Наталья Суханова - Кадриль

— На то и содержим! — вздернула подбородок Тоня.

— Кто это вы? — спросил, улыбаясь, Трошенька.

— Мы — рабочий класс и крестьянство.

— Что-то у этого крестьянства коровы чихают.

— Не о том разговор, дядя!

Выговорив это, она снова отвернулась к окну и застыла.

— Я, конечно, не знаю, — сказал задумчиво Юрка, — только, может, товарищ полковник, лучше бы вам настоять, чтобы она в город переехала. Она еще не понимает — романтика в голове!

— Это кто, Антонина не понимает? Она понима-ает! Она очень даже понимает! — с неожиданной гордостью сказал полковник.

— Образование еще никому не мешало.

— Ничего, она еще выучится, — утешил не то себя, не то Юрку полковник. — У нее, конечно, ветра в голове много, но сердцевина у нее крепкая — егоровская…

— А ведь я тебя, милок, признала, — вдруг ласково дотронулась до моей руки бабушка. Во все время разговора она сидела спокойная и благодушная, подкладывая то одному, то другому грибочков, капустки. — Это ж ты, милок, кажен вечер Антонину на скамейке дожидаешь? Спать девоньке не даешь. Ишь ты!

Этак всякий умеет, сидя на скамеечке, дожидаться! А ты ее с работы встрень да с гулянки проводи — так-то стоящие парни делают.

— Не беспокойся, бабушка, — зло сказала Тоня. — С гулянки меня другой провожает. Вот этот, — кивнула она на Юрку. — Один до мостика, а другой уж у дома дожидается.

— Это как же? — растерялась даже бабушка, а полковник с беспокойством уставился на свою вспыхнувшую племянницу.

— Ну, хватит, — сказала, поднимаясь, Тоня. — Представление окончено.

— Гостей так не встречают, — попробовал остановить ее дядя. — Вот и Прасковья Михайловна к нам.

Но Тоню было уже не остановить.

— А, Прасковья Михайловна, — сказала она, стремительно оборачиваясь навстречу входящей. — К самому разу подошла. Скажи, спорили мы с тобой, что я задурю головы практикантам?

— Что это ты сразу с порога? — растерялась Прасковья.

— Был такой уговор? Что я посмеюсь над ними — и будут они у меня коров доить?

— Ну было, шутейно…

— Посмеялась я над ними? — уже не говорила, а кричала Тоня. — Доили они у меня коров? Что и требовалось доказать!

— Честно говоря, — сказал Юрка с достоинством, — мне не совсем все это понятно. Я не вижу ничего дурного ни в том, что мы помогали тебе на ферме, ни…

— А чтобы спориться, кто из вас голову мне заморочит, в этом тоже плохого нету?

— Ну, если на шутки обращать внимание.

— Вашим салом по вашим мусалам — не нравится?

«Значит, слышала, — думал я, — значит, с самого начала знала. Господи, где же это мы говорили? — никак не мог вспомнить я. — Ведь, кажется, отошли от фермы, кажется, по дороге уже шли. И если слышала, разве не помнит, что я что-то возражал Юрке? Эх, да что тут…» Между тем Юрка пытался сохранить остатки достоинства.

— Теперь я уж должен объяснить вам, — обернулся он к полковнику. — Был у нас действительно такой шутливый мужской разговор с приятелем. Но, нужно сказать, мы его забыли быстрее, чем ваша племянница. Прости меня, Тонечка, но ведь мы по-хорошему сегодня пришли…

— Спасители!

— Хотели помочь…

— Вырвать, да? У-умные! «Среди коров жизнь загубить». С вами-то скорей загубишь! Ты же, Юрочка, прости уж и меня, тряпичная душа! Или не так?

«Сейчас, Тонечка, — передразнила она Юрку, — совсем не такие платья носят: тебе бы в большой город». А в этом-то городе небось от всякого пня шарахался бы. Так, что ли, Юрочка? Ты и здесь-то шарахался. Куда уж ниже стелешься, за локоток придерживаешь, а увидишь Жанку или начальство какое с Торфяной — руку-то, как обожжешь, отдергиваешь… Мелочь вы — одно слово!

— Кончай, — оборвал я Юрку, который все еще объяснял что-то с обиженным видом. — Помощь наша не требуется, тебе ясно? За недоразумение извините!

Идем!

В ту же ночь, бросив на Юрку с Жанной завершение наших дел на Торфяной, я уехал домой.

