Революционная «тройка» приговорила ее к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение немедленно. Ее выведут за угол и расстреляют по подозрению в заговоре против красоты и здоровья.

– Простая формальность, – скупо улыбнулась дама.

Обтекаемая фраза вызвала всплеск активности в организме. На Нилку обрушился поток детских мыслей: «А вдруг… А если…»

Если бы только это было возможно, если бы она превратилась в какое-нибудь насекомое и пересидела неприятности в норке или под корой дерева, дождалась бы, пока все пройдет… Ведь все обязательно пройдет.

В детстве и ранней юности все проходило, пока она отсиживалась от домашних скандалов у Белкиных.

Белкины далеко. Родители упокоились. Бежать некуда.

С опрокинутым лицом Нилка шагнула навстречу судьбе:

– Хорошо, идемте.

Крестный путь из гримерной в комнату отдыха мимо зала показов, мимо кухни-столовой, мимо подсобки оказался коротким.

Из болота собственных мыслей Нилка вынырнула только один раз – когда им навстречу вылетела рыдающая девочка, худышка-подросток.

«Ты будешь следующей», – сказала себе несчастная Неонила.

Несмотря на очевидную безысходность, мозг заработал в поисках выхода.

Можно отпроситься в туалет и попросту сбежать. Можно, наконец, дезертировать в обморок. Можно…

Не отпрашиваться в туалет – просто рвануть из офиса и затеряться в толпе.

С каждым шагом, с каждой секундой возможности таяли, а Нилка так ничего и не предприняла. Да и затеряться в толпе с ее раскрасом было бы проблематично.

Впрочем, остановило ее не это – никаких доводов ее воспаленный рассудок не принимал. Нилка ничего не предприняла, потому что вдруг обессилела и смирилась.

… Бывшие лучшие друзья – весы – превратились в личного врага, в пыточный инструмент.

Как в ночном кошмаре, Нилка проследовала с конвоем, приблизилась к весам, не чувствуя ставшего чужим тела, наступила на платформу, как на плаху, втянула плоский живот, перестала дышать и взглянула на бегущие цифры.

В окошке застыло число: 48,1.

Точка. Финита ля комедиа, как говорила великолепная, недосягаемая Мерседес.

Кто-то повесил Нилке на плечо сумку.

– Сожалеем, – сухо известила дама – представительница революционной тройки, – но вам придется представить справку о состоянии здоровья, или Ассоциация порекомендует дизайнерам отказаться от ваших услуг.

Выслушав приговор, Нилка, как слепая, поплелась обратно, мимо подсобки, мимо кухни-столовой и зала показов, который уже заполняли зрители.

Она совершенно не понимала, в какую сторону идет, не знала, чем будет заниматься через час, через день или через год. Все планы рухнули.

Пугающая пустота перебралась из живота в голову и окончательно завладела сознанием.

Наконец, яркой вспышкой в памяти пронеслось: Валежанин! Вот кто должен знать, что ей делать.

Всем существом ухватившись за имя, как за последнюю надежду, негнущимися пальцами Нилка отыскала телефон и судорожно набрала номер.

Гудки неслись один за другим, как одиночные залпы, выстреливали по нервам и рассеивались в эфире. Вадим не отзывался.

С трубкой в руке Нилка вывалилась на площадь, жадными глазами обшарила жидкие кучки аккредитованных журналистов, закупщиков одежды и зрителей – вдруг Вадим сейчас ищет ее? Конечно, идет!

Телефон ожил так неожиданно, что Нилка вздрогнула всем телом и лихорадочно нажала на прием.

– Вадим! – позвала она чужим голосом. – Меня сняли с показов.

– А-а, вот, значит, как. Ты где? – Он что-то пробормотал еще – Нилка не расслышала. Кажется, выругался.

– Не знаю.

– Посмотри, где ты сейчас, – потребовал Вадим.

Нилка огляделась.

– Площадь. И собор. Этот… Ну, этот… Дуомо, – насилу вспомнила она.

– Никуда не уходи, – бросил Вадим, и связь с ним прервалась.

Силы Нилку покинули. Шаркая ногами по брусчатке, на автопилоте она добрела до конца площади и безвольно опустилась на бордюр.

…Вадима она увидела сразу.

Сухими глазами смотрела, как он упругим шагом движется от фэшн-центра, срезая путь, перепрыгивает через зеркальные лужи, в которых отражалось кроваво-красное заходящее солнце.

Сейчас он подойдет, и все окажется не так страшно.

Справки – это конек Вадима. Он все уладит, недоразумение (какой-то килограмм не может быть ничем, кроме недоразумения!) разъяснится, и уже завтра она покажется на подиуме в нарядах от Мерседес.

В облике Вадима что-то было не так – Нилка не сразу поняла что. Сигарета!

