Я не верила и в половину этих слухов, хотя на публике выражала подобающую случаю обеспокоенность. За всю жизнь я ни разу не видела, чтобы еврей хоть кому-то причинил вред, а уж тем более убивал младенцев и насмехался над нашим Спасителем. Но я больше не могла отрицать, что накопившееся за века напряжение в отношениях с евреями, всегда тлевшее под видимостью традиции мирного сосуществования, которой мы так гордились, после падения Гранады и объединения королевства достигла точки кипения. Торквемада заявлял, что праведные христиане по всему королевству выступают за то, чтобы уничтожить еврейские гетто, разграбить имущество и вышвырнуть их на улицу. По словам главного инквизитора, они больше не могли терпеть евреев в своем окружении. Время, когда в Испании относились к убийцам Христа снисходительно, подошло к концу.

Хотя у меня не было доказательств, я предполагала, что эти якобы спонтанно возникающие мятежи — часть плана Торквемады, цель которого — поставить в тупик меня и Фернандо. Его люди действовали по всему королевству под эгидой инквизиции, разжигали всеобщий страх, стремясь принудить меня к решению, которое я до сих нор отказывалась принять. Меня приводила в ярость мысль о том, что Торквемада считает, будто может мною манипулировать, но, так или иначе, я не должна рисковать спокойствием Кастилии ради тех, кто не разделял нашу веру.

И все же, глядя на шестерых жавшихся друг к другу людей, которые проделали долгий путь из Кастилии, чтобы встретиться с нами, а до этого одолжили миллионы на наш Крестовый поход и до сих пор хранили у себя в качестве залога самые большие мои драгоценности, я ощущала их страх, словно свой собственный. Вспомнила, как стояла перед подобной дилеммой много лет назад, но не придала ей значения, сочтя в то время безрассудством отказываться от многовековой политики веротерпимости.

А когда пожилой равви Сеньеор поклонился, держа в узловатых руках лазурную бархатную шкатулку с моим свадебным ожерельем, я вспомнила слова Талаверы:

«Рано или поздно придет час расплаты. Он неизбежен, как бы мы о том ни сожалели».

Равви Сеньеор заговорил еле слышным, уставшим после долгого путешествия голосом:

— Мы пришли, чтобы просить ваши величества не рассматривать ходатайство главного инквизитора об изгнании нас из королевства. Как вам хорошо известно, мы всегда поддерживали вас всеми имевшимися в нашем распоряжении средствами. Прошу, скажите, чего вы хотите от нас, самых смиренных подданных? Просите чего угодно, и оно будет вашим.

Фернандо резко взглянул на меня. Он сидел напрягшись, и на лице его застыло непреклонное выражение, которое появлялось, когда он полагал, будто ему бросают вызов. Муж поддерживал требование инквизиции, и я подозревала, что он не питал любви к евреям, хотя они исполняли роль наших казначеев. Какова будет его реакция?

— Нам ничего не нужно, кроме подчинения нашей власти, — внезапно сказал он. — Как бы мы о том ни сожалели, пришел час доказать свою преданность, и не в виде одних лишь материальных благ.

Меня потрясло, что он каким-то мистическим образом повторил суть фразы Талаверы. Не ожидал этого и Сеньеор, который испуганно повернулся ко мне:

— Majestad, мы обращаемся к вам, нашей королеве. Нас много, и мы столь бессильны, что призываем к вашей великой мудрости.

То была ошибка с его стороны; больше всего злило Фернандо, когда им пренебрегали, предпочитая меня. Прежде чем я успела ответить, Фернандо ткнул пальцем в равви.

— Полагаете, будто меня тут нет? — угрожающе проговорил он. — Я точно так же здесь правлю; сердце мое в руках Господа нашего, и только перед Ним я в ответе.

— Фернандо, — прошептала я, — пожалуйста, позволь их выслушать.

Мой муж побледнел, откинулся на спинку трона, и я спросила равви:

— Чего бы вы хотели от нас, дон Сеньеор?

Он поспешно дал знак стоявшим за его спиной людям в черных плащах, и вперед вышел юноша с угловатыми скулами и настороженным взглядом карих глаз — равви Меир, зять Сеньеора, он тоже оказывал финансовую помощь нашему двору.

— Иди, — сказал ему Сеньеор. — Принеси их.

Меир и еще двое поспешно вышли и вскоре вернулись с большим сундуком, который поставили перед помостом. Равви Меир отпер крышку на тяжелых петлях. Внутри оказалось несколько мешков, завязанных веревкой и запечатанных красным воском.

— Тридцать тысяч дукатов, — объяснил Сеньеор, когда остальные отошли назад. — Собраны нашими собратьями в оплату долгов ваших величеств; ростовщики также согласились списать все ваши ссуды и вернуть драгоценности без расчета на возмещение.

В горле у меня пересохло. Я снова взглянула на Фернандо и по тому, как дернулась жилка на его виске, поняла, что предложение его тронуло. Если отбросить в сторону религиозные соображения, мы жили в крайней нищете, — собственно, лишь стоявшим передо мной было известно, до какой степени. Только они понимали, насколько тридцать тысяч дукатов могут пополнить казну, не говоря уже о списании накопившихся за годы многочисленных долгов.

— Муж мой, — сказала я, — ты согласен?

Он сидел неподвижно, и лишь едва заметное подергивание века выдавало работу мысли. Наконец он выдохнул и открыл рот, собираясь что-то сказать, но суматоха у входа остановила его. К своему ужасу, я увидела костлявую фигуру Торквемады, который быстро шагал к нам; сутана развевалась вокруг лодыжек, словно сумрачная пелена, глаза пылали, подобно агатам, на исхудавшем лице, которое с годами стало еще более завораживающим и пугающим.

Взгляд его упал на открытый сундук, и он повернулся к нам. Сердце мое сжалось.

— Я слышал, что вы согласились принять этих грязных лжецов, но никак не ожидал увидеть подобного. Иуда Искариот продал нашего Господа за тридцать сребреников, а теперь вы собираетесь продать Его за тридцать тысяч. Так вот же Он — забирайте его и сбывайте задешево!

Сорвав с груди распятие, он швырнул его к нашим ногам и выбежал прочь. Наступила ужасающая тишина.

— Оставьте нас, — прошептал Фернандо, глядя на распятие.

Судорожно вздохнув, равви Сеньеор начал опускаться на колени.

— Нет! — взревел Фернандо. — Вон!

Они поспешно удалились; когда двери зала закрывались за равви Меиром, он обернулся, бросил на меня обреченный взгляд.

Я сидела не шевелясь. Сундук и шкатулка со свадебным ожерельем остались на полу, но я на них даже не взглянула. Не ожидала подобного гнева от Фернандо; казалось, будто вид Торквемады с распятием в руках пробудил в моем муже некие звериные инстинкты, до сих пор тщательно скрываемые.

Наконец он проговорил дрожащим голосом:

— Это кровавые деньги. Торквемада прав: мы купили наш триумф за грязные дукаты и теперь обязаны в том покаяться. Мы должны издать указ, Изабелла. Ни один еврей не смеет оставаться в нашем королевстве, иначе мы будем прокляты навсегда.

Я сглотнула, чувствуя себя так, будто только что проглотила горсть песка.

— Мы купили триумф за долги, — с трудом выговорила я, — как и многие короли до нас. Нашими финансами всегда заведовали евреи, и ты это знаешь не хуже меня. Они были для нас ценными советниками и казначеями. Что будем делать без них, если они решат не принимать нашу веру?

Он провел руками по подбородку, и в наступившей тишине послышался шорох его пальцев о бороду.

— Хочешь сказать, что станешь с этим жить? — Он яростно уставился на меня. — Сможешь жить в страхе, что мы будем вечно гореть в аду за то, что защищали их?

Не дрогнув и не отводя взгляда, я посмотрела ему в глаза и увидела в них те самые адские муки, которые могли нас ожидать, если я прислушаюсь к сомнениям в моей душе.

— Нет, — прошептала я и склонила голову, словно бремя выбора уже легло на мои плечи. — Я не сумею с этим жить и не могу просить о подобном всю Испанию. Но это может означать изгнание всего их народа. Как мне принять на себя такую ответственность?

Фернандо взял меня за руку:

— У нас нет иного выбора. — Он поднес мои пальцы к губам. — Тебе нужно подумать? — прошептал он, и я кивнула, едва сдерживая желание горько разрыдаться. — Что бы ты ни решила, я с этим соглашусь, — услышала я его слова. — Это твой выбор, и он всегда оставался таковым. Ты — королева Кастилии.


В тот вечер в своих покоях, где от украшенных эмалью стен еще исходил мускусный запах покоренных одалисок, а за окном щебетали соловьи Гранады, я подошла к алтарю. На нем лежал богато украшенный миниатюрами Часослов и стояли изящные подсвечники, а сверху умиротворенно смотрела Дева Мария с младенцем Христом на руках; Она стояла на облаке в розовато-лиловых одеждах и готовилась вознестись…

У евреев были дети — дочери, сыновья. У них были матери, отцы, деды, бабушки — семьи. Могла ли я так поступить? Имела ли право одним взмахом пера перечеркнуть столетия мирного сосуществования?