В вагоне я уже жалел об этом. Приехав домой, места себе не находил — хоть бери билет обратно. Едва дождался Юркиного поезда, бросился встречать, но Юрка и Жанна не привезли никаких новостей, словно не были на целые сутки дольше меня в деревне. Жанна вообще на меня не глядела и не разговаривала со мной. Юрка был злой. После нескольких фраз, брошенных им вскользь, у меня пропало желание ехать обратно и выяснять что-то, якобы недоговоренное.

Я думал, Юрка будет молчком молчать о наших летних делах, но явно недооценил парня. Почти ничего не переврав, сделав себя даже смешнее, чем он был на самом деле, но при этом незаметно сгладив некоторую неприглядность, Юрка сумел-таки предстать в лучшем виде перед слушателями и особенно перед слушательницами. Его неудачные похождения стали незаменимой историей в любой компании, так что никого уже не интересовали ни рижские впечатления Лильки Козловой, ни уральские «сказы» Вовки и Изечки.

Я сам не без любопытства слушал его. И то, как Прасковья заправляла ему арапа насчет Тониного дядьки — будто тот столяр, сильно пьет и тяжел на руку. И то, как расписывал Юрка Тоне в простоте душевной сплошной поток машин на столичных улицах, а она восторженно восклицала: «Сплошь? Так и идут сплошь?» — «Да, пожалуй, Тонечка, — отвечал он ей важно, — без привычки на другую сторону и не перейдешь!» Как при этом норовил невзначай обнять ее, но все оказывалось почему-то не с руки. Как однажды попытался задержать руку на ее плече. «Ой, что это вы!» — испугалась Тоня. «Комар, Тонечка. Очень комариное у вас место», — заворковал было Юрка, но тут же получил увесистую оплеуху с тысячью смущенных оправданий: «Да комар же ж! Ой, извиняюсь! Вам не больно?» Забывая, что это Тоня, я смеялся вместе с другими.

Мне в этих рассказах почти не отводилось места — только в качестве того незадачливого парня, которому надлежало дожидаться Тоню на скамейке, пока они вели с Юркой свою затяжную игру.

Несколько раз ко мне приставали с расспросами, что же все-таки бывало после того, как Тоня приходила: пытался ли я тоже положить ей руку на плечо, и вообще. Но я ничего не прибавлял к блестящим Юркиным рассказам — и от меня отстали.

Логически все завершено было в Юркиной истории: мы хотели влюбить в себя девочку, но влюбились сами. Мы хотели пошалопайничать, но сами остались в дураках, и очень здорово! У Юрки в этой истории было все вплоть до морали: женщина, даже деревенская, в десять раз хитрее мужчины.

И пока я его слушал, казалось мне, что все так и есть, так и случилось, как рассказывает Юрка. Но было что-то, что не укладывалось в Юркину схему.

Кадриль, которой обучала Тоня меня… И взгляд ее, сделавший меня надолго счастливым… Торопливый лепет Капочки в «оранжевом» танго… И злость, слишком уж яростная злость Антона в последний вечер…

Как-то в ночь, когда воспоминания очень обострились, я окончательно решил съездить летом на торфяную станцию, поговорить с Антоном, с Капочкой, с Прасковьей, а то просто прийти вечером и сесть на скамейку, пока играет вдали, на «сковородке» баян. Я волновался, представляя, как приехал я и, еще никому не показавшись, сижу у Тониного дома, с чемоданчиком, — не найдется ли добрая душа пустить переночевать? Одна ли будет возвращаться Тоня с вечерки?

Или с Петькой? Или еще с кем другим? Хотелось думать, что одна. А если не одна — что тут же отошлет случайного провожатого, подойдет, посмотрит пристально и вдруг рассмеется: «Комары не жалят?», а я подхвачу: «Поют, проклятые», и будем мы смеяться до самого утра, и ничего не нужно будет спрашивать и выяснять.

Однако летом заболела мама, а когда поправилась и еще оставалось недели две до занятий, мне что-то уже не казалась естественной и легкой эта поездка. Да и сама скамейка с пологою спинкой теперь уж не представлялась так — до боли, до замирания сердца — ярко.

Зимой я женился. Познакомился в компании с приятной девчонкой и как-то само собой женился.

Юрка за бутылкой коньяку объяснил мне этот механизм:

— Понимаешь, старик, тут нет ничего удивительного. Последние курсы, что ни говори, создают определенное поле. Все стрелки повернуты на один путь.

Окружающие, естественно, ждут от тебя этого шага, как всего годом раньше были бы неприятно удивлены…

Впрочем, что же, я и сам, в сущности, не был против своей женитьбы, своей жены. Мне только хотелось, благо коньяк попался хороший и освещение было интимное, поговорить немного о Тоне. Но Юрка опередил меня.

