Мне совсем не хотелось быть как мама. Ей не хватало блеска, и вид у нее был всегда испуганный и усталый. Когда мы с братом и сестрой приходили домой, то бросали куртки и грязную обувь, а мама все это поднимала. Пустое место. На тех немногих письмах, которые она получала, не писали даже ее имени: госпоже Роберт Штрелау. А я оказалась похожей на нее. Причем настолько, что всегда точно знала, что она в данный момент чувствует.

Мне бы больше хотелось походить на сестру. Она была не только старше и симпатичнее, она намного превосходила меня и во всем остальном. Даже то обстоятельство, что мама регулярно высказывала ей претензии, свидетельствовало в ее пользу. Ко мне можно было не придираться. Мои единственные джинсы и те были довольно старомодными. А сестрица ходила в высоких белых сапогах и красном мини-платье из искусственной кожи. А еще у нее были солнечные очки. Несмотря на нелюбовь к шуму, она со своей подругой каждую неделю смотрела по телевизору хит-парады. Однажды певец Даниель Жерар не смог просвистеть свою мелодию, потому что рассмеялся, а сестрица с подругой начали издавать дикие крики и придвинулись ближе к телевизору.

«Разве не прелесть?!» — воскликнула сестра. У Даниеля Жерара была борода, и он носил мягкую черную шляпу. Я так и не поняла, что в нем такого прелестного. Не знаю, что нашло на сестрицу и ее подружку, но казалось, что они знакомы со всем миром. Как будто с Жераром их связывали личные отношения, что позволяло выказывать почти материнское волнение, стоило ему сделать ошибку.

Когда сестра познакомилась со своим первым парнем, коллекция ее пластинок увеличилась на «Не заигрывай с замарашками» Франца Йозефа Дегенхардта и долгоиграющую пластинку Леонарда Коэна. Приятеля сестры я не выносила. Ему было уже двадцать, он изучал психологию и утверждал, что я не могу его терпеть по той простой причине, что сама тайно в него влюблена. Когда сестры не было дома, то я, если отец в это время не спал в гостиной, слушала на нашей шарманке ее пластинки. Некоторые песни я крутила по многу раз подряд. Десяток раз я слушала «Лучше бы Руди Дучке сказал папе». Господи, вот это песня! Она ясно давала понять, насколько сильно я отстала от жизни. У меня было всего две пластинки: «Ной» Брюса Лоу и «Мне хочется иметь маленькую кошечку» Вума, мультяшной собачки с грушеобразной головой, главного героя передачи «Трижды девять».

У сестры оказался не только более развитый музыкальный вкус. Она сумела настоять, чтобы ей отвели собственную комнату, в которой можно будет запираться с тем самым парнем. Она так долго уламывала родителей, что те в конце концов освободили свою спальню и поставили в гостиной складной диван.

«Трое детей в такой комнате — о чем вы только думаете! — заявила сестренка родителям. — Этот дом слишком мал для шестерых, вам следовало ограничиться одним ребенком». Бывшая комната родителей в два раза больше детской, в которой раньше мы помещались втроем. Сестра сама решала, как обставить новые апартаменты. Стены оклеили плотными обоями и покрасили белой краской. Появились белая стенка, белая книжная полка, белый палас, белый письменный стол со стулом, белая кровать и самое главное — ярко-красная «сиделка», пуф, как у Вума. Из-под молнии вылезали белые комочки наполнителя. Детскую, в которой остались мы с братом, тоже переклеили. Но обои выбирал папа, поэтому на них были нарисованы огромные, детские оранжево-желтые маки. «Веселенькие», — пояснил батюшка. В центре комнаты поставили полку, делившую помещение на две части, в остальном все осталось по-прежнему. Достаточно было посмотреть на ту и другую комнаты, чтобы понять разницу между мной и сестрицей.


Я использовала любой повод, чтобы пропустить школу. Собственно говоря, каждый день, когда мама приходила меня будить, я чувствовала себя больной. Брела в ванную на свинцовых ногах и с иглой ненависти, торчавшей в сердце. Чаще всего ванная уже оказывалась занятой. Я прислонялась к стене, закрывала глаза и пыталась поспать еще, пусть и стоя. Я молча проклинала мать. Почему нельзя разбудить меня, когда ванная уже освободится? Наконец бабушка или папа выходили, я тащилась к унитазу, писала и еще пару минут сидела с закрытыми глазами, — сестра или младший брат к этому времени уже колотили в дверь. Я не представляла, как заставить глаза открыться, как встать и умыться, но потом все-таки брала себя в руки, споласкивала лицо и проводила по волосам расческой, измазанной березовой водой. Ради чего так мучиться? Стоило мне подумать о том, что это будет продолжаться многие годы, по крайней мере до конца школы — да и с какой стати потом будет лучше? — и тот факт, что представители рода человеческого смертны, тут же начинал мне казаться вполне целесообразным. Все равно я уже не верила, что смогу стать такой, как мои одноклассники, и получу свою порцию радостей жизни.

Иногда по утрам я чувствовала себя настолько погано, что не могла даже встать и со стоном отворачивалась к стене. В такие дни я заболевала. По поводу, например, предстоящего спортивного праздника. Проще всего было бы, конечно, остаться прикованной к постели навсегда, но реально рассчитывать на такую удачу не приходилось. Дело не шло дальше краснухи и кори. Хотелось бы оказаться слепой. Тогда бы, наконец, у меня появилась собака. Поводырь. Неплохо быть парализованной. Тогда можно читать. Наверное, и в этом случае отец подарил бы мне щенка. Тяжелобольному ни в чем не отказывают. Да и вообще, заметные, очевидные страдания многое бы упростили. Слепота или паралич явились бы уважительной причиной для освобождения от физры, но я бы даже отказалась от такой халявы. Я бы таскалась по полю, ничего не видя, и играла в вышибалы. Никто бы тогда не осмелился меня выбить. А я бы сориентировалась по шуму летящего мяча, метнулась бы ему наперерез и поймала бы к удивлению всех. Я бы стала одним из лучших игроков, этаким чудом, и «Лучшее из Ридерс Дайджест» опубликовал бы статью о том, как мужественно я борюсь со своей судьбой. Я бы попросила подвезти мою инвалидную коляску к тем самым разновысоким брусьям и потребовала бы, чтобы меня подняли наверх. Никто бы не поверил, что у меня что-нибудь получится, но ведь нельзя отказать инвалиду в его просьбе. А я со своими мускулистыми руками, привыкшими толкать тяжеленную коляску, и тонкими атрофированными ногами быстро бы переместилась с перекладины на перекладину, так легко и элегантно, что окружающие не смогли бы удержаться от аплодисментов. В одном я была уверена: если бы никто не требовал от меня вещей самых обычных, то я оказалась бы способной на нечто уникальное.

Что касается поперечного миелита, то дальше пары стелек для слабых голеностопных суставов дело не пошло. Попытка ослепнуть исключительно силой собственной воли окончилась частичным успехом: зрение стало минус четыре. Сначала я обрадовалась очкам. Они не продвинули меня к цели, но могли меня изменить, а вот изменений-то как раз очень хотелось. Кроме того, в нашей семье у меня единственной оказалось плохое зрение. По крайней мере, в этом я не походила на маму. Но радость моя длилась ровно до того момента, когда я смогла взять в руки свои очки — бесплатное уродство из прозрачной розовато-коричневой пластмассы. Значит, это не то изменение, которое сделает жизнь лучше. «К счастью, теперь всё не так, как раньше. Сейчас по страховому полису можно получить прекрасную вещь», — сказала мама. Близорукость — это не достаточно драматичное событие, из-за которого тебе обламывается масса уступок. Она оказалась всего лишь причиной отсутствия моих фотографий того времени.


