Джон Пэрис - Кимоно

— Да, — говорили они о стране изгнания, — очень живописно.

Но их лица, морщинистые или бледные, их озлобленность и молчаливость говорили о годах усилий и тяжелом добывании денежных средств в странах, где развлечений мало и их трудно найти, где климатические условия неблагоприятны, где угрожает лихорадка, где белое меньшинство живет, как солдаты в одиноком форте, вечно подозревая и опасаясь, вечно настороже.

Самым надежным из телохранителей Асако был ее соотечественник Камимура, сын известного японского государственного деятеля и дипломата; он, окончив курс в Кэмбридже, возвращался на родину первый раз за многие годы.

Это был ловкий, красивый юноша, очень спокойный и утонченный, казавшийся даже немного женственным из-за преувеличенной изящности и мелочной заботливости о своем костюме и своей особе. Он избегал всех, кроме Баррингтонов, вероятно потому, что сходство положения перекидывало мост между ним и его соотечественницей.

У него был высокий лоб мыслителя, красивые, глубокие, темные глаза, как у Асако, изогнутые саркастические губы, нос почти орлиный, но с чересчур низким переносьем. Он читал все, помнил все и был лучшим в университете игроком в лаун-теннис.

Он возвращался в Японию, чтобы жениться. Когда Джеффри спросил, кто его невеста, он ответил, что еще не знает, но родственники скажут ему, как только он приедет в Японию.

— А вы совсем не имеете голоса в этом деле? — спросил англичанин.

— О нет, — отвечал он, — если она мне не понравится, я могу не жениться; но, разумеется, выбор ограничен и я должен стараться не быть слишком требовательным.

Джеффри подумал, что вследствие его принадлежности к высшей аристократии очень немногие девушки в Японии были достойны его руки.

Но Асако задала вопрос:

— Почему выбор так невелик?

— Видите ли, — сказал он, — так мало девушек в Японии могут поговорить и по-французски, и по-английски, а так как я поступаю на дипломатическую службу и должен буду скоро опять покинуть родину, это совершенно необходимо; кроме того, она должна пройти хорошую школу.

Джеффри едва смог удержаться от смеха. Идея выбирать жену, как гувернантку, на основании ее лингвистических познаний, показалась ему необычайно комичной.

— И вы не боитесь поручать другим, — спросил он, — устраивать ваш собственный брак?

— Конечно, нет, — сказал молодой японец, — это мои родственники и хотят мне добра. Все они старше меня и имеют опыт в своей семейной жизни.

— Но, — сказал Джеффри, — ведь вы видели: ваши друзья в Англии выбирают сами и влюбляются и женятся по любви.

— Некоторые их них выбрали для себя и женились на трактирных горничных и на разведенных особах именно потому, что влюбились и действовали без контроля. Этим они опозорили свою семью и, вероятно, теперь очень несчастливы. Я думаю, они сделали бы лучше, если бы поручили выбор родным.

— Да, но другие, которые женились на девушках их класса?..

— Я считаю их выбор в действительности вовсе не свободным. Не думаю, чтобы больше всего привлекала их сама девушка. Их подталкивали расчеты и желания окружающих. Это своего рода магнетизм. Родители юноши и родители девушки устраивают брак силой воли. Это тоже хороший способ. Он не очень отличается от нашей, японской системы.

— Разве вы не думаете, что в Англии женятся потому, что любят друг друга? — спросила Асако.

— Может быть, и так, — возразил Камимура, — но в нашем, японском языке нет слова, которое точно значило бы то, что у вас слово «любовь». Поэтому, говорят, мы и не знаем, что такое любовь. Может быть, это и так. Во всяком случае, мистер Баррингтон не захочет, кажется мне, учиться японскому.

Джеффри нравился молодой человек. Он был хороший гимнаст, ненавязчив, хорошо воспитан и ясно сознавал разницу между хорошим и дурным тоном. Для Джеффри, когда он думал о Японии, чрезвычайно неприятна была неуверенность, благоразумно ли будет знакомиться с родными его жены. Как ужасно, если они окажутся коллекцией восточных древностей, с которыми у него не будет ни одной общей мысли.

Общение с этим молодым аристократом, отличающимся от англичанина разве только большей одаренностью и возмужалостью, успокоило его. Без сомнения, у его жены есть родные, похожие на этого: безупречные молодые люди, которые поведут его на охоту и сыграют с ним партию в гольф. Он полагал, что Камимура — типичный молодой японец высших классов. Он не понимал, что это было официальное произведение, избранное правительством, заботливо сформированное и отполированное для того, чтобы быть не домашним японцем, а заграничным, достойным представителем первоклассной державы.

Камимура высадился с ними в Коломбо и сопровождал их во время визитов к нескольким родственникам — чайным плантаторам. Он готов был сделать то же в Сингапуре, но получил срочную депешу, немедленно призывающую его в Японию.

— Я должен торопиться с собственной свадьбой, — сказал он во время последнего совместного завтрака в Раффль-отеле, — иначе я страшно погрешу против сыновней почтительности.

— Как это? — спросила Асако.

— Дорогая миссис Баррингтон, вы, дочь Японии, никогда не слыхали о двадцати четырех детях?

— Нет, кто они?

— Это образцовые дети, примеры святости, прославляемые за их любовь к отцам и матерям. Один из них проходил ежедневно целые мили, принося воду из известного источника для больной матери; другой, когда тигр собирался съесть его отца, бросился к зверю и закричал: «Нет, съешь меня вместо него!» Маленьких мальчиков и девочек в Японии всегда учат подражать двадцати четырем детям.

— О, как бы я ненавидела их! — воскликнула Асако.

— Это потому, что вы непокорная индивидуалистка-англичанка. Вы утратили чувство единства семьи, которое заставляет добрых японцев — братьев, кузенов, дядей, теток — любить друг друга публично, хотя бы тайно они и ненавидели один другого.

— Но ведь это лицемерие!

— Это социальный закон, — возразил Камимура. — В Японии семья — важная вещь. Вы и я — ничто. Если вы хотите добиться успеха, вы должны всегда держаться вашей семьи. Тогда вы преуспеете, как бы ни были глупы сами по себе. В Англии же семья, кажется, служит только для того, чтобы было с кем ссориться.

— Я считаю, что родные должны быть лучшими друзьями.

— В некотором смысле это так и бывает, — отвечал молодой человек. — В Японии лучше родиться без рук и без ног, чем не имея родных.

После Гонконга они вышли из полосы вечного лета. Переход от Шанхая до Японии был тяжел и ветер резок. Но в первое же утро в японских водах Джеффри поспешил на палубу, чтобы вполне насладиться радостью приезда. Они приближались к Нагасаки. Утро было туманно. Небо казалось перламутром, а море походило на слюду. Серые острова внезапно выступали и исчезали, фантастичные, как духи-хранители Японии, представители этих мириад шинтоистских божеств, оберегающих империю. Внезапно из-за утесов одного из островов выплыл рыбачий бот, скользя с молчаливым величием лебедя. Челнок был низок и узок, сделан из какого-то светлого дерева, посреди поднимался высокий парус, как серебряная башня. Казалось, что это душа заснувшего острова покидает его для путешествия в страну снов. Туман рассеивался, медленно показались еще острова и еще лодки. Некоторые проплывали у самого парохода, и Джеффри мог видеть рыбаков, фигуры карликов, работавших веслами или сидевших на корточках в глубине лодок; они напоминали о Нибелунгах, ищущих золото Рейна. Он мог слышать, как они окликали друг друга странными голосами, резкими, как крики морских чаек.

Асако вышла на палубу и подошла к мужу. Волнение от возвращения в Японию победило ее любовь к утреннему сну. Она надела пальто и платье из саржи цвета морской волны. Плечи были укутаны накидкой из соболей, но голова не покрыта. Может быть, инстинкт, унаследованный от многих поколений японских женщин, никогда не покрывающих головы, заставлял ее не любить шляп и, насколько возможно, избегать их.

Солнце было еще в тумане, но вид открылся до высоких гор на самом горизонте, куда и направлялся пароход.

— Смотри, Асако, Япония!