«Это твой выбор, и он всегда оставался таковым».

Я простояла на коленях перед алтарем всю ночь, пока последняя свеча не погасла, превратившись в лужицу расплавленного воска и пока мое тело не онемело настолько, что я едва могла подняться. Я сопротивлялась до последнего, думала о том, как мой поступок повлияет на мое правление, и боялась, что содеянное станет преследовать меня до конца дней, навеки лишив душевного спокойствия. Я всегда была против, опасалась последствий, шла на уступки, пыталась найти другие средства, чтобы сократить растущую пропасть между ними и нами. Но теперь выбора не оставалось.

Выступив в защиту евреев, я рисковала восстановить против себя королевство, которое всю жизнь стремилась защитить. Я отвергла бы Господа, что привел меня к часу триумфа, Господа, позволившего мне, простой женщине, хрупкому сосуду из костей и плоти, совершить то, что в течение столетий не удавалось моим предкам, — изгнать неверных и объединить Испанию под одной короной, сделать ее неделимой страной с единой верой.

Я рисковала бессмертной душой — единственным, что останется у меня в час смерти.

Наступил рассвет, ясный и чистый, как обычно бывает в горах. Помывшись, позавтракав и позволив Беатрис смазать мои кровоточащие колени, я распорядилась составить текст королевского указа под названием «Альгамбрский декрет».

В соответствии с ним каждый еврей, не принявший католическую веру, должен был покинуть Испанию.


— Что? — Я устало взглянула на Чакона.

У моего старого управляющего выступал из-под камзола огромный живот, и ходил он теперь намного медленнее, мучимый подагрой. Но разум его оставался столь же проницательным, как и прежде, и он продолжал преданно заботиться о Хуане, тенью следуя за каждым шагом моего сына. Судя по тому, что он появился в такое время, когда большинство придворных спали, отдыхая от жары, а я занималась корреспонденцией, случилось нечто важное.

— Тот мореплаватель, — повторил он, хмуря густые брови. — Снова здесь. Ждет снаружи. Похоже, он не понимает, что означает слово «нет».

Я вздохнула, взглянула на испачканные чернилами пальцы:

— Хорошо, сейчас буду.

Я поднялась с кресла и встретила взгляд Карденаса, который трудился вместе с Луисом де Сантанхелем, пытаясь решить проблему с плачевным состоянием наших финансов. Указ об изгнании евреев вступал в силу лишь в мае, но уже сейчас, после его обнародования, в Кастилии начался повсеместный хаос, повлияв на уплату налогов и прочих податей.

Меня осаждали просьбами градоначальники и чиновники со всех уголков королевства, не уверенные в моих окончательных намерениях. В итоге они вынудили меня разработать детальный план, в соответствии с которым должен был исполняться указ. Евреям, решившим покинуть королевство, предписывалось сделать это до первого августа через специально выделенные порты. Им запрещалось брать с собой золото, серебро или монеты, хотя другие ценности разрешались; свои дома и ремесла они должны были продать или передать проверенным христианам. С некоторой неохотой я распорядилась, чтобы всех, кто решил уехать, обыскивали в портах и конфисковывали найденные при них запрещенные предметы, ибо я была полна решимости сократить возможные потери налогов и прочих доходов, не допустив, чтобы мой указ в конечном счете привел к экономическому краху.

Сантанхель, который сам был обращенным, оказал мне неоценимую помощь. Он уже убедил равви Сеньеора и его семью принять святое крещение, но другие влиятельные евреи, которые сотрудничали со мной много лет, снабжали войска и финансировали мои мероприятия, сопротивлялись указу и уговаривали многих в своих общинах поступить так же. В итоге евреи подвергались вымогательствам и прочим непотребствам со стороны чиновников, в чьи обязанности входило распространять декрет и требовать его исполнения, хотя в соответствии с тем же указом все евреи до самого отъезда оставались под королевской защитой. Я огрубела душой, старалась не обращать внимания на недоверие и ужас, страх и панику, рыдания на площадях и мольбы о милосердии, ибо продолжала надеяться, что, как и в прошлом, жесткие меры повлекут за собой массовые обращения в христианство и предотвратят настоящий исход народа, столь долго называвшего эту землю своей родиной.