«Привет», — ответила я и вцепилась ему в плечо, потому что в этот момент «Принц Гамлет» качнуло. Жизнь оказалась очень простой. Хоффи спросил, не хочу ли я выйти с ним на палубу, и предложил мне сигарету. Я взяла, чтобы заняться хоть чем-нибудь. Мы шли по палубе, курили и не знали, о чем говорить. От ветра волосы падали на лицо, кожа становилась липкой и влажной. Холодало, меня трясло и лихорадило, не в последнюю очередь и потому, что целых два дня я ничего не ела, только пила воду. После такого я всегда быстро замерзаю. Мы снова спустились вниз, Хоффи тер мне руки и плечи, чтобы согреть. Бесполезно. Его смущение и неуверенность (я их чувствовала) заставляли меня становиться еще более смущенной и неуверенной. Он начал тереть медленнее и придвинулся ближе. В коридоре было светло. Второй класс, мимо проходили мужчины в деловых костюмах, они с ухмылкой поглядывали на нас. Мне захотелось, чтобы ничего больше не было, но тут он меня поцеловал. Его язык пробрался в самые глубины моего рта, прошелся вдоль зубов и потрогал нёбо.

«Иди сюда, давай сядем», — сказал он потом, и мы, проехав спинами по стене, уселись на полу. Говорили мало, время от времени Хоффи начинал меня целовать. Я чувствовала, что его кожа становится все горячей, а дыхание учащается. В его горле пульсировала кровь, стучавшая о мою ладонь. Позже Хоффи заснул, опустив голову мне на плечо. Я была спокойна, только немного тошнило, и я гордилась, что Хоффи теперь мой.

Следующим утром мы все завтракали в кафетерии. Свободных мест не было, поэтому я сидела на коленях у Хоффи, рядом с очень даже интересными парнями. Фалько Лоренц все время что-то говорил. Остальные слишком устали, чтобы болтать. Девчонки поглядывали в нашу сторону и завидовали мне. На мне все еще было то же сатиновое платье, что и прошлой ночью; я знала, что волосы растрепаны, а косметика растеклась. Мелкая Дорис надела брюки с грудкой и кофточку в цветочек, в тоненьких волосах три простенькие заколки. Такой уже ничем не поможешь. Она не завтракала: села на диету. Она всегда была худее, чем я, а теперь ела совсем мало, чтобы разница казалась заметнее. Я поняла ее намерения и тоже не стала ничего есть.

_____

Блеск от того, что я с Хоффи, осенял меня, словно нимб. Было очень приятно, если на перемене он целовал меня в щеку в присутствии других девчонок. Мне льстило, что я могу шляться с ним по вечеринкам, на которые одну меня никогда бы не пригласили. Мне нравилось, что Хоффи прикуривает свою сигарету от моей. Но чаще всего быть с ним означало, что мы сидим в его комнате и, черт подери, понятия не имеем, о чем говорить. Чего-то он от меня ждал, это я прекрасно чувствовала, но, наверное, и сама не понимала чего. Если молчание затягивалось, он начинал целоваться. А это было еще хуже.

Вместе мы пробыли одиннадцать недель. До летних каникул. В последний день Хоффи опоздал в школу, а в класс вошел в сомбреро. Все завопили. Мелкая Дорис подтолкнула меня локтем. «Посмотри-ка на Хоффи», — сказала она злорадно. От возмущения меня затрясло. Зачем я брала на себя такую обузу — поцелуи, его мокрые жадные руки, эти неимоверно тоскливые вечера, — если он так легкомысленно поставил на карту мою репутацию, напрямую зависящую от общего уважения к нему. Да еще и улыбается мне. Как я его возненавидела! Разве можно было так со мной поступить? Заполучить Хоффи было важно, обладать им оказалось напряженно и рискованно. В этот день я убежала домой, не сказав ему ни слова. Маме велела не звать меня к телефону, что она с готовностью и выполнила. А когда каникулы закончились, мы с Хоффи уже не были вместе и никогда больше об этом не говорили.


Вскоре Фалько Лоренц устроил вечеринку и пригласил меня, хотя я уже и не была с Хоффи. За это время я успела поцеловаться с несколькими ребятами, но теперь, впервые, меня пригласил один из интересных парней. А это совсем не то, когда тебя приглашает интересная девушка. С тех пор как Кики, Большая Дорис и Инес Дубберке застряли на второй год, в классе осталось так мало девчонок, что, кто бы ни устраивал посиделки, приглашали всех, даже Мелкую Дорис. А вот интересные парни на такие детали внимания не обращали. Если кто-то из них собирал гостей, то приглашал максимум четверых из нас, остальных же девчонок добирал из параллельных классов, а на вечеринку к Фалько прибыли даже несколько девиц из старших классов. Их вид таил в себе некоторую угрозу: как будто они знали что-то нам неизвестное, то, что в любой момент можно использовать против нас. Мне стало легче, когда поставили пластинку Отто, — теперь все слушали, и исчезла необходимость говорить.

Фалько натянул в саду оранжевую палатку. Когда пластинка закончилась, все встали вокруг гриля и закурили. Из дома вышла мама Фалько, она поставила на стол миску с салатом из вермишели. Его мама была совсем не похожа на мою. У нее были длинные прямые волосы. Она носила джинсы. Хотя по каким-то причинам у нее было плохое настроение, которое она даже не пыталась скрыть, она все-таки пробыла с нами около часа. И курила больше, чем мы все вместе взятые. Каждый раз она просила у кого-нибудь из мальчиков огня, смотрела на него сквозь пламя и пускала ему дым прямо в лицо. Когда потемнело, она без всякого видимого повода опрокинула гриль и молча ушла в дом. Фалько этот факт нисколько не смутил. Он собрал упавшие сосиски, обтер их скатертью и снова уложил на решетку. Девицы из старших классов пустили по кругу пачку сигарет. У них был свой особый метод курить, которому они научили и меня. Делаешь затяжку, задерживаешь дым в легких как можно дольше и выпускаешь. До сих пор ничего необычного. Но теперь главное: не нужно делать вдох — сразу же затягивайтесь. Легким начинает не хватать воздуха. А получают они только дым. Им ничего не остается, как пропускать его в тончайшие альвеолы и ткани в надежде, что внутрь попадет хоть немного кислорода. Ощущение удивительное и приятное. Выпускаешь дым и, вместо того чтобы впустить так необходимый воздух, глубоко затягиваешься в третий раз. Когда встаешь — а мы, конечно, встали, чтобы полностью насладиться новым эффектом, — ноги начинают подгибаться и на долю секунды теряешь сознание, тебя тянет вниз; приходя в себя, чувствуешь, что стал мягким и спокойным. Мальчишки смотрели на нас. Им очень понравилось, что нас стало клонить к земле.

«Суперски! Супер!» — завизжал Дирк Бухвальд, парень из параллельного класса, а потом схватил меня за талию, положил мою правую руку себе на плечо и помог мне встать; остальные посмотрели и бросились помогать еще одной упавшей девице. Они вели себя как санитары из Красного Креста, выносящие с поля боя легкораненых: отвели в палатку и положили на матрацы. Было приятно немного полежать, глядя на гирлянду разноцветных лампочек. И дело не в том, что меня слегка тошнило. Если я стояла, то быстро начинала болеть спина; долго сидеть я тоже не могла. В тот год я росла как на дрожжах. Выросла сантиметров на двенадцать. Мамины глаза туманились при взгляде на меня. Она мечтала о Китае и постоянно восхищалась грациозностью азиатских женщин. Еще год назад ей нравилось, что я маленькая и стройная — первая изящная женщина в нашей семье. На самом деле все это было чистой воды глупостью. В своей возрастной группе я всегда была одной из самых высоких девочек. Но мама героически отбивалась от этого факта и сравнивала меня с сестрой. Конечно, та была выше, но ведь и старше на два года. А в тот год я обогнала даже ее, остальных одноклассниц переросла давно, из парней выше меня остались только четверо. Когда мой рост достиг метра восьмидесяти, она потащила меня к ортопеду, чтобы тот сказал, к чему это приведет, и прописал какие-нибудь таблетки. Ортопед сделал рентген лучезапястных суставов и объявил, что я больше не вырасту. От этого мне легче не стало. Показалось, что мы уже несколько запоздали. Мой рост бросался в глаза всем и являлся поводом для сотен комментариев. Такое впечатление, что мое тело наносило чувствам людей оскорбление и они пытались отомстить. Даже дядя Хорст не удержался: «Скоро ты сможешь есть из водосточной трубы».

Дирк Бухвальд лег рядом со мной и впился мне в шею. На нем была джинсовая жилетка и голубая клетчатая рубашка с короткими рукавами. Карманы жилетки были набиты до отказа. В одном, прямоугольном, лежала пачка «Мальборо», из другого торчала ручка пластмассовой расчески. Слева шариковой ручкой он изобразил птицу, на правом плече буквы AC/DC с зигзагообразной стрелой посередине. У него были длинные волосы, костистое лицо и красивые загорелые плечи. На правом запястье Дирк носил серебряный браслет с пластинкой, на которой было выгравировано его имя.

«Хочешь, пойдем за палатку?» Я не поняла, зачем он хочет идти еще куда-то. Все остальные тискались на матрацах. Для этого их сюда и принесли. Темень за палаткой была страшная. Дирк Бухвальд взял в руки мою голову и начал меня целовать. Ни разу еще при поцелуе парень не брал в руки мою голову. Дирк Бухвальд показался мне безумно властным. По крайней мере, целовался он с такой силой, что искусал мне все губы. Я подумала, что нечаянно, и не остановила его, не стала отбиваться, чтобы ему не было стыдно. Потом он начал втискивать мне в рот свои зубы. Я почувствовала привкус крови. Попыталась вырваться из его рук, но держал он крепко; потом начал впиваться клыками мне в губы, не оставив ни одного живого места, так что по подбородку у меня потекла кровь. Когда, наконец, он меня выпустил, я была скорее сбита с толку, чем напугана. Я даже не поняла, понравилось ли мне и стоит ли повторить поцелуи, чтобы разобраться. Пока я размышляла и искала в кармане бумажный платок, неожиданно Дирк Бухвальд громко пернул. И снова я подумала, что это случайно, что сейчас ему ужасно стыдно, даже больше, чем мне за него, но тут даже в темноте я почувствовала, что он ухмыляется, чрезвычайно собой довольный. Видеть я ничего не могла, сплошная темнота, как чернила. Но ухмылку я явственно ощутила, как будто в этот момент на его губах лежали мои пальцы. Я осознала, что он сделал это намеренно. Это было ужасно, ужаснее чем кровь, которую я стирала со своих губ. Мне стало так противно, что я убежала, схватила свою куртку, села на мопед и поехала домой. Мой бело-голубой мопед был настоящим скакуном. Если достаточно резко выжать сцепление, то какое-то время можно было ехать на заднем колесе. Себя я считала чрезвычайно ловким ездоком, на голову выше остальных. С другой стороны, масса вещей, которые легко выполняли мои одноклассники, были мне не по плечу. Я, например, не умела ездить автобусом или поездом, не считая маршрута до главного вокзала (там не нужно делать пересадку). Никогда не разбиралась в расписании. Не могла понять ни слова. Если появлялась необходимость съездить в центр, то эти двадцать километров я проезжала на велосипеде. Когда я купила подержанный мопед, папа, естественно, снова завел старую песню про поперечный миелит: «В Боберге полно инвалидных колясок — и всё после несчастных случаев на мопедах».

Пока я ехала домой, я все время задавала себе вопрос: неужели Дирк Бухвальд всегда пукает после поцелуя или же сделал исключение лично для меня? Подумалось, что для меня. Шел мелкий дождь. Подставила лицо под капли, почувствовала на коже легкие уколы, как иголочками. Прибавила скорость, распущенные волосы летели со скоростью тридцать восемь километров в час. Шлем пристроила на багажнике. Забыла про Дирка Бухвальда, пела про себя «Kiss you all over», повернула, бормоча «love you», затянула «need you». Вдруг мостовая, как будто смазанная маслом, ушла из-под заднего колеса. Не было ничего, ну абсолютно ничего, за что покрышка могла зацепиться. Я завалилась на бок и заскользила по дороге, не выпуская мопеда. Потом скольжение прекратилось, я лежала и плакала. Не потому, что больно, а потому, что я снова лоханулась. Могла ведь купить себе спокойный бабский мопед, а могла и вообще ездить на велосипеде. Почему я никак не могу вбить себе в башку, что я ни на что не гожусь, ну совсем ни на что, что я полная дура! Еще какое-то время я лежала под дождем, даже ногу из-под бака не вытащила. Делала вид, что тяжело ранена и потеряла сознание. Надеялась, что меня переедет машина. Но в таком захолустье после полуночи людей не бывает.

_____

Через две недели после аварии я продала своего скакуна однокласснику по имени Йоги Рюман. Левое колено, видимо, все еще болело. Но это не точно. Я так часто симулировала, что за это время разучилась отличать, что болит по-настоящему, а что — по моему хотенью. На следующем сабантуе Йоги призвал меня к ответу, потому что мопед — он упорно говорил — «этот мопед» — развалился прямо под ним. Когда я отказалась вернуть деньги, он спросил, не хочу ли я быть с ним. Йоги Рюман, как и большинство парней, был ниже меня ростом. Когда он стоял рядом, мне приходилось наклоняться, изгибать одну ногу, а вторую ставить наискосок. Худой как скелет, с узкими глазками, он выкуривал в день две пачки сигарет и казался коварным. И все равно, когда он спросил, не буду ли я с ним гулять, я не могла отказаться. В него были влюблены три мои одноклассницы. Они утверждали, что Йоги Рюман просто милашка. У него был задранный кверху детский носик, и если этого достаточно, чтобы считаться милашкой, тогда он, безусловно, им был. А кроме того, стоя однажды позади меня у лингафонного кабинета, он прошептал: «У тебя красивая жирная задница».