Помешанный на здоровом образе жизни, Вадим курил.

Пред разговором с нею? Не может быть…

Не отрываясь, Нилка смотрела на дымящуюся в пальцах Валежанина сигарету и явственно слышала внутренний голос: «Это ваша последняя встреча».

Нилкин усталый организм еще пытался спрятаться за хрупкую веру в порядочность Вадима, но сигарета все портила.

Невозможно объяснить как, но Нилке удалось подслушать мысли Валежанина почти дословно – именно это он и произнес:

– Надеюсь, это наша последняя встреча. Вот твой билет, самолет через два часа. Да, – сделав затяжку, добавил бывший Нилкин агент, бывший любовник, бывший поводырь, – вещи из квартиры забери сразу. Постарайся ничего не забыть.

В безжизненных Нилкиных руках оказался бланк авиабилета, и Вадим удалился неспешным шагом, унося с собой слабый запах сигаретного дыма и все лучшее, что было в ее жизни.

Уничтоженная Нилка внезапно с ужасом осознала: ничего нельзя изменить.

Ее не будет на подиуме сегодня, не будет завтра – не будет уже никогда. Ослабленное диетами и разбитой любовью, бедное Нилкино сердце сжалось при мысли, что дефилировать в божественных нарядах Мерседес будет кто-то другой.

Шоу закончилось – вот что она осознала.

Душу прожгла обида.

В полном отупении Нилка провожала непреклонную валежаниновскую спину в идеально сидящем пиджаке, пока ее не заслонили другие, не такие непреклонные, не такие бескомпромиссные спины.

Сколько времени она просидела на Соборной площади, ставшей свидетелем последнего свидания с любимым и заката модельной карьеры, Нилка не помнила.

Время остановилось.

Где-то совсем близко транслировали показ, саундтреки сменяли друг друга, а разрисованная под арлекина Нилка чувствовала себя сломанной куклой, выпотрошенной тушкой, продуктом таксидермиста – чем угодно, только не двадцатилетней женщиной.

Бывшая модель номер сто двадцать семь агентства Look, бывшая возлюбленная скаута и букера Валежанина, Неонила Кива так бы и продолжала сидеть на бордюре перед Дуомским собором, мрачным и грандиозным, как предупреждение о возмездии, если бы ее не нашел Рене Дюбрэ.

… – Ой, божечки ж, ой, миленький, – кончиком платка промокала слезы Катерина Мироновна, – что ж с тобой, девонька, сотворили эти нелюди? Зачем ты с ними связалась? Что ж ты не остереглась? Мой грех, мой. Не уберегла я тебя, Нилушка. Ничего, ничего, Бог милостив, отмолим тебя.

Этим и похожим речам Нилка внимала с полнейшим равнодушием.

Дома состояние ее резко ухудшилось, она почти ничего не ела – ее рвало даже от запаха пищи.

Время проводила на своей девичьей постели, обняв островки коленок и уперев в них подбородок, – тупо таращилась в выцветшие обои с бледными, неизвестной классификации цветами или в потолок с разводами: при косом дожде крыша протекала.

Память водила ее одними и теми же воспоминаниями: площадь перед Дуомским собором, Рене Дюбрэ, аэропорт, квартира Валежанина и та самая остроносенькая-остроглазенькая, не виртуальная, а вполне себе реальная, обосновавшаяся в их с Вадимом доме (бывшем, бывшем их доме!).

В настоящем были мрак и скорбь, как в пещере Аида, в прошлом все остальное: солнце, любовь, она сама и ее надежды.

– Нилушка, – слезно просила Катерина Мироновна, – попей молочка. Мне Федоровна принесла – парное. Два глоточка сделай.

Два глоточка. Легко сказать.

– Ба, поставь, я потом.

– Нет, ты сейчас, пока теплое, попей.

Как банный лист, – с усталым раздражением думала Нилка о бабе Кате, – и чего привязалась? Пришла, не дает думать.

А ей так надо было все обдумать.

Этот чертов килограмм… Что она не сделала, а должна была сделать? Или наоборот: что она сделала, а не должна была? Как это случилось? Почему?

Потому что она неудачница. Толстая неудачница и кретинка.

– Не мучайся, Нилушка, – дребезжала в ухо баба Катя, – не терзай себя. Так Господь управил. Не нравилось Ему, что ты отказалась от своего призвания, вот Он тебя и остановил. Не своим путем ты шла. У тебя руки золотые – это же дар Божий, а ты отмахнулась от своего дара.

Нилка не возражала: она давно усвоила – если не возражать, баба Катя быстрее отстанет.

– Веня с Тонькой приходили, – бубнила баба Катя, – я сказала, что ты болеешь, они обещали прийти завтра.

