Как будто мне прямо в морду сильно попали мячом.

Конечно, никто не теряет чувство собственного достоинства вот так, внезапно, только из-за того, что какой-то мальчик поставил под сомнение плотность женской соединительной ткани. Сознание того, что ты не хуже других и тоже чего-то стоишь, пропадает не за один день. Это происходит постепенно, кусочками. Пока я размышляла о бедрах, женских вообще и моих в частности, учительнице пришла в голову идея принести на урок весы, взвесить всех и составить из полученных результатов задачки по математике.

Кто из мальчиков в классе весит больше всех?

Каков средний вес ученика нашего класса?

Кто из девочек предпоследняя по весу?

Подсчитай, на сколько самая тяжелая девочка весит больше самого легкого мальчика.

Каков средний вес пяти самых тяжелых девочек нашего класса?

Тогда я впервые узнала, сколько я вешу: сорок два килограмма. Я оказалась второй из девчонок. В основном из-за того, что и по росту я тоже была второй. Но сейчас свой тогдашний рост я уже не помню. Зато точно могу сказать, что весила сорок два кило. И прекрасно знаю, что в нашем классе была девочка весом двадцать восемь килограммов.

Подсчитай, насколько вторая по весу девочка тяжелее самой легкой.

Я готова была отдать все что угодно, только бы весить двадцать восемь килограммов.

«Если тебе мешает твой вес, то сядь на диету», — сказала мама, и те дни, когда я поглощала пищу с удовольствием, бездумно и не ругая себя, канули в Лету.

Решение первый раз сесть на диету — это серьезный, если не самый важный момент в жизни девочки. В любом случае он гораздо значительнее, чем потеря невинности. Это своего рода ритуал посвящения, с той лишь разницей, что из испытания ты выходишь не сложившейся женщиной, а каждый раз начинаешь всё снова. Тебе лет одиннадцать-двенадцать, а то и десять, но ты уже понимаешь, что прежней оставаться нельзя. С этого момента ты пытаешься стать другой, лучше, в смысле меньшего размера.

Урок физкультуры, на котором Аксель обратил мое внимание на ляжки, был в этот день последним. Одноклассники мои не разбежались сразу, а бесились на заброшенной стройплощадке рядом со школой. Я использовала подвернувшуюся возможность и пнула Акселя Фолльауфа, который с сияющей рожей, рьяно стремясь к победе, штурмовал гору песка. Удар оказался настолько сильным, что он сверзился вниз и проехал по всему песку. На этот раз я не разбила ему душу, а только сломала ключицу.

* * *

Самолет начало колбасить, хотя мы уже давно поднялись в воздух, а до посадки в Хитроу было еще далеко. Самолет колбасит просто так. Погибнуть прямо сейчас было бы ужасно. Мне бы хотелось добиться в жизни большего или хотя бы получить от нее свою толику удовольствий. Надо было сломать Акселю Фолльауфу не ключицу, а по крайней мере обе руки. Кроме меня ни один пассажир не обращает внимания на то, что самолет дергается. Наверное, это еще не конец. Женщина передо мной предлагает дочери лакричную конфету. На самом деле они едят самые обыкновенные «Харибо». Трехсотграммовый пакет в «Альди» стоит всего марку тридцать девять. Но такая дамочка ни за что не пойдет покупать «Харибо» в «Альди». Магазин, который она удостоила своим посещением, называется не меньше как «Конфетный рай», там развесные лакричные конфеты насыпают маленькой лопаткой в целлофановые пакетики и продают сто граммов за две девяносто девять. Дамочка протягивает дочурке шуршащий кулек. Девушка заглядывает внутрь и берет всего одну конфету, и мамочка ее выуживает тоже всего одну, а остальное убирает в сумочку. Не понимаю! Через полчаса они снова достанут свой пакет и опять возьмут по одной конфетке. Чего уж я на самом деле терпеть не могу, так это сдержанности и умеренности. Дай бог, чтобы я не превратилась в нечто, подобное этим дисциплинированным бабам. Уж лучше стать наркоманкой. Или алкоголичкой. Лучше ползать, датой до чертиков, по грязи и собственным нечистотам, чем в один прекрасный день открыть целлофановый пакет, полный дорогущих конфет, и выскрести из него всего одну штуку. Пусть я на всю жизнь останусь жирной до безобразия, пусть моя физическая оболочка всегда будет отвратительной, подходящей разве что в качестве наглядного пособия для любителей рекламы похудания. Правда, ноги у меня не помещаются даже на сиденье в самолете. Тут ничего не поделаешь, конечности у меня действительно мерзкие.

Плеер лежит в сумке на самом дне. Сначала придется вытащить все кассеты: у меня с собой целых шесть штук. Составлены шестью разными мужчинами, с которыми я когда-то была. Все записи не очень новые. Если ты просишь мужчину записать тебе кассету, то узнаёшь о нем больше, чем когда с ним спишь. Например, у этой самодельная коробка. Ну, если у кассеты есть коробка. Подаривший ее мужчина приклеил на крышку картинку из какого-то журнала для сумасшедших. Отвратительные люди-мутанты, безобразные, подобно пришельцам из бездны. Шею каждого из них украшает огромное количество бородавок. Внутри на картонке указаны исполнители: «Laibach», «Sisters of Mercy», Ник Кейв, «Lords of the New Church», «Screaming Blue Messiahs», «Snake Finger». Названий песен не было, и последовательность оказалась перепутанной. Если бы я спросила автора записи, почему последовательность неправильна, он бы сказал: «Но ведь все равно сразу понятно, кто поет».

А вот кассета номер два. На ней пометка: «Домашняя запись», а на крышке — вырезанная из журнала фотография «Modern Talking». Но это, как вы понимаете, совсем не означает, что поют «Modern Talking». Это музыка, которой никогда никто не слышал, кроме того, кто для меня ее увековечил. Но он не записал ни исполнителей, ни названий песен. Совсем ничего. Я спросила, как называется четвертая песня на второй стороне, та, с гитарными проигрышами в самом начале. А он ответил: «Что ты имеешь в виду? