Эндрю Миллер - Казанова

— Как по-вашему, почему я здесь очутился? — начал он непривычно высоким, срывающимся от волнения голосом. — Вы будете отрицать, что знали о моем визите? Вы скажете, что ничего не ведали о моем появлении в ванной? Что не хотели распалять меня вашей наготой?

— Мсье, — ответила она, — вы провели слишком долгое время в дурной компании, и это наложило отпечаток на ваши мысли.

Почему он не сердится на нее сильнее? Почему откликается на ее выпады без убийственного гнева? Знай он наверняка, что это лишь изящный фарс — а он подозревал обман, — побороть ее сопротивление было бы проще простого. Он мог бы скрутить ее полотенцем, подкупить деньгами и заставить замолчать или надавать ей хороших тумаков и повалить на пол. Ни один здравомыслящий человек не осудил бы его за такое. Но почему он по-прежнему стоит на коленях? Это — он повернул кольцо на пальце — это последний цветок тех черных семян, что зреют в нем после Мюнхена.

Шевалье стиснул зубы и проговорил, обращаясь скорее к себе, чем к девушке:

— Этого не должно было случиться.

— Вон отсюда, мсье!

Они больше не сказали ни слова, как будто стрелки часов заржавели во влажной комнате, и их обоих выбросило на берег безвременья. Там царила тишина, но отнюдь не спокойствие, и он почувствовал, что, если задержится еще немного, от него останется лишь маслянистое, блестящее синее пятно на полу ванной.

Казанова ступил было за дверь, но оглянулся на Мари, и его глаза налились злобой, сверкавшей даже сквозь пар.

— Когда я увижу вас в следующий раз… — произнес он, — в следующий раз, то… — Но она переиграла его в гляделки, глаза шевалье потускнели, и угроза застряла у него в горле, словно клок белокурых волос. Да, стоит ему пробыть в ванной еще хоть минуту, и его непременно вырвет.

Тетка номер один ждала его у лестницы.

— Не угодно ли чаю, мсье? А бокал вина? Нет? Вы совершенно в этом уверены? Тогда вот вам бальзам.

Она протянула ему закупоренный пузырек. Сперва он глуповато уставился на нее, потом вынул из кармана стофунтовый вексель. Но тетка, очевидно, ждала шиллингов, и он нашел кучку серебра. Несколько монет со звоном упали на изношенные плитки пола. Попроси она его сейчас снять башмаки, он бы беспрекословно разулся. Шевалье неуклюже протиснулся в дверь, на его коленях проступали темные овальные пятна. Женщины в гостиной продолжали шить.

Он всю ночь просидел за столом, боясь лечь в постель и погрузиться в огромный, теплый, меховой мешок сновидений, сменяющих друг друга, точно голодные волки. Казанова пил кофе и решал задачи по теории вероятностей. Когда наступил рассвет, озарив, как на аукционе, вещи, явления и таинственные поверхности мира, пепельно-бледный шевалье прекратил свои подсчеты и подошел к окну. Он знал, что человек стареет не постепенно, изо дня в день, а рывками, и за эту ночь пережил подобный рывок, приблизившись или, точнее, подступив чуть ближе к своим предкам, к их родовому сонму. Позднее, опустошенный от усталости, он попытался над этим посмеяться и прочесть себе лекцию об истинной сущности бытия, поведать о ней Жарбе, стенам и потрескивающему в камине огню. Нужно обладать широким кругозором. Зачем волноваться без повода? Стоит ли бледнеть, как от зубной боли? К чему эти мысли о готовности отравиться?

— Ха.

По правде признаться, он каждый день видит в парке хорошеньких девушек. Милых девушек. Достойных. Не бродяг, не нищенок, не уличных шлюх. Он способен начать все сначала. По всей вероятности, начать с нуля может любой. В городе вроде Лондона избежать встреч с Шарпийон не составит труда. Внезапно шевалье ощутил прилив радости, довольства собой, восхищения силой собственной воли, и после такого обновления день прошел на редкость удачно, хотя где-то после полудня, когда наступает пора чаепития и англичане неукоснительно и с завидным бессердечием соблюдают эту церемонию, он обнаружил, что идет по неизвестной улице, шатаясь как пьяный.

Но его оторопь прошла.

Следующий день оказался легче. Миновала неделя, потом вторая. Мир стал подозрительно нормален. Короткая пауза сомнительного спокойствия, похожая на передышку и обновление сил в военном стане перед неизбежной схваткой.