— А знаешь, — сказал он, — шутки шутками, а ведь я был влюблен в Антонину.

Без смеху! Очень хорошо она вписывалась…

И мне уже не захотелось говорить.

На том, казалось бы, и все. «Мисюсь, где ты?» Умели классики завершить вовремя — на полуноте.

Но однажды — это было на последнем курсе — в перерыве кто-то из ребят сказал, что меня ждут на проходной.

У двери толкались входящие и «исходящие», но не заметно было, чтобы меня кто-то ждал.

— Дядя Вася, — спросил я вахтера, — меня кто-нибудь спрашивал?

— Да вон она уже пошла, — кивнул он на улицу.

— Тоня! — крикнул я, выскакивая.

Она разом обернулась, но не пошла навстречу, даже с места не двинулась.

Это была, конечно, Тоня, но мне она показалась в этот момент малознакомой — старше, чем вспоминалась, не такой хорошенькой, более городской, что ли.

Мы стояли, смотрели друг на друга, и это отчужденное рассматривание отдавалось тупой болью в сердце.

— Ты что же раздетый? Замерзнешь.

— Я сейчас, мигом…

Как назло, гардеробщицы долго не было, мне все казалось, что Тоня за это время уйдет, я подскакивал к двери, выглядывал — Тоня ждала, повернувшись спиной к проходной.

Наконец я выбежал, одеваясь на ходу.

— Ну, здравствуй, — сказал я, стараясь держаться непринужденно.

— Здравствуй.

— Ну, как там дела? Героем еще не стала? — глупо пошутил я.

— А ты уже стал?

Юрка на это, конечно, ответил бы, что, живя в городе, героем быть не обязательно — бытовые удобства компенсируют отсутствие славы. Но я вовсе не намерен был состязаться в остроумии.

Мы стояли па улице, и я не знал, куда пойти. Было сыро и холодно.

— Слушай, Антон, ты не хочешь есть? Тут неподалеку приличная пирожковая.

В кафе не повезло. В этот холодный день всем хотелось горячего. Я поставил Тоню за пирожками, а сам бросился добывать кофе. Пролезть вперед мне не удалось. Пришлось встать в хвост.

Тоня терпеливо стояла в своей очереди. Однако когда я, взяв кофе, оглянулся, там ее не было — она сидела у выхода боком к столу. Я принес кофе, Тоня хмуро сказала:

— Я пирожков не взяла.

— И правильно. Пей кофе — и пойдем.

— Ты пей, — сказала она. — Я подожду у выхода. Мест все равно нет.

Оставив кофе, мы ушли.

— А ты помнишь, — сказал я, думая о вентиляторе в кафе, — как пели комары?

— Помню, — улыбнулась она. — Ты, может быть, спешишь? Я только хотела извиниться, что так получилось тогда. За грубость…

— Да нет. Все правильно. Я ведь тоже хотел приехать, поговорить.

— Правда? — обрадовалась она.

— Да.

— Чего же не приехал?

Мимо нас спешили люди.

— Антон, я знаю одно место — там можно спокойно поговорить.

Это был старинный дом, где на лестничных площадках стояли крохотные железные скамеечки с деревянными сиденьями. Сколько живу в Москве, другого такого не видел. Правда, из-за скамеек у меня всегда возникало ощущение, словно я забрался в чужой сад и сейчас выйдут хозяева и спросят, почему я здесь сижу.

Некогда мне показала этот дом моя жена. В другое время я бы сюда не привел Тоню. Но сейчас мне было не до тонкостей.

Слава богу — на лестнице ни души. Я посадил Тоню и стал смотреть на нее. И она тоже пристально посмотрела на меня. Посмотрела серьезно — со страхом и мукой. Ну да, вот тогда я и понял, что она меня любит. Ясно понял. Без сомнений. Сомневаются, когда счастливы. А я тут же отчетливо осознал, что несвободен. Еще минуту назад я совсем не думал об этом. Главное было — поговорить. А вот теперь это стояло рядом: «Любит, любит» и «Женат, женат».

Между тем мы говорили, мы все время говорили.

— А знаешь, кто рассказал мне тогда о вашем споре? Прасковья! Вы ее не видели, а она вас слышала. Только я сначала по-настоящему не злилась, а так, смехом. Ну, ладно, мол, покажу я вам, какой он такой город, а какая деревня.

А уж потом, потом злилась.

— Почему?

— Да так… Жанна еще ваша…

— А что Жанна?

— Да приходила она ко мне. Я, мол, вас жалеючи. Они шутят, смеются, а вы можете всерьез увлечься.