Вот только Вени с Тонькой недостает, с глухой тоской думала Нилка. Объединят полки с бабой Катей, развяжут против нее наступление. Потом к этой теплой компании подтянется Дюбрэ, и будет полный комплект.

Дюбрэ… Еще один банный лист.

…Они лавировали в толпе пассажиров: папа Карло и Буратино. Плечо папы Карло оттягивала Нилкина сумка с портфолио в трофейной кожаной папке.

– Ты не должна винить себя в этом, – зудел Дюбрэ, ведя Нилку за руку. Его рука была горячей и сильной, ее – безразличной. – Это не ты виновата, а этот проходимец. Он вообще не обращает внимания на физическое состояние девушек. Хотя… Я еще больше виноват. Я видел, что тебе плохо, и не поднял тревогу. А ведь я видел. Ничего, ты справишься, в тебе еще очень много жизни.

Это было смелое утверждение.

Миланский аэропорт отнял у Нилки последние силы. Ей казалось, что вот сейчас ее выведут за ухо в центр зала ожидания и раздастся свист: ату ее, брошенку-анорексичку.

Нилка тащилась по переходам на шаг позади Рене, как на аркане, и больше всего хотела, чтобы ее оставили в покое.

С того самого момента, как за ее спиной появились трое мстителей, ничего Нилке так не хотелось, как покоя.

Что нужно сделать, чтобы остаться одной?

Рене тянул куда-то, бормотал никому не нужные утешения:

– Все еще образуется. Вот увидишь. Вернешься в техникум, получишь диплом, устроишься на работу. Замуж выйдешь, детей родишь – все у тебя еще будет.

Как он смеет так нагло врать? Ежу понятно: ничего у нее уже не будет. Никогда.

…Несколько сумок, пальто, дубленка, френч, костюмы, два вечерних платья, коробки с обувью – весь этот ворох тряпья, электронные весы и машинка «Зингер» в придачу встретили Неонилу в прихожей валежаниновской квартиры. В той самой прихожей, в которой Нилка изучила досконально каждый уголок, каждое пятнышко на паркете и все ворсинки на ковре.

– Я уже все собрала, – гаденько улыбнулась похожая на воробья новая фаворитка Валежанина.

На мгновение она повернулась к Нилке спиной, и сквозь крушение надежд, планов и жизни в целом Нилку иглой пронзила заколка-банан в волосах воробьихи.

Укол оказался болезненным, а ведь Нилке казалось, что она уже ничего не чувствует.

Она уже и себя не чувствовала, а боль все не проходила.

– Мерси, – с видимым трудом разжал сведенные челюсти Рене.

Наскоро распихав скарб по необъятным «челночным» сумкам, Рене вызвал такси в рабочий поселок Неонилы Кива.

Круг замкнулся.

Во дворе, пока они ждали машину, Рене положил руку на плечо апатичной Нилке:

– Ненила, послушай меня. Здесь деньги. – Он встряхнул перед Нилкиным носом конвертом – судя по всему, там лежала приличная сумма. – Я купил твою машину, – объяснил Рене, хотя Нилка ни о чем не спрашивала, – этого хватит на первое время. Скажи мне номер телефона, я буду звонить тебе.

Номер телефона? В Нилкиных глазах отразилось непонимание. Какой номер? Она же труп. Разве на том свете есть телефоны?

Кое-как извлекла из памяти пять цифр и продиктовала странному французу.

Что он делает рядом с нею? Где Вадим?

Ах да. Ее Вадим теперь с этой…

Нилка подняла глаза на окна квартиры, в которой была счастлива, – окна были глухими и незрячими, – неуклюже, как раненый зверь, забралась на заднее сиденье подъехавших «жигулей» и съежилась.

– Все будет хорошо, – сделал Рене последнюю жалкую попытку утешить Нилку.

* * *

… – Может, ты кашку будешь? – приставала баба Катя. – Скажи какую? Гречневую или манную? А может, пшенную? Помнишь, как ты любила томленую в печи?

Господи боже мой, какая еще кашка?

– Ба, иди к себе, – мертвыми губами попросила Нилка, – я скоро встану.

– Ты уже две недели обещаешь встать. – Голос у Катерины Мироновны зазвенел. – В общем, так: мне надоела твоя кислая физиономия, я врача вызвала.

Врача?

Так она и знала. Ни минуты покоя.

Тянут и тянут ее назад, в эту боль. Почему они хотят, чтобы она мучилась? За что они ее так ненавидят?

– Зачем врача, ба?

– Не могу больше на тебя смотреть, – без сил опустилась на стул баба Катя, – из-за какой-то мрази расклеилась, сдалась, будто ты не Кива вовсе. Куда это годится, так распускаться? Думаешь, он единственный на всем белом свете? На твою задницу таких чирьев хватит.