— Меня зовут, — произнес он, уловив свое отражение в какой-то тусклой поверхности, — меня зовут Казанова.

Но заклинание не сработало, как случалось прежде. Его чары начали иссякать.

На сей раз они поплыли вверх по реке: Джонсон-Словарь, Казанова, Жарба и слуга Джонсона Фрэнсис Барбер, молодой человек лет восемнадцати, сын раба с ямайской плантации, подаренный лингвисту мистером Ричардом Бархерстом в 1752 году. Вечер выдался отличный, холодный, но удивительно приятный, и судно скользило в серебристом воздухе заката. Они вели изысканный разговор и добрались до верфей Уоппинга, где шевалье смог осмотреть суда — картина была впечатляющая — и выучить наизусть названия некоторых из них, чтобы потом поделиться с министром не просто своими впечатлениями об английской жизни и манерах, а более ценной информацией.

Они причалили у Воксхолла, заплатили за вход в сады и устроились под деревьями. На ветвях висели бумажные фонари, а на дорожки падали пятна яркого света. Мужчины и женщины играли в тени, болтали и гонялись друг за другом, словно счастливые призраки Элизиума. Некоторые были в масках. Повсюду звучала музыка, и ноги сами шли в пляс. Казанова присоединился к танцующим у Китайского павильона. Человек-тень добродушно помахал ему рукой и сказал, что уже слишком стар для танцев, но в молодости — истинный бог, мсье! — изнашивал по две пары башмаков за ночь.

Менуэт, полонез, потом контрданс — мужчины топотали, как лошади в пантомиме, а женщины разлетались, будто листья. Когда музыка стихла, музыканты поклонились, не вставая со стульев, а танцоры остались на месте. Они тяжело дышали и разглядывали свои руки и ноги, словно желая удостовериться, что не лишились их во время быстрой пляски. Рядом бил фонтан, окруженный кольцом из тополиных стволов. Казанова наклонился над ним, зачерпнул пригоршню воды и выпил. Затем вытер капельки с губ и… увидел Шарпийон. Она шла по дорожке под руку с Анжем Гударом, и у шевалье не было ни времени, ни возможности скрыться от них где-нибудь в глухой аллее. Шарпийон приятно улыбнулась и со стороны могла показаться спокойной, милой и благовоспитанной девушкой. Он сунул руку в карман и нащупал свой маленький венецианский стилет. Но они играли свои роли не в трагедии, а в комедии или в театре кукол.

— Шевалье! Какая неожиданная встреча! Я очень рада.

— Мадемуазель. Гудар.

— Похоже, что мы не виделись с вами целую вечность.

— А вот мне показалось, что прошел лишь час. — Он отставил ногу, скрипнув гравием, и был готов обрушиться на Мари с бранью, плюнуть ей в лицо, припечатать обидным словом. Но она не собиралась вступать с ним в борьбу, да и обстановка в садах Воксхолла отнюдь не располагала к ссорам. Она назвала его медведем, прекрасным медведем, самым прекрасным медведем на свете. А потом повернулась к человеку-тени. Не познакомит ли ее мсье-медведь со своим приятелем?

Казанова не осмеливался смотреть ей прямо в глаза и разговаривал с кончиком ее носа, или с подбородком, или с ушами, но даже их было достаточно, чтобы он трясся, будто от проглоченной стаи мошкары. И когда великий лингвист прикоснулся губами к ее руке, словно бык, нюхающий цветущую белую розу, шевалье сделалось не по себе от этой наивной похоти почтенного ученого, и он в ярости отвернулся от них, глядя на оркестр.

— Я проголодалась! — заявила Шарпийон. Она обладала истинным даром молодости — аппетитом, не зависевшим ни от каких обстоятельств.

— А мы уже уходим, — ответил Казанова.

— Да что вы, мсье. Мы же совсем недавно пришли, — громко возразил Джонсон, и гулявшие в саду услышали его. — Неужели вы позволите нам вернуться вниз по реке с пустыми желудками?

Они направились к павильонам через колоннады. Гудар с наслаждением улыбался и как будто наблюдал за сценой из какой-нибудь комедии Гольдони. Он заказал ужин в отдельном кабинете, где пахло так, словно его недавно использовали не только для ужина, но и для иных удовольствий. Старый сучий запах, мускус сладострастия, даже виолончельный отпечаток женской спины на скатерти. Казанова первым приблизился к столу и поспешно разгладил рукой скатерть, испытав неведомое прежде удовольствие от столь нехитрых жестов. С ним происходило что-то странное, и, когда они уселись за стол, перемены настроения не заставили себя ждать. Наверное, он не просто чувствует, но и выглядит не так, как прежде. Подошвы его ног затвердели, на подбородке выросла щетина, а глаза почернели. Почему люди говорят: «Это только страсть». Разве она не всепоглощающий огонь или мучительная жажда? Разве она не подчиняет себе рассудок, сметая все его тонкие доводы и уничтожая преграды здравомыслия?.. Cospetto![15] Нашел время для философии, для умствования и ненужной поэзии, когда твои зубы стиснуты, а дыхание клокочет в груди, как вода в кипящем чайнике! Он должен овладеть этой девушкой! Должен! Его не волновало, каких денег, усилий и каких приступов отвращения к самому себе это будет стоить. Казанова пригнулся над столом. Шарпийон следила за тенями зверей, которые Жарба решил показать им на стене. Рука шевалье нащупала ноги девушки, сжала подол платья и нижние юбки. А потом добралась до

чулок

подвязок

кожи, горячей, как лоб ребенка, мечущегося в лихорадке, и прохладной, как серебро в ящике.

В зал вошли усталые официанты. Они принесли бутылки и фужеры, зазвенели ножами и вилками и принялись с подчеркнутой ловкостью накрывать на стол. Шарпийон стиснула колени, придавив руку шевалье. Отчетливо хрустнули кости. Его лицо побледнело. Кровь выступила у него на зубах, а пальцы неуклюже ухватились за подол ее юбки. Будь это его другая рука, в ее ноги вонзился бы алмазный перстень.

Официанты поставили на стол блюда с закусками — устрицами, тонкими кусками ветчины, напоминавшими облатки, и сластями. Шарпийон безуспешно пыталась отвести взгляд. Она попросила Джонсона осмотреть крошечный синяк у нее на плече, и этот человек, казавшийся таким надежным и уверенным в себе, охотно принялся угождать ее капризу. Казанова обожал великого лингвиста за силу воли, за то, что он не меняет курс в зависимости от каждого ветерка, и не мог поверить, что тот повел себя как любой другой — как Дон Жуан или сам шевалье.

— Цирк, — пробормотал он, не сумев сдержаться. Его голос прозвучал громче, чем ему хотелось.

— Что вы сказали, мсье? — переспросил Гудар.

— Так, ничего. Извините меня. Я что-то себя неважно чувствую.

Казанова вышел из кабинета, из царства древних теней. К ночи немного похолодало. Он посмотрел на свою руку, помассировал костяшки пальцев и прошелся перед колоннадой, понимая, что не в силах ни уйти из Воксхолла, ни вернуться назад. Наконец она тоже покинула павильон. Ему незачем было оборачиваться. Он узнал бы ее шаги и голос даже во сне.

— Шевалье нездоровится?

Казанова немного подождал, не проронив ни слова. Он глядел на безвкусную площадку и словно видел себя выбирающимся из-за кустарника, — спокойный, собранный, знающий, как надо обращаться с непокорными молодыми особами. Кто-то — кажется, Брагаден? — давным-давно сказал ему, что в любой мысли содержится зерно ее опровержения, а все человеческие страсти не более чем парадокс. Его чувства к Шарпийон были столь запутанны и противоречивы, что он едва не сошел с ума. Чего он хочет, чего желает от нее добиться? Конечно, этого, но чего же еще? Помочь ему забыть? Помочь вспомнить? Он представил себе параллельный мир, в котором как ни в чем не бывало ушел бы от нее и медленной, важной походкой победителя направился к реке. Но в этом, земном мире он, к добру или совсем не к добру, словно прирос к земле. Шевалье повернулся к ней, подошел вплотную и, заговорив по-французски, попросил увести его подальше от освещенного павильона в какой-нибудь темный уголок сада, где их никто не заметит. Пусть она посочувствует ему и поймет, что творится у него на душе.

— Осчастливьте меня, Мари. Будьте милосердны, — взмолился он.

— Я сделаю вас счастливым, мсье. Не сомневайтесь.

В первое мгновение от него ускользнул смысл ее слов. Ему померещилось, что деревья подслушивают их и склонили к ним свои ветви.

— Меня?

— Вы будете счастливы со мной. Не сомневайтесь, — повторила она. — Но не здесь. И не так, как вам хочется. Мы не преступники, мсье. Нам нечего прятать.

— Но когда? И как? — прошептал Казанова, ощутив, как слова застряли у него в гортани. — Ответьте мне.