Было чуть позже шести утра, когда Майк Мичинелли услышал новости о резком взлете базисных ставок Великобритании. Он рано пришел в офис и принял единственно возможное решение. Двумя часами позже, когда американский рынок открылся официально, и Майк, и тысячи других американских валютных дилеров, финансовых управляющих, пенсионных фондов и корпораций начали продавать адское количество стерлинга. Миллиарды фунтов выплескивались на рынок, словно вода из сломанного крана. Центральные банки безуспешно пытались вычерпать этот поток — легче было вычерпать Атлантический океан.

Малькольм Фиачайлд рысцой прибежал в «Джентс», у него схватило живот. Терзавший его страх проявился жутким приступом поноса и Малькольм смыл его с помощью виски.

Глория смотрела на экран, ее глаза сузились до желтых, горящих тигриным огнем щелочек. Эти раззявы не подняли ссудные нормы достаточно высоко. Три процента, четыре процента могли бы помочь. Два процента — было слишком мало, слишком поздно. Ее ногти барабанили по жесткой крышке стола. Глория не могла выйти из игры сейчас. Ее единственной надеждой был второй взлет, который должен вызвать дальнейшее увеличение базовых ставок.

Когда Малькольм появился из туалетной комнаты, Глория свирепо глянула на него, ее глаза опасно блеснули, вызывая его сцепиться с ней. Они не обменялись ни единым словом. Малькольм дважды открывал рот, но не издал ни звука. Он ретировался в свой кабинет. Его хорошенькая секретарша — все женщины в отделении Малькольма были хорошенькими — просунула голову в дверь.

— Малькольм? Джек только что звонил из сиднейского аэропорта. Он летит сюда ближайшим рейсом из Сиднея.

— Сколько времени займет полет?

— Ну, если рейс прямой, то полет обычно занимает около суток. Значит, Джек будет здесь завтра к обеду.

— Открой окно, Джейн, пожалуйста, — нервно сглотнул Малькольм. — И прогони этих проклятых голубей с подоконника. У меня есть предчувствие, что он мне понадобится.

Его кишечник опять взбунтовался.

В два пятнадцать после полудня Английский Банк сделал свой лучший выстрел, прямо в борт валютного рынка. Базисные ставки поднялись до пятнадцати процентов, что должно было подействовать немедленно. Выстрел промазал на милю. Фунт заклинило на отметке 2,778, и Бог знает, что еще могло произойти до официального закрытия рынка.

Глория одиноко сидела за своим столом. Приятели-торговцы оставили ее следить за стерлинговым пакетом, а сами рьяно взялись продавать песету, лиру и датскую крону. Они продали все, что наскребли. Из-за плеча Глории выглянул Малькольм.

— Глория, — откашлялся он. — Я хочу, чтобы ты закрыла свою стерлинговую позицию. Продай ее.

— Ты удивляешь меня, Малькольм, — повернулась она к нему. — Ты даже не баранья голова, ты — траханый идиот. Не могу я сейчас продать стерлинговую позицию. Это же миллиард проклятых фунтов! По какой цене, по-твоему, мне их продавать?! Мы же опустим стерлинг до 2,70, если я начну выгружать позицию на рынок. Придется тебе пересидеть это, Мальк.

Плечи Малькольма ссутулились.

— Да, Мальк? — окликнула его Глория. — Это не моя позиция, это наша с тобой позиция. Постарайся об этом не забыть.

— Тогда нам конец. Мы провалились к дьяволу.

Глория пожала плечами.

— Смотри на это иначе, детка. Что мы потеряем, если задержим позицию на пару дней, пока положение на рынке не успокоится? Всего лишь деньги.

Всего лишь деньги. Им предстояло потерять от тридцати до сорока миллионов фунтов, если Малькольм сделал подсчеты правильно, и он был не уверен, что обойдется только этим. Глория была права в одном — сегодня они ничего не могли сделать. В четыре часа дня центральные банки были обязаны остановить валютную интервенцию. После этого рынок будет тощим. Они были вынуждены дожидаться четверга, а там смотреть, не увеличится ли вместимость рынка. Может быть, люди проспятся, воспримут как неизбежное взлет процентных норм и фунтом даже можно будет торговать к четвергу.

Малькольм решил оставить основных сотрудников на ночное дежурство, на всякий случай. Остальные пусть собираются и расходятся по домам. Бог знает, уцелеет ли их работа, будет ли им куда вернуться. Сам Малькольм решил заночевать в офисе. В любом случае, Джек ожидал бы от него этого.


В шесть вечера Глория, Малькольм и несколько других торговцев сидели кружком в деловой комнате, пили виски и шутили. Малькольм усердно напивался. Ему не нравились эти шутки — от них отдавало могильным юмором.

— Сколько человек погорело на крахе стерлинга? — спрашивал Дик Роджерс.

— Сколько? — хором повторили все, кроме Малькольма.

— Только двое — Норман Ламонт и Глория Мак-Райтер.

Все надрывались от смеха, смеха безнадежности. Малькольм содрогнулся. Это было вовсе не смешно.

— Слышите, парни? — сказал он, прокашлявшись. — Незачем вам всем здесь околачиваться. Этой ночью я останусь здесь — мне нужно только двоих человек на телефон…

— Я всегда говорила, что трое — это уже толпа, Мальк, — заявила Глория. — Как насчет того, чтобы мы с тобой вдвоем подежурили в отделе? Как-никак, ты здесь мой главный мужчина…

Малькольм вспыхнул. Он не спал с Глорией — пока. Однако, у всех в отделе создалось впечатление, что они с ней состоят в особых отношениях. Глории было не знакомо слово «благоразумие».

— Хорошо, Глория, меня это устраивает, — он попытался высказаться в отрывистой, деловой манере, но его голос дрогнул. — Остальные могут расходиться. Глория — я, гм, буду у себя в кабинете, если потребуюсь.

Он удалился с надменным видом, но не достаточно быстро, чтобы не услышать комментарий Дика Роджерса:

— Это значит, Глория, что он засядет в мужскую комнату и наложит там куч со страху!

Малькольм пошел дальше, сопровождаемый взрывами грубого хохота.


Майк в Нью-Йорке чувствовал себя хорошо. Может быть, он и потерял деньги на кроне, но теперь был близок к тому, чтобы вернуть их продажей стерлинга. Он немного сожалел, что находится не в Лондоне — было бы забавно оказаться в своем отделе, в центре событий. Но он мог полностью контролировать свою позицию и из Нью-Йорка. Кроме того, Алекс Фицджеральд дал Майку прямое указание оставаться в Нью-Йорке, пока его не вызовут домой.

Вдруг все десять линий его телефона вспыхнули зеленым и замигали. Майк проигнорировал их — он не отрывался от экрана, быстро просматривая последние новости. Он прочитал их еще раз, уже медленнее. Нет, он не ошибся. Это было официальное сообщение.

В семь часов тридцать шесть минут вечера по лондонскому времени Норман Ламонт выступил с официальным заявлением казначейства и сообщил мировой прессе, что Великобритания приостанавливает действия на валютном рынке.

— Майкл! Фицджеральд требует тебя по пятой линии!

Майк нажал кнопку телефона.

— Да? Это Майк Мичинелли. — Майк сел на стул. Кажется, его вызывали домой. — Ты хочешь, чтобы я вернулся в Лондон, Фиц?

— Дьявольски. И немедленно.

— Большие новости, Фиц, ты слышал? О том, что случилось сейчас? Ламонт отступает, стерлинг падает — держу пари, что до 2,60, как по-твоему? Что за день, босс, что за день! Ты говоришь, шведы установили курс на пятьсот процентов? Неужели ты веришь этому?

— Майкл, я хочу, чтобы ты ушел из отдела.

— Ты разыгрываешь меня.

— Нет. Оставь отдел и иди в офис Ломбарди на шестой этаж. Там пусто, так как Ломбарди сейчас сидит за дверью моего кабинета. Иди туда и немедленно позвони мне по личному телефону. Понял? Сделай это немедленно.

Майк озадаченно тряхнул головой, положил трубку и, быстро пройдя через этаж сделок, вызвал лифт. Он поднялся на шестой этаж и дошел до углового кабинета Ломбарди. Секретаря Ломбарди не было поблизости. Майк вошел в кабинет, закрыл дверь и позвонил Фицу.

— Майкл, — сказал тот. — Это — то самое событие. Рынок пошел в том направлении, которого мы ждали.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, Фиц.

— Тогда слушай внимательно. Я скажу это только однажды. Ты не будешь партнером, Майк — ни в этом году, ни в следующем, ни до самого двухтысячного года. Мы хотим купить «Хэйз Голдсмит». Ты хочешь заработать много Денег. Я тоже. У нас одни и те же нужды. Все, что ты должен сделать — это позвонить Глории Мак-Райтер. Позвони этой суке и договорись с ней, чтобы она подтвердила, что заключила с тобой сделку сегодня, до четырех часов дня по лондонскому времени. Ты продал ей один миллиард фунтов по курсу 2,778 к немецкой марке — с этой ценой закрывался лондонский рынок — в четыре часа дня, сегодня. Сам выпиши документ на эту сумму, и она пусть выпишет такой же документ. Ты получишь пять миллионов фунтов премии к тридцать первому декабря. Ты меня слышишь? Пять миллионов фунтов! Сколько дать Глории, решай сам. Вы с Глорией можете делать все что угодно. Хочешь оставаться в банке — оставайся. Если захочешь вытряхнуться оттуда и начать собственное дело, я поддержу тебя.

Майк долго молчал.

— Фиц, мне все это очень не нравится, — ответил наконец он.

— Доверься мне, Майк. Тебе все это очень понравится. Я улажу все, что только ни придумает твоя дурацкая фантазия.

— А как быть с магнитофонными записями, Фиц? Все сделки записываются на ленту.

— Но не эта, Майк. Выслушай меня. Когда ленты берут, чтобы их прослушать?

— Когда сделка спорная.

— Правильно. Ну, а эта сделка не будет спорной. Ты зарегистрируешь ее, а когда завтра утром в «Хэйз Голдсмит» все выяснится, Глория подтвердит, что заключила ее, ведь так?

— Кто-нибудь может настоять на прослушивании лент.

— Никто не будет прослушивать ленту, Майк. Единственного парня, который может это сделать, нет в стране. Когда он вернется в Лондон, все уже закончится. Лента будет стерта, данные пропадут.

— Мне не нравится это, Фиц, — не соглашался Майк. — А если кто-то докопается?

— Об этом будут знать только три человека, Мичинелли. Ты, я и любезная дама. Уж не думаешь ли ты, что я проболтаюсь? Или ты думаешь, что Глория явится к боссу и скажет — эй, сопляк, посмотри, законно я протрахала твои деньги или это была жульническая сделка? Или, может быть, ты кому-нибудь расскажешь? Я в этом сомневаюсь. Не забудь — чем больше тянешь с делом, тем труднее его сделать. Итак, скажи мне одно, Майк.

— Что?

— Ты заключил сегодня сделку с Глорией Мак-Райтер?

Майк ответил не сразу. Он не мог даже размышлять. Его желудок мутило, в голове стучало — он отдавал себе отчет в том, что принимает жизненно важное решение. Чего же он хотел? Пять миллионов фунтов и пожизненную зависимость от Фица? Пять миллионов и возможность делать все, что захочется? Пять миллионов и свободу? Или дурацкий ноль и самоуважение?

— Разумеется, сегодня я заключил сделку с Глорией Мак-Райтер, — медленно произнес он.

— Прекрасно, Майк. Чем ты торговал?

— Я продал Глории миллиард фунтов стерлингов. Против немецкой марки.

— По какому курсу?

— 2,778 к немецкой марке. Курс, по которому закрылся Лондон.

— Во сколько ты заключил сделку?

— В три часа пятьдесят семь минут вечера, Фиц. Три пятьдесят семь.

— Ты хороший парень, Мичинелли. Счастливо тебе провести время в Нью-Йорке. Ты должен и впрямь хорошо провести этот вечер. Найди себе леди — можно и не совсем леди — и покажи ей, как ты умеешь хорошо проводить вечер. За меня. А затем срочно возвращайся в Лондон. Ну, не слишком срочно, прилетай назад в пятницу, о'кей? А пока нам лучше распрощаться, Майк. Для звонка тебе лучше всего использовать линию Ломбарда, понял?

— Да, я так и сделаю. Рад был поговорить с тобой, Фиц.

— Взаимно. Мне всегда приятно разговаривать с богатыми людьми. Пока, Мичинелли, дружище.


Алекс Фицджеральд положил трубку и набрал телефонный номер Кандиды.

— Это я. Наше дело наготове. Мы его сделаем на отступлении с валютного рынка. Тот парень уже нацелен. Теперь ты должна устроить один пустячок, Кандида. Вызови сегодня Малькольма из офиса и задержи его где-нибудь до завтрашнего утра. Любыми средствами. Завтра, около девяти утра, позвони Джоанне Френч в «Таймс» и расскажи ей, что случилось. Она распространит это для нас.

— Хорошо, договорились.

— Мы приехали, Кандида! Это заняло восемь лет, но мы это сделали! Вместе.

Кандида положила трубку. У нее не было чувства совместного достижения. Она чувствовала себя одинокой и была довольна этим. У нее были свои дела.


Когда Майк положил трубку, слезы обжигали его глаза. Что бы он только ни отдал — может быть, не пять миллионов фунтов, но что-нибудь еще — за то, чтобы иметь возможность позвонить кому-нибудь и попросить совета. Если бы он был с Тедди, можно было бы посоветоваться с ней. С кем еще он мог бы поговорить? Не с родителями — он не разговаривал с ними годами. Он даже не сообщил им о разрыве помолвки. В любом случае, они ничего не понимали в подобных ситуациях. Кому еще можно было позвонить? Знакомым торговцам? Невозможно. Кому-то из старых друзей? У него их не было. Были парни, с которыми он играл в покер, были парни, с которыми он играл в футбол, были даже парни, с которыми он пил — но не было никого, с кем бы он откровенно разговаривал.