Она не смотрела вдаль. Ее глаза были прикованы к изумрудному островку в полумиле от парохода или даже ближе, настоящей жемчужине моря. Конический холм, густо поросший деревьями, возвышался футов на двести. На самой вершине виднелись груда скал, похожая на развалины крепости, и растущая над гребнем утесов одинокая сосна. Ее ствол был овеян всеми морскими ветрами. Ее длинные обвисшие ветви, казалось, хватали воздух, как руки ослепленного демона. Было что-то почти человеческое в выражении бесплодного стремления, патетическом и вместе с тем нелепом: Прометей среди деревьев. Джеффри уловил взгляд жены, направленный на подошву островка, где темные утесы, понижаясь, приводили к морю. У миниатюрного залива он увидел узкую полоску золотистого песка и на ней красные ворота: два столба и две перекладины, нижняя — между столбами и верхняя — положенная на них, обе выдающиеся в стороны. Это простейшее архитектурное сооружение странно поражало. Оно превращало лесистый остров в жилое место, придавало ему очарование и, казалось, объясняло смысл соснового дерева. Место было священным обиталищем духов.

Джеффри прочел достаточно, чтобы сразу признать ворота за «тории» — религиозный символ в Японии, всегда указывающий на соседство святыни. Это особенность страны, так же часто встречающаяся в ней, как распятие в христианских странах.

Но Асако, видевшая в первый раз красоту родной страны и не заботившаяся о темных облаках археологических изысканий, трижды хлопнула в ладоши в полном восхищении; а может быть, она бессознательно повиновалась обычаю своей расы, которая так призывает своих богов. Потом движением чисто западным она обвила руками шею мужа, целуя его и отдаваясь всем своим существом.

— Милый Джеффри, я так люблю вас, — прошептала она. Ее темные глаза были полны слез.

Пароход шел узким каналом, похожим на фьорд: с обеих сторон были лесистые холмы. Леса зеленели весенней листвой. Никогда Джеффри не видел такого разнообразия и густоты растительности. Каждое дерево, казалось, отличалось от своего соседа, и склоны холмов были покрыты теснящимися толпами деревьев. Здесь и там потоки горных цветущих вишен, пробивались среди зелени, подобные грудам снега.

У подошвы лесов, у обреза тихих вод гнездились селения. Были видны только крыши, высокие, коричневые, соломенные крыши с линиями ирисов, растущих на их гребнях. Эти туземные домики казались робкими животными, скрывающимися в тени покровителей-деревьев. Казалось, когда-нибудь нахальный гудок парохода может заставить их спрятаться опять в лесные чащи. Не было признаков жизни в этих затопленных лесом селениях, где спор между топором дровосека и первобытной растительностью еще не казался решенным. Жизнь там была, но скрытая под роскошным покровом растений, скрытая от взоров случайного прохожего, как жизнь насекомых. Только со стороны моря, там, где дома теснились под стеной из циклопических камней, и в гавани, где длинные, узкие лодки с острыми носами, пиратского образца, были вытащены на берег, те же маленькие, похожие на гномов люди, откровенно показывая темное нагое тело, пилили, стучали молотками и чинили сети.

Пароход скользил теперь по фьорду, направляясь к облаку черного дыма впереди. Прошли мимо не узнанного Джеффри серого католического собора в итальянском стиле, памятника старинной христианской веры в Японии, насажденной святым Франциском Ксавье четыре сотни лет тому назад. Якорь бросили у острова Дешима, теперь соединенного с берегом; там, в века недоступности Японии для иностранцев, позволено было пребывать голландским купцам в полном, но выгодном для них рабстве. Дешима вырос теперь в целый японский город, значительность которого поддерживается его гаванью; в ней шум и дым доков Мицубиси предупреждает романтически настроенных путешественников о современной индустриальной жизни новой Японии. Днем и ночью разгораются огни в печах, и десять тысяч работников заняты постройкой военных и торговых судов для Британии.

Явились на борт карантинные чиновники, маленькие, темные люди в мундирах, нелепо важные. Затем пароход был осажен роем длинных примитивных лодок, называемых сампанами и описанных Лоти как варварская разновидность гондолы; все они толкали одна другую, привозя на борт торговцев местными товарами, шелком, черепаховыми изделиями, глиняной посудой, иллюстрированными открытками и доставляя путешественников на берег.

Джеффри и Асако были на берегу одними из первых. Момент прибытия на японскую землю принес неприятное разочарование. Набережная Нагасаки оказалась совершенно похожей на улицу в каком-нибудь захиревшем европейском городке. Глазам представлялся ряд казенных зданий и консульств, выстроенных на западный лад, совсем одинаковых и лишенных изящества. Таможенные чиновники и полицейские подозрительно косились на иностранцев. Несколько женщин, нагруженных детьми и рыночными корзинами, тупо уставились на них.