Единственным видом физических упражнений, от которого меня не тошнило при одной только мысли, стали поездки на лошади в компании Сюзи Клаффке. Если и был в то время кто-то, с кем я хоть немного дружила, так это она. В начальной школе мы не очень-то ладили. Однажды Сюзи Клаффке и еще одна девочка подкараулили меня утром и высыпали всё из ранца. Но, во-первых, теперь я уже ходила не с ранцем, а с папкой из искусственной кожи, а во-вторых, у Сюзи Клаффке, кроме всех остальных преимуществ, имелось две лошади — огромный рыжий мерин с белыми ногами по имени Калибан и злющий жирный пони. Редко, очень редко мне разрешалось ездить на рыжем. Усаживаясь на Калибана, я становилась другим человеком — выше, сильнее, красивее. Несовершенство моего собственного тела переставало играть какую-либо роль. Все становилось каким-то… величественным, что ли. Хотя мне кажется, что «величественный» — недостаточно сильное слово. Обычно мне приходилось брать черного пони. Он звался Принц и пытался лягнуть или схватить все, что находилось от него на расстоянии меньше метра, будь то человек, собака, лошадь или курица. Принц ненавидел весь мир. И я его хорошо понимала. Но ясно, что шансов у него не было. Мы загоняли его в угол, хватали за недоуздок и, чтобы почистить, привязывали к колышку на такой короткой веревке, что от ярости он с ревом кусал деревяшку. У пони не было настоящего седла, только тоненькая кожаная подушечка со стременами. Эта подушечка все время пыталась соскользнуть с его круглой спины. Стоило только недостаточно сильно натянуть одно стремя, и тут же можно было оказаться у Принца под животом.

Само собой разумеется, очень приятно, когда теплое живое существо возит тебя по лугам и лесам, но что мне больше всего нравилось, к чему я постоянно стремилась — это четырехсотметровая скаковая дорожка в заброшенном карьере для добычи гравия. Пони разделял мои пристрастия. Чем ближе мы подъезжали, тем более по-идиотски он себя вел. Видимо, именно любовь к тому дикому мгновению, когда он, тяжело дыша, вытягивался в длину и так быстро перебирал своими короткими ножками, что я, сидя на нем, вообще переставала ощущать движение, нас и объединяла. Как влитая я замирала в стременах, а под ногами с огромной скоростью убегала назад трава. Я наклонялась далеко вперед, стараясь попасть уздечкой в такт с животным, и вся отдавалась скорости. Если в этот момент пони останавливался или тормозил (исключительно из вредности), то мне приходилось плохо. А он делал это часто и охотно: упирался передними ногами в землю и задирал зад. И каждый раз я описывала одну и ту же траекторию: сначала летела круто вверх, в максимальной точке делала пол-оборота и резко падала вниз, ударившись спиной. Последнее, что мелькало у меня перед глазами, — куда-то вдруг исчезающее небо. От удара в легких пропадал весь воздух. Когда Сюзи Клаффке наконец находила меня в высокой траве и, не слезая с лошади, спрашивала, всё ли в порядке, я была способна издавать только странные скрипучие звуки. Болело так сильно, что каждый раз я пребывала в уверенности, что ребра проткнули легкие. Таких падений можно избежать, для этого нужно отклоняться назад или сделать покороче уздечку. Но это ведь своего рода тормоз. Чтобы полностью насладиться ездой, мне приходилось наклоняться вперед и доверяться пони, хотя опыт говорил, что полагаться на него не следует. А вот если он вдруг принимал решение — непонятно, по какой причине, — отнестись ко мне терпеливо, то скорость давала мне чувство настоящего счастья. Я переставала существовать в качестве твердого тела и превращалась в движение, я была сублимацией движения. А из-за того, что в любой момент я могла сломать себе шею, становилось еще отпаднее. Подумаешь, я некрасива и меня никто не любит! Зато мои чувства олицетворяли саму красоту.


Покупка лошади представлялась делом еще более бесперспективным, чем мечты о собаке. Я знаю, что у прилагательных типа «бесперспективный» не бывает сравнительной степени, но это было на самом деле бесперспективнее. «В Боберге полно больных с поперечным миелитом — и всё из-за несчастных случаев во время скачек», — сказал отец. Видимо, он исходил из предположения, что с лошади можно упасть только в том случае, когда она твоя. Ну а вторым аргументом были, как вы сами понимаете, деньги. Если бы я могла, я бы сама заработала на лошадь. Но не в таком возрасте, когда еще даже нельзя разносить «Гамбургер Абендблатт». За пару улиц от нашего дома находился пустой участок земли. Теперь после школы я не ложилась в постель, а корчевала и обустраивала пастбище. Я проливала пот, разбивала себе руки и ноги, недостаточно ловко уклоняясь от падающих берез, вытаскивала корни до тех пор, пока все пальцы не превратились в одну сплошную мозоль. Должно же это было принести свои плоды и приблизить меня к цели — приобретению лошади, пусть и самой плохонькой! Папе я продемонстрировала раскорчеванное поле. Он только пожал плечами. Что тут сделаешь! Делать нечего.


Сначала я сопровождала папу на прогулках с одной только целью — обработать его и уговорить купить лошадь. Я пыталась показать свою компетентность, перечислив пятьдесят видов рисунков на лбу лошади: звездочка, пятно, завиток, звездочка другой формы, звездочка и штрих вместе… Но хотя папа оставался глух к моим желаниям и был тверд как сталь, в один прекрасный момент я обнаружила, что с удовольствием брожу с ним по лесу, да и вообще он мне нравится. Конечно, я и раньше его любила. Его вообще было легко любить. В отличие от мамы, всегда готовой услужить, он, казалось, жил своей собственной интересной и таинственной жизнью. До сих пор я так и не имела ни малейшего представления, что же у него за профессия. Когда он уезжал на своем «опеле», ему приходили большие посылки, иногда штук по двадцать. Открывал их только он сам, при этом мы с братом почтительно заглядывали ему через плечо. Чаще всего в них оказывалось какое-нибудь барахло типа бумажек или тюбиков, но и иногда и что-то интересное вроде резиновых бегемотиков, копий римских или египетских барельефов или, например, сто пятьдесят ярко-красных гипсовых ступней в натуральную величину. Я поняла, что папа несчастлив. Может быть, даже так же, как и я. Может быть, на самом деле я похожа не на маму, а на отца. Я начала даже воображать, что понимаю его чувства. Когда я смотрела, как он сворачивается клубочком на диване, завернувшись в одеяло из ламы, у меня даже горло сжималось. Стоило появиться гостям, и лапа сразу оттаивал. Он чувствовал себя плохо, только оставаясь один на один с семьей. Посторонним он беспрерывно рассказывал анекдоты и каждому сообщал, что теоретически он мог бы уже поставить в свой гараж целых три «феррари». Дело в том, что в какой-то газете он прочитал, что на ребенка с момента рождения до окончания школы в среднем тратится около ста тысяч марок — столько же, сколько стоит «феррари». Теперь он постоянно повторял эту шутку. Но я знала, что в ней есть и доля правды и что жизнь, которую он ведет, мало похожа на то, о чем он когда-то мечтал. Я решила, что не буду больше ныть и просить лошадь. Отцу и так достаточно трудно. По крайне мере, от этой проблемы я его освобожу. Но поскольку до этого я самым подробным образом перечисляла ему преимущества разных пород и перспективы их разведения, то теперь мне пришлось выискивать новую тему. Не говорить же о том, что мы оба несчастны. Мы беседовали о природе и технике, о физике и химии. Как только я, брат и сестра оказались способными хоть чуть-чуть соображать, папа постоянно спрашивал нас формулу воды, так что теперь каждый из нас выпаливал ее как из пулемета. И даже те сказки, которые он рассказывал нам перед сном, всегда оказывались скрытыми задачами по физике. В каждой из его историй король задавал своим трем сыновьям задачи, и решал их только младший принц. Например, шарик закатился в узкую U-образную подземную трубу. Тот, кто сможет его вытащить, получит королевство. Как обычно, у старших ничего не получалось. Младшенький же засунул в трубу садовый шланг, и, когда там оказалось достаточно воды, шарик вынесло наверх.