— Иными словами, — отозвался Казанова, — по натуре вы хорошо подходите для роли шпиона. Итак, вы хотите мне что-то посоветовать, господин советник?

— Раз уж вы просите у меня совета, — отпарировал Гудар, — несмотря ни на что, я решил остаться вашим другом и рекомендовал бы вам повторить успех одного из былых завоеваний.

— Я уже так и сделал, — ответил Казанова. — Сегодня пятая была первой.

— Я имею в виду Ла-Корнелюс, — пояснил Гудар.

— Терезу?

— Тогда, — продолжал Гудар, посмотрев шевалье прямо в глаза, — вам не придется покидать этот дом сегодня ночью.

— Это угроза? Если вы хотите вывести меня из равновесия, то вам это не удастся. Со мной Жарба, и лодочник тоже поможет мне в пути. Вы должны знать, что я никогда не выхожу из дома безоружным и сумею себя защитить.

— Даже в таком случае вам следовало бы вернуться засветло. Но неужели вас настолько страшит провести ночь с Корнелюс?

— Гудар, я не привык менять мои планы из-за страха перед какими-то злодеями. Если типы, на которых вы сейчас намекнули, готовы действовать, они все равно отыщут меня завтра или через день. И дневной свет им не помешает. Ну, а если они не столь храбры, то мне и вовсе нечего бояться. Их, как собак, отпугнет любой крик.

— Я ждал от вас этого ответа, мсье. Но исполнил свой долг.

— Значит, вам не в чем себя упрекнуть.

— Мы еще увидимся, мсье.

— Возможно, сегодня же ночью?

глава 7

Был уже четвертый час утра, и оставшиеся гости уснули на стульях или разлеглись на столе в окружении хрусталя и недоеденных роскошных блюд. Женщина с серьгами из морского конька свернулась клубком на ковре и улыбалась во сне. Казанова потрепал ее по лицу, затем свистнул лодочнику и направился домой. Луна еще светила на небе, но пошла на убыль, и некоторые улицы напоминали парящие над водой ульи с серебристыми пчелами. Другие были темны, словно тоннели, прорытые под улицами всех городов, и казались черным эхом верхнего мира. Звуки города изменились, как только началось наводнение, и кошачий визг с Кок-лейн можно было услышать на Голден-сквер, а стук молотка из Ладгейта разносился повсюду. Голоса витали над водой, точно выброшенная бумага, — слова, вздохи и шепоты. Но кому они принадлежали? Людей нигде видно не было. Это язык только что умерших, их последние, бесплотные мольбы, их сетования, подумал шевалье.

Они натолкнулись на труп лошади, медленно отплывший от лодки. Ее туловище сверкало и раздулось от гнили. Лодочник умело свернул в конец Пэлл-Мэлл, и всего пятьдесят ярдов отделяли их от безопасности, когда в тишине прозвучал голос:

— Доброй ночи, Сейнгальт.

— Кто вы, кто здесь?

Из тени выступили силуэты по меньшей мере трех лодок.

— Что же, — произнес Казанова и сунул руки в карманы. — Гудар оказался настоящим пророком. Жарба! Спроси, что им от меня нужно.

Жарба обратился к ним, и ему ответил человек, стоявший на носу ближайшего судна.

— Это полицейские, — пояснил Жарба. — Они собираются вас арестовать.

— Но сегодня воскресенье, — возразил шевалье. — В воскресенье никого нельзя арестовывать.

— Нет, мсье, — поправил его Жарба. — Сегодня понедельник.

В темноте раздался треск взведенного курка. Его ни с чем нельзя было спутать.

— И куда мы должны поехать? — осведомился Казанова.

— В суд, — ответил Жарба.

— Теперь? В такой час?

Мысль о ночном судилище ему совершенно не понравилась. Какого цвета правосудие может отправляться при мигающих лампах и свечах? Он знал, что в Риме и Санкт-Петербурге принято судить по ночам, но не ожидал этого от англичан. Возможно, они успели заразиться континентальными идеями, но он пока не видел повода волноваться. Казанову арестовывали во многих, пожалуй, в слишком многих странах, и событие утратило для него какой-либо привкус новизны. Однако, когда они последовали за первой лодкой — еще одна плыла сбоку, а третья замыкала мрачную процессию, — он стал размышлять о том, стоило ли так торопливо и небрежно отмахиваться от предупреждения Гудара. Ведь закон был сетью, в которой чем сильнее борешься, пытаясь выбраться, тем больше запутываешься. Он служил многим богам. Истина являлась лишь одним из них, и отнюдь не самым главным. Шевалье взял за руку Жарбу и крепко сжал ее, словно желая приободрить слугу, хотя сам нуждался в поддержке, и почувствовал себя спокойнее от этого жеста.

Лодки двинулись на восток по Кокспур-стрит, миновали Стрэнд и проплыли до конца Сент-Мартин-лейн. Перед Казановой промелькнули таверны «Карета» и «Лошадь» и железные конструкции «Фреке и Блаженства» на углу Кэстл-Корт. Позади остались Ламли-стрит и переулок Оливера, затем Саутгемптон-стрит и огромная площадь у Ковент-Гардена, где на новом плавучем рынке в самом ее центре опять закипела жизнь. Мимо них проскользнул баркас, груженный турнепсом. Сидевшие в нем старик и мальчик бросили на Казанову столь беглый взор, как будто расстояние между их мирами было бесконечно велико и рассудок не мог преодолеть его в темный, ночной час. Галереи по краям площади скрывала плотная мгла. Одним небесам известно, сколько подозрительных пар каталось там в глубоководных объятиях.

Констебли остановились и привязали лодки у Бедфордской кофейни. Вверху сверкнул свет, из окна второго этажа высунулся какой-то человек и спустил веревочную лестницу.

— Они привезли нас в театр, — произнес шевалье и поспешно осмотрелся по сторонам, желая убедиться в своей правоте.

Жарба заговорил со стоявшим около них полицейским, и они обменялись короткими репликами.

— Теперь магистрат заседает здесь, — сообщил слуга. — А его дом затопило подобно многим другим.

— Что же, — отозвался Казанова, когда на плечо ему легла тяжелая рука и потащила за собой. — Несомненно, все пройдет как полагается.

Он начал подниматься по лестнице.

Их вел за собой человек с фонарем, стремительно взбиравшийся вверх. Похоже, он не ждал, когда остальные его догонят. Казанова с полицейскими пробрались через тесные, заваленные всяким хламом театральные закутки. С перекладин свисали платья и камзолы, украшенные смешной россыпью стеклянных цехинов и цветных нитей. Костюмы раскачивались на ветру и производили зловещее впечатление, напоминая жертв какого-нибудь революционного трибунала. Затем они одолели короткий лестничный пролет и оказались у низкой двери, в которую человек с фонарем трижды постучал.

Они очутились в настолько странном помещении, настолько знакомом со своими факелами и подсвечниками и в то же время настолько чужеродном, что шевалье боялся сделать хоть шаг. Потом он понял, что их привели на галерку, напротив сцены. Некогда зрители могли купить там места за шиллинг. Просцениум и нижние ложи полностью погрузились под воду. В разлившихся потоках плавали декорации старого, никому не нужного спектакля. На скамьях галерки и в нескольких ложах ближе к центру гроздями нависали деловитого вида люди. Когда открылась дверь, они оглянулись, но тут же вернулись к своей работе. Судя по парикам и темным плащам, некоторые из них были судейскими чиновниками. Они постоянно вскакивали с мест и вызывали пришедших. Другие держали в руках кипы бумаг или консультировались, низко наклонив головы. Вероятно, это ответчики или их родственники поджидали, когда заслушают их дела. Кто-то сидел с пирогами, апельсинами, трубками и газетами, и Казанове оставалось лишь догадываться, кто эти люди и почему они здесь оказались. Либо им не спалось, либо он увидел актеров, не желавших покидать стены родного театра. От всей обстановки в равной мере веяло скукой, страхом и хаосом.

Шевалье перевел взгляд на магистрата. Перед ним был не тот пухлый, добродушный малый, выписавший ордер на арест Аугспургеров, а человек с черной шелковой повязкой на глазах. Он сидел в кресле, наверху галерки, чуть ли не под потолком.

— Почему он носит эту повязку? — шепнул Казанова, догадавшись, что встреча с очередным эксцентричным англичанином ему дорого обойдется.

— Это сэр Джон Филдинг, — отозвался Жарба. — Он слепой.

— А, собрат Фемиды. Для судьи это большое преимущество, — неуверенно произнес шевалье.

Он сел на скамью и стал ждать, когда его вызовут. Возможно, зритель, занимавший его место и плотно сдавленный другими посетителями, швырнул вниз огрызок яблока, и тот угодил в голову бабушке Аугспургер. Тогда — всего месяц назад! — они заказали ложу и смотрели здесь «Артаксеркса».

Наконец, где-то в пять часов утра, до него дошла очередь.

— Джеймс Казанова! Джеймс Казанова!

Он прошел вместе с Жарбой к трем рядам скамей, стоявших прямо под судейским креслом, и его голова оказалась вровень с укутанными толстым одеялом коленями судьи.

— Казанова?

— Я здесь, синьор.

— Вы также известны под именем шевалье де Сейнгальта?

— Да, верно.

— Вы — гражданин Венеции, а одно время и Франции. Не угодно ли вам назвать суду другие страны, которые вы почтили своим гражданством?

— Я уверен, синьор, что вы досконально ознакомились с моей историей. Могу лишь отметить, что вы в совершенстве владеете итальянским языком. Вы бывали в Серениссиме, синьор?

— Вам понятно, Сейнгальт, почему вас доставили в суд?

Казанова развел руками:

— Ваши полицейские чиновники, синьор, не удосужились рассказать ни мне, ни моему слуге о предъявленных мне обвинениях.

— Тогда я сообщу, в чем вас обвиняют. На вас пожаловалась молодая женщина. Она заявила, что боится ваших угроз и преследований. Если вы не сумеете себя защитить и удовлетворить мои требования, я буду вынужден приговорить вас к пожизненному заключению в тюрьме Его Величества. А сейчас вы можете мне ответить или молча принять решение суда.

На мгновение шевалье ощутил, что происходящее нисколько не задевает его. Как будто не он, а какой-то другой человек, другой несчастный вот-вот лишится свободы. Почему-то он подумал о Софи и увидел мысленным взором голубой чепец девочки, похожий на синий флаг невинности. Какое будущее ждет ее при такой матери и таком отце? Povera flglia[37]. Он желал ей удачи куда больше, чем красоты или ума, ну, а если не удачи, то мужества. Он постарается ей как-нибудь помочь, если только вырвется из этого ада. Господи, ну и ночь выпала на его долю! Почему бы ему сейчас не принять ванну, не полакомиться шоколадом, не лечь в постель, теплую постель с холодными простынями, и спокойно вытянуть ноги…

Когда он снова поднял взгляд — неужели он так и заснул на ногах? — Жарба стоял у судейского кресла. Сэр Джон кивнул, а потом обратился к своему помощнику.

— Мари Шарпийон! Мари Шарпийон! — выкрикнул чиновник.

Слушатели, устроившиеся на скамьях, впервые оживились, и на галерке раздался негромкий рокот, точно колосья зашелестели от ночного ветра.

Шарпийон появилась в центре зала с матерью и тетками. За время пребывания под стражей женщины похудели и поблекли, а усталость словно навсегда отпечаталась на их лицах, но выражение их глаз по-прежнему было жестким и твердым, как пуговицы на камзоле шевалье. Он пожалел, что не успел с ними поговорить, и ему стало стыдно.

— Мы продолжим заседание, — объявил судья, — и будем вести его по-французски, чтобы обе стороны смогли понять друг друга. На карту поставлена свобода этого мужчины. И в равной степени на карту поставлена свобода этой женщины, ибо она не может спокойно ходить по улицам, а значит, она не свободна. Мари Шарпийон, ответьте: перед вами тот человек, на которого вы жаловались?

— Да, это он, мсье.

— Он вам угрожал?

— Неоднократно.

— Как он обращался с вами? Не пускал ли он в ход руки?

— Он бил меня, мсье. Беспощадно бил. Он даже приставил нож к моему горлу, я опасалась за свою жизнь и была в полном отчаянии.

— В чем еще вы его обвиняете?

— Мсье, я считаю этого человека виновным в смерти моей бабушки. Он вынудил нас поехать вместе с ним в сельскую усадьбу с тяжелым и вредным для здоровья климатом.

— На что еще вы вправе пожаловаться?

— Больше ни на что, мсье. Речь идет только о том, что этот человек преследовал меня и мою семью в течение полугода.

— Очень хорошо. Мсье Казанова, что вы можете сказать в свою защиту?

— Лишь одно. Если законы Англии не допускают, что человека способна обмануть хитрая и бесстыжая молодая куртизанка, что он способен стать жертвой интриг и мошенничества ее противоестественной семьи, способен дойти до предела отчаяния и оказаться на грани безумия из-за чудовищной неверности этой молодой женщины, то я действительно виновен. Но самая страшная из ваших тюрем не сравнится с мучениями, которые мне довелось испытать от семьи Аугспургеров. Я могу добавить, мсье, что они должны мне шесть тысяч франков.