится тот, о ком заботишься ты. Неудивительно, что женщинам потребовалось столько времени, чтобы получить право голоса.

Френсис был… нет, и остается хорошим человеком, хорошим мужем, хорошим отцом, хорошим адвокатом, пусть с последним я практически не связана. Я ходила на торжественные обеды и мероприятия, на которые он меня приглашал, мы обсуждали некоторые из его дел. Но работа и дом в основном не соприкасались. Лишь дважды он сошел с избранного им честного пути: завел интрижку с подкладными плечами и сел за руль, выпив чуть больше положенного, что и зафиксировала полицейская трубочка. Последний проступок пришлось заглаживать щедрым пожертвованием на Полицейский бал.

– Послушай, – ответил он мне, когда я со смехом уличала его в потакании коррупции, – я допустил очень маленькую ошибку, наказание за которую плюс огласка будут слишком велики, учитывая мое положение… Я не хочу проигрывать процесс, в котором сейчас участвую, а если проблему можно решить денежной компенсацией местной полиции, почему нет? – Он не кривил душой. В то время он участвовал в процессе о похищении детей. Отец, мусульманин по вероисповеданию, ушел от жены-англичанки и увез детей в Лахор. Она выкрала их и привезла обратно в Англию. Процессу придавалось настолько серьезное значение, что вся прокуратура начиная от генерального прокурора стояла на ушах. Так что правда была на стороне Френсиса. Лишний выпитый стакан вина мог порушить будущее его клиентки и ее детей. Он выиграл процесс. Такие вот дела. Два мелких правонарушения, ничего серьезного за почти тридцать лет семейной жизни. Постоянная, пусть и не вулканическая, сексуальная жизнь. Редкие эмоциональные взрывы, редкие проявления эгоизма, редкие приступы депрессии. Хорошая семья в сравнении со многими, но где-то в глубине души, в каком-то тайничке, за семью замками оставалось, никуда не уходило, чувство неудовлетворенности.

Возвращаясь к флирту, азы которого я так и не смогла освоить, к которому никогда не прибегала. И в тот день я не флиртовала, будьте уверены. Просто ожидала поезда в одиночестве, потому что Френсис свалился с гриппом, и я быстро распознала на собственном опыте, что бристольская станция «Темпл-Мидс» в марте – самое неподходящее место для любой деятельности, и уж особенно для флирта. Холодный ветер сек скамьи, я подняла воротник черного шерстяного пальто, обвязав шею черно-белым шарфом, руки мерзли и в черных кожаных перчатках, а по лодыжкам, несмотря на плотные черные колготки, бежали мурашки. Я сидела, сжавшись в комок, вдыхая холодный, влажный воздух, погрузившись в печальные мысли о постигшей меня потере: только-только умерла моя лучшая подруга, Кэрол. Так что поневоле пришлось задуматься и о собственной смерти. Ветер пробирал до костей. Я тоже могла лежать в земле. Я начала плакать. Она была на год моложе меня, и часть моей жизни умерла вместе с ней. Только она, к примеру, знала о мыслях, посетивших меня в Хенли. Только она знала еще об одном, не менее пикантном случае: когда Джону было семнадцать, в его школьном театре поставили пьесу Платона «Горшок с золотом». Я пошла на спектакль и очень уж пристально смотрела на одного из его приятелей, который играл практически голым. Она была моей подругой. Кто мог последовать за ней? Из моих подруг она ушла первой. Родители уходят: это тяжело, но ожидаемо, таков уж заведенный порядок, даже если они покидают нас слишком рано. Но подруга, сверстница, одна из тех, кого выбираешь ты, и, может, это даже важнее, кто выбирает тебя… Вот это несправедливо и жестоко. Не говоря уж о том, какой удивительной, неповторимой, одаренной женщиной была Кэрол, лучшей учительницей, какая могла достаться детям, попавшим в исправительное учреждение. Разбитная девчонка шестидесятых и начала семидесятых годов превратилась в ответственную, знающую и любящую свое дело женщину, которая вселяла веру даже в потерявших всякую надежду родителей. Она прожила свою жизнь достойно, а теперь вот умерла. Умерла ужасно, лишилась волос, лишилась плоти, лишилась чувства юмора. Еще не умершая, но молящая о смерти. Помнится, мы шутили, что наука может послать человека на Луну, но не в силах вылечить обыкновенную простуду. Теперь нам было не до шуток: наука могла создать орбитальную станцию, но по-прежнему не могла вылечить обыкновенную простуду… или обыкновенный рак. По моему убеждению, что-то тут было нечисто. Что бы делали все эти огромные, прибыльные фармацевтические концерны с их дорогими курсами лечения как простуды, так и рака, если бы кто-то неожиданно нашел лекарство, излечивающее и первое, и второе? Кэрол до этого времени не дожила. Так кому какое дело, что я плакала на людях? Им повезло, что я не бегала по платформе, не била себя в грудь, не рвала на себе одежду, не совала в рот комья земли. Только плакала, причем не так уж и громко.