Я рассказала, что в школе мы соединили проводками велосипедный фонарик с батарейкой и появился свет. К моему облегчению, отец сразу же ухватился за эту тему. Я никогда не могла сказать с уверенностью, сколько времени он будет терпеть мое присутствие на его прогулках, но сейчас он оживленно вещал о замкнутом электрическом контуре. Я спросила, как в батарейку попала энергия, и отец поведал мне, что никому еще не удалось создать вечный двигатель. Все оказалось очень просто: «Представь себе водяную мельницу, установленную в центре закрытой емкости, справа заполненной воздухом, а слева водой. Лопасти изготовлены из более легкого, чем вода, материала. Справа лопасти падают вниз, потому что они тяжелее, как ты понимаешь, воздуха. А потом слева они поднимаются за счет силы воды. Единственная проблема — перегородка. Как лопастям переходить из воздуха в воду, ведь вода не должна переливаться в правую половину?»

Ум отца произвел на меня огромное впечатление. Идея казалась просто гениальной. Может быть, когда-нибудь я буду изучать в институте физику и смогу решить проблему с перегородкой. Папа откроет мне путь в увлекательный героический мир, но для этого нужно сделать так, чтобы он и дальше продолжал вести со мной умные разговоры. Я ломала себе голову, выдумывая темы, которые заинтересуют его настолько, чтобы он забыл о том, что его собеседник — это всего-навсего я. Конечно, маме всегда хотелось со мной поговорить. Она спрашивала, как дела в школе, что приготовить на обед или о чем говорила какая-нибудь скучнющая соседка. Мелочный умишко. Ей никогда не изобрести вечный двигатель. К тому же я просто ненавидела ее слюнявые поцелуи. Само собой разумеется, я отдавала себе отчет, насколько это неприятно — нуждаться в обществе отца из-за нежелания других людей иметь со мной дело. Но я думала, что мои одноклассники не смогут рассказывать так умно и интересно, как мой папа. Мне нравилось, как отец воодушевлялся, сталкиваясь с необычной задачей. Куб, в котором находятся двести волнистых попугайчиков, — будет ли он весить меньше, если начать хлопать в ладоши, чтобы птички взлетели? Выживет ли человек, если в оторвавшемся от тросов лифте подпрыгнет в тот момент, когда кабина упадет на землю? Когда он задавал мне подобные вопросы, я ощущала нашу с ним близость. Он получал такое удовольствие от своих знаний! Но иногда он замолкал на полуслове и морщил лоб, уставившись на меня. Наверное, никак не мог понять, зачем разбрасывается своими шикарными идеями перед таким ничтожеством, как я.

_____

В воскресенье утром, когда мы всей семьей завтракали в саду, я попыталась привлечь внимание отца, рассказав про химический опыт, проведенный в школе. Когда я, слегка преувеличивая, описывала размеры фиолетового облака, папа встал, молча собрал яичную скорлупу и пошел наискосок через сад к куче компоста. Я уставилась ему в спину. Неужели он специально? Может быть, он просто забыл позвать меня с собой. Я помчалась за ним. Когда наконец догнала, он ускорил шаг, и мне пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отстать слишком сильно. И вдруг я как будто почувствовала папины мысли: «Когда это прекратится? Когда это, в конце концов, закончится? Неужели этому никогда не будет конца?!»

Стало ясно, что лучше вернуться за стол. Немедленно! Но вместо этого я продолжала разговаривать с отцом, болтала, словно от этого зависела жизнь, пыталась спрятаться за потоком слов от его неприятия и своего стыда. У кучи папа остановился и повернулся ко мне с перекошенным лицом: «Почему ты все время шляешься за мной по пятам? Неужели не можешь оставить меня в покое?! Скажи, у тебя что, эдипов комплекс? Что с тобой?»

В эту минуту мой мир взорвался. Что такое эдипов комплекс, я знала. Что-то связанное с сексом. Мне стало совсем плохо. Казалось, что я падаю в бездонную пропасть. И когда почудилось, что я добралась до самых глубин своего позора, дна все еще не было, — теперь я падала еще глубже, на следующий уровень, туда, где скрывается отвращение к самому себе. Я приставала к своему отцу. Боже мой! Я была просто отвратительна! Не понимаю, как я сумела отойти от компоста. Не знаю, бежала ли я, чтобы как можно скорее с рыданиями броситься на кровать, или, может быть, сделала смешную попытку сохранить самообладание. Не исключено, что я спокойно повернулась, пошла назад, села за стол и сделала вид, что ничего не произошло. Скорее всего, именно так и было. Наверное, я намазала тост мармеладом, хотя душа моя рвалась, рвалась и рвалась. Я вычерпывала из стаканчика йогурт — ложечку за унижение, ложечку за разочарование, ложечку за отвращение к самой себе и огромную ложку за ненависть. Хорошо, я оказалась навязчивой, отвратительной и противной — но кто дал папе право думать, что мне хочется лечь с ним в постель? Может быть, он все время так считал. Все те недели, когда мы вместе гуляли, он говорил себе, что ни одна нормальная девочка в двенадцать лет не согласится ходить на прогулки с отцом, следовательно, я по нему сохну. Вот гадина! Гадина и идиот! А я-то им восхищалась! Он был моим самым умным и любимым папой. Любимым? Какой я оказалась противной! Отец был абсолютно прав. На земле не должно было существовать такого недоразумения, как я! Мне следовало бы себя убить. Вскрыть вены маникюрными ножницами. Но даже на такое я была не способна, и за это я тоже начала себя ненавидеть. Мне было стыдно.


Однажды, зайдя в женский туалет, я увидела двух девятиклассников, прислонившихся к кафельной стенке напротив кабинок. Они курили. Туалеты для девятых классов находились этажом выше, там все время шастали проверяющие. Поэтому курить они приходили к нам.

«Слышь, — сказал один из парней, показав на закрытую кабинку, — там на самом деле кто-то ссыт. Только послушай!» В тишине я действительно услышала журчание. Вскоре дверца открылась, и появилась Инес Дубберке, девочка с толстенными линзами. Парни засмеялись и швырнули окурки на пол. Когда они выходили, я прижалась к раковине. Потом зашла в кабинку, оторвала полметра бумаги и повесила на бачок, другой конец опустив в унитаз. Если писать прямо на бумагу, то моча польется по ней и шума не будет. Когда я вышла, Инес все еще стояла у раковины. «Они держат дверь», — сказала она. Я видела, что ей приятнее быть запертой не в одиночку. Снаружи кто-то хихикал. Я посмотрела в замочную скважину. Увидела Кики, девочку по имени Барбара и толстую Хельгу. Потом в скважине стало темно, и чей-то зрачок уставился прямо в мой.

Они частенько проделывали такое — запирали девчонок. Никакой личной обиды. Может случиться с каждой. Конечно, не с Кики или Таней, но со всеми остальными вполне. Со сложенными на груди руками я прислонилась к раковине и стала ждать. По крайней мере, когда математичка будет подниматься по лестнице, они отпустят дверь и понесутся в класс. Инес с диким видом дергала дверь. Вот глупая! Может быть, с той стороны они вдесятером держатся за ручку. Но Инес настолько дура, что не может даже пописать тихо. Девчонки хихикали и шебуршились. Отталкивали друг друга от скважины, чтобы бросить взгляд на нас: на обладательницу толстенных очков и на ту девицу, которая на физкультуре не способна перепрыгнуть даже через самого низенького козла. Можно умереть со смеху: двум таким идиоткам не выбраться из туалета.

«Если они еще раз сюда посмотрят, я швырну им в глаза мылом», — заявила я. «Правда? Швырнешь?» — прошептала Инес. У нее даже глаза заблестели. Может быть, из-за света, преломившегося на ее очках. Я набрала пригоршню обмылков из мыльницы, а когда замочная скважина снова потемнела, я запустила туда все. «Теперь вперед!» — завопила я. Мы с Инес вместе навалились на дверь. Она поддалась, и мы оказались снаружи. Когда мы вылетали, никто не попытался нас задержать. Девчонки окружили Дорис Пёльман, самую мелкую из нашего класса. Все называли ее Мелкой Дорис, потому что у нас училась еще одна Дорис, довольно высокая девица. Мелкая Дорис сидела на полу, зажмурив глаза. Одна из девчонок помчалась к раковине, намочила платок и вытерла ей лицо. Инес отошла подальше, и все с ужасом уставились на меня. Медленно в меня проникал страх. Что, если я серьезно поранила Мелкую Дорис? Но мне все еще казалось, что она получила по заслугам. Она хотела посмотреть на запертых и беспомощных. А теперь ревет от мыла, попавшего в глаза. Девчонки даже не пытались взглянуть с укором — они были в ужасе. Несколько мальчишек подошли и поинтересовались, что случилось, а потом появилась математичка, и все на автомате потащились в класс, Дорис все еще в окружении других девиц. Я села на место. Посчитала, что не стоит мне бросаться ей на помощь. Я оказалась изгоем. Ребятки затеяли милую безобидную проделку, а я, злыдня этакая, нанесла детке увечье. Наконец даже училка усекла, что что-то не так, подошла к Мелкой Дорис и спросила, в чем дело. «Кто-то швырнул ей в глаза мыло», — сказала Кики. Я рисовала в тетради закорючки. Математичка осмотрела глаза. «Кому-нибудь из вас придется отвести Дорис домой, — сказала она. — Таня, сходишь?» Таню отпустили. Благодаря мне. «Кто это сделал?» По классу пронесся шелест, и математичка зло посмотрела на меня. «…Но она и сама сожалеет, — послышался голос Кики, — она же наверняка нечаянно». Совершенно очевидно, что Кики очень серьезно относилась к своим обязанностям старосты. Кровь прилила к голове, показалось, что сейчас лопнут уши. Математичка повернулась ко мне. «Анна, ты специально? Ты хотела, чтобы Дорис было больно?»

Идиотка. Конечно, ей должно было стать больно. Именно с такой целью люди бросают в глаза мыло — чтобы стало больно. Зачем же еще?

«Нет, — сказала я тихо, — я не хотела. Мне жаль». При мысли о том, что Мелкая Дорис может ослепнуть, мне стало совсем плохо. Тогда придется остаток дней жить у нее и выполнять все ее капризы, превратившись в рабыню. Делать даже то, с чем мне явно не справиться. И все равно вина моя не станет меньше. Но по какой-то причине все были убеждены, что так поступить я могла только нечаянно. Пусть и дальше так думают.

Еще до конца урока я собрала вещи и, как только прозвенел звонок, впереди всех бросилась вон из класса.

_____

На следующий день я первая подошла к Мелкой Дорис. Такое решение было принято длинной бессонной ночью. Глаза у Дорис выглядели абсолютно нормально.

— Я хотела извиниться. Мне жаль, что так получилось. Тебе все еще больно?

— Да нет, забыли, — сказала она приветливо.

Обязательная программа выполнена. Переходим к вольным упражнениям.

— Мне правда очень жаль, — сказала я еще раз. На самом деле мне было ни капельки не жаль, это я внезапно поняла совершенно отчетливо.

— Да всё в порядке, правда. Выбрось из головы.

— Да ты что! Это и на самом деле ужасно. Очень жаль. Я не хотела.

Я пожала ей руку, а потом пошла не в класс, а домой. Дома у меня поднялась температура. Я сказала маме и легла. Представила, как сегодня Мелкая Дорис по дороге из школы попадет в аварию. Несчастный случай, который не имеет ко мне никакого отношения. Занесет цистерну, она заденет велосипед Дорис и отбросит его в кусты. А потом разобьется, ударившись о стену. Ядовитая, разъедающая кислота вытечет наружу, прямо к тем кустам, где лежит Дорис. Кислота разъест ей лицо, обезобразит навсегда, лишит зрения. Я начала молить Бога, чтобы он послал цистерну. А потом взяла книгу из пачки, которую пару дней назад принесла из библиотеки. Долли все еще в интернате. За это время она перешла в разряд старших и получила возможность пользоваться услугами младших. Она была настолько мила, что маленькие девочки боролись за право растопить для нее камин или приготовить чай. Еще одна слащавая книга, из тех, от которых меня тошнит. Хорошо еще, что я больна. Целую неделю.


Мелкая Дорис стала моей подругой. Даже в восьмом классе у нее был такой вид, будто она все еще учится в начальной школе, не старше четвероклассницы. У нее маленький, плотно сжатый рот и короткие редкие светлые, какие-то детские волосы. Но Мелкая Дорис не только выглядела по-детски, она и одевалась соответственно. Малышовое платьице с большими красными и синими квадратами и ранец вместо портфеля. Из дорогой тонкой свиной кожи — наверное, он полезнее для осанки, но согласитесь, что вид у нее был глупый. На уроках она рисовала остро отточенным карандашом деревни с миллионами подробностей: сотни домиков с занавесками на окнах. Главное даже не то, что все занавески были разного цвета, — из-за одной выглядывала крохотная кошка, за другой виднелась перевернутая ваза, не больше шарика, который можно выковырять из стержня для ручки. На маленькой церкви — малюсенькие часы, показывающие без двадцати одиннадцать, над входом в храм — надпись «Благослови, Боже» и год: 1872. На пристани — корабли «Хайни» и «Мёве», лодки с веслами не толще волоса. На витрине у булочника — хлеб размером с рисовое зернышко, часовщик выставил будильники с булавочную головку, в музыкальном магазине с потолка свисают трубы-муравьи. Мне приходилось все это разглядывать, потому что Мелкая Дорис сидела со мной. Наш класс располагался теперь в синем павильоне, который через несколько лет снесли из-за наличия асбеста. Шотт ушла на пенсию, у нас появился новый классный, он же учитель физкультуры. В этом оказалось мое спасение. Занятия на снарядах и тому подобное Коопман чаще всего заменял футболом. Не знаю, предусматривает ли учебный план футбол, но если даже и предусматривает, то уж наверняка не так часто. Девчонки из «Молодежь готовится к Олимпийским играм» продолжали заниматься в зале — отсутствие представительниц женского пола Коопмана не волновало, — но все остальные должны были выходить на стадион. Карло Дозе оказался единственным в классе, кто принимал футбол всерьез. Тилль Хинсберг и Фолькер Мейер играли не хуже, но им все было по фигу. Они не занимались ни в каком клубе. В отличие от Дозе. Без футбола он ничего из себя не представлял. Он собственноручно составил две таблицы Бундеслиги и прикнопил их на стенку в классе. Данные одной таблицы он постоянно менял, она отражала фактическое положение команд. Вторая представляла собой гипотетические результаты, о которых мечтал Дозе. Когда мы шли от спортзала к стадиону, Коопман собирал вокруг себя лучших игроков, и они все вместе убегали вперед. Отбросы естественного отбора плелись следом. Я радовалась тому, что неожиданно оказалась среди множества спортивных неудачников. На футбольном поле я стала представителем нижней границы разряда среднестатистического игрока; другое дело, что этот среднестатистический игрок оказался таким бесперспективным. Носком я била целенаправленно и сильно. В ударе носком я была хороша. Но Коопман всякий раз замечал и орал: «Только не пыром!»