Амели Нотомб - Катилинарии. Пеплум. Топливо

Марина (с интонациями инженю, зазывно). Я теперь нехороша?

Профессор. Хороши. Вы черт в юбке.

Марина. Если живешь в аду, как не стать чертом? Ад – это холод… Если бы вы знали, сколько холода скопилось во мне! Когда тело мерзнет, в голове остается одна-единственная мысль: найти что-то теплое, припасть к нему, забрать у него и впитать в себя его тепло. Эти несколько градусов, ставшие пропастью между нами, пропастью, на одной стороне которой вы – человек, а на другой я – животное в аду (слова «в аду» она выкрикивает), эти градусы я у вас отниму! Тогда поймете, каково это!

Профессор (перестав пятиться, спокойно и серьезно). Нет.

Марина. Что – нет? Вы уже не хотите?

Профессор. Хочу. Но эти несколько градусов между нами заставляют меня сказать: нет. Я не хочу получить вас так.

Марина (с презрительным смешком). Что это вы вдруг стали так нравственны?

Профессор. Нравственность тут ни при чем…

Марина. Постойте, я угадаю: вам хочется, чтобы злодеем были вы, не так ли? А я – жертвой? Беда в том, что мне нисколько не хочется быть жертвой, да и злодейкой быть, честно говоря, тоже не очень хочется. Именно это вам неприятно, правда? Что ж, если вам неприятно, тем приятнее мне! (Она уже прижимается к нему всем телом с демонической улыбкой. Он холоден и неподвижен.)

Профессор. Нет, Марина. Берите лучше пример с вашего возлюбленного Даниеля: идите в университет и прижмитесь к трубам в факультетской библиотеке.

Марина. Зачем мне куда-то идти, чтобы прижаться к трубам, когда я прижимаюсь к вам?

Профессор. Трубы дольше останутся теплыми.

Марина. Трубы в аду не будут, а мне нужно, мне необходимо, чтобы вы были в аду! Я по-настоящему согреюсь только тогда, когда вы замерзнете, как мерзну я. Чтобы вы испытали это на собственной шкуре! Мне нужно вас унизить за то, что вы презирали меня.

Профессор. Никогда не думал, что вы такая.

Марина. Я тоже.

Профессор. Что за извращенное удовольствие доставляет вам эта игра, Марина?

Марина. Не знаю, но сама я понимаю себя. А вы, профессор, какому извращенному соблазну вы поддадитесь, когда ваши руки обнимут меня?

Профессор (обнимает ее, но не сжимает крепко). Не знаю и сам себя не понимаю.

Марина. Это нормально: вы еще не обжились в аду.

Она смотрит ему в глаза с ангельской улыбкой. Она сияет. Он сжимает ее все крепче, потом их губы встречаются. Они выглядят безумно влюбленными друг в друга, и от этого сцена кажется особенно жуткой.

Та же комната. На полках осталось не больше десятка книг, сложенных стопкой.

Д а н и е л ь и п р о ф е с с о р сидят на стульях и читают. Оба выглядят не лучшим образом. Глаза профессора медленно закрываются, голова клонится набок, книга выпадает из рук и падает на пол, но он не просыпается.

Даниель (обернувшись на шум). Профессор! Не спите!

Профессор (не открывая глаз). Оставьте меня в покое.

Даниель. Но вы же сами приказали мне будить вас, если вы уснете.

Профессор. С каких это пор вы подчиняетесь моим приказам?

Даниель. С тех пор, как нахожу их здравыми.

Профессор. Какие здравые приказы, это же чистый плагиат! В романе «451 градус по Фаренгейту» люди учат книги наизусть, потому что все написанное будет уничтожено. Идея прекрасная, но безумная: как прикажете учить наизусть Кляйнбеттингена?

Даниель. Читали же аэды на память Илиаду и Одиссею.

Профессор. Да. Им-то не приходилось тратить три четверти своего времени на написание монографий. Они могли позволить себе роскошь учить книги наизусть.

Даниель. Я не говорю, что это легко. И наизусть мы их не выучим, факт. Но позвольте вам напомнить, что вы сами утверждали вчера: когда книгам осталось жить считаные дни, надо читать до последнего.

Профессор. Но не всю же ночь без передышки!

Даниель. Это был ваш приказ.

Профессор. Как вы можете верить словам человека, который смешивает Блатека с грязью перед студентами и с наслаждением читает его в одиночестве?

Даниель. Стыдиться тут нечего, дело обычное.

Профессор. Вот именно! Вы ведь думали обо мне лучше?

Даниель. Нет.

Профессор. Вот как? Ну что ж, по крайней мере, внесли ясность.

Даниель. Профессор, уверяю вас, что вы могли бы найти лучшее применение вашей гордыне.

Профессор. Например?

Даниель. Например, читать и перечитывать Кляйнбеттингена, который у вас в руках, пока мы его не сожжем.

Профессор. Пффф… У меня возникает искушение сжечь его сейчас же.

Даниель. Профессор! Эта книга называется «Честь по чести»! Вы посвятили ей статью восемь лет назад! Помните, что вы написали в этой статье? Я – помню!

Профессор (раздраженно). Знаю, знаю, я написал: «Ни один человек, прочитав «Честь по чести», впредь ни при каких обстоятельствах не сможет забыть о своем достоинстве».

Даниель. Ну вот, вам не кажется, что настала пора претворить эти прекрасные слова в жизнь?

Профессор. Нет, мне кажется, что настала пора над этими прекрасными словами посмеяться. И сжечь Кляйнбеттингена. Вот что я вам скажу: «Честь по чести» была написана человеком, не страдавшим от голода, а моя статья восьмилетней давности о «Чести по чести» была написана человеком, не страдавшим от холода! Так что – в огонь!

Даниель. Это несправедливо, профессор. С такими аргументами вы можете сжечь всю вашу библиотеку.

Профессор. Что мы с вами и делаем, голубчик, вы не заметили?

Даниель. Можно подумать, что вас это радует.

Профессор. Радует? Нет. Веселит – да. Жечь книги, которые я препарировал десять лет, а потом двадцать лет превозносил, – обхохочешься! Когда епископ Ремигий крестил короля Хлодвига, он произнес фразу, от которой я всегда приходил в восторг: «Сожги все, чему ты поклонялся, поклонись всему, что ты сжигал». Чем я, собственно, теперь и занимаюсь.

Даниель. Да если бы вы хоть поклонялись тому, что сожгли! Но вам, похоже, ни капельки не жаль, более того, вам это нравится.

Профессор (встает, потягивается, говорит сквозь зевок). Это так заметно?

Даниель. Надо быть слепым, чтобы не понять.

Профессор (исполняет уморительное танцевальное па, кружась на одной ноге, как балерина, размахивает книгой над головой и весело хохочет). И ничего-то я не умею скрывать! Вот такой я рубаха-парень, душа нараспашку!

Даниель (морщась). Вообще-то ваше поведение с начала этой зимы – полная противоположность всему, что я слышал от вас двенадцать лет.

Профессор. А мы знакомы уже двенадцать лет?

Даниель. Да. Мне было восемнадцать, когда я впервые вас услышал. Ваши лекции казались мне средоточием человеческого разума. Когда я слушал их, мне хотелось кричать от радости, я гордился тем, что я – человек.

Профессор (исполняет антраша, все так же размахивая книгой). А теперь-то, теперь ему за это же стыдно! (Ухмыляется.)

Даниель. А вам – нет?

Профессор. Да. Но мне это безразлично. Я как Марина: мне бы только согреться, все остальное не имеет значения. Гори все огнем, как говорится.

Даниель. Марина не такая.

Профессор. Что вы знаете о Марине, Даниель?

Даниель. Одно могу сказать наверняка: я знаю ее лучше, чем вы.

Профессор (со странной улыбкой). Да?

Даниель. Между вами есть существенная разница: она страдает оттого, что превратилась в животное. А вам это безразлично.

Профессор. Ах, бедняжечка! Она страдает!

Даниель (в ярости вскакивает, выронив книгу, хватает профессора за грудки). Да, она страдает! Если вам нравится валяться в грязи – на здоровье! Но не смейте пачкать ее!

Профессор. Какой пыл! Ну просто роман!

Даниель (отпускает профессора и отходит к книжным полкам). Кстати о романах… здесь восемь штук, плюс те два, что мы читаем. У нас осталось ровно десять книг, профессор. Скоро мы сможем дать ответ на пресловутый вопрос: какая же та ЕДИНСТВЕННАЯ книга, с которой я не расстанусь?

Профессор (садится). Какие же это книги?

Даниель. Вот… у нас в запасе «Миф султана» Обернаха, «Говорящая кукла» и «Шорох шелка» Эсперандио, «Положить конец» Фостоли, тетралогия Фатернисса – как бы случайно…

Профессор. Что «как бы случайно»?

Даниель. Да, как бы случайно это единственный автор, ни одной книги которого мы не сожгли… и как бы случайно именно ему вы посвятили свою докторскую диссертацию.

Профессор. Это называется привилегия старшинства, голубчик.

Даниель. Да. Я тут перечитал первый том этой тетралогии, «Жидкое тело», и как подумаю, что вчера мы сожгли «Оцепенение» Сальбонатуса, меня всего переворачивает: если честно, «Жидкое тело» в подметки не годится «Оцепенению»!

Профессор. А я другого мнения. И напомню, что главный здесь я.

Даниель. Ну-ну.

Профессор. А впрочем, сжечь книгу под названием «Жидкое тело» – в этом что-то есть. Сожгите ее сегодня вечером, голубчик. Видите, я иду навстречу пожеланиям масс.

Даниель. Ну уж нет! «Жидкое тело», конечно, не блестящий роман, но, сами знаете, не худший из тех, что у нас остались.

Профессор. Вы опять за свое, Даниель!

Даниель. Да, опять, и снова, и каждый день, пока мы не сожжем наконец эту муть.

Профессор. «Бал в обсерватории» – не муть. И еще раз напоминаю, что главный здесь я.

Даниель. Какой достойный аргумент.

Профессор. Это не аргумент. Это право сильного.

Даниель. Если на то пошло, рискну предположить, что вне стен университета я сильнее вас.

Профессор. Но стены университета с нами повсюду: это как религия.

Даниель. Даже когда храм разрушен?

Профессор. Вы преувеличиваете: факультетская библиотека в цокольном этаже еще цела. Можете ходить туда и перечитывать любимые книги, припадая к теплым трубам.

Даниель. Отлично! Сожжем «Бал в обсерватории». И вы тоже будете перечитывать его на факультете.

Профессор. Это невозможно. Разве я могу перечитывать эту книгу на людях, после того как столько лет ее хаял?

Даниель. Ага! А меня вы не стесняетесь?

Профессор. Нет. Ведь каждый ассистент считает своего научного руководителя болваном – это аксиома. Так что с вами мне вряд ли есть что терять.

Даниель. Вы меня поражаете! Мне казалось, что все наоборот: каждый профессор считает своего ассистента болваном.

Профессор. И это тоже правда. Закон исключенного третьего, как вам известно, неприменим к психологии. В этом вся прелесть отношений между профессором и ассистентом: взаимное презрение под маской пиетета.

Даниель. Все-таки объясните мне, как вы можете, вы, такой искушенный и циничный интеллектуал, благоговеть перед «Балом в обсерватории»?

Профессор. Дело в том, что я хоть и искушенный и циничный, но прежде всего интеллектуал, то есть человек, который ждет и жаждет, чтобы с ним спорили. И когда Блатек, писатель недюжинного ума, пытается убедить меня, что такая раздутая безделица, как первая юношеская любовь, заслуживает серьезного отношения, – меня это окрыляет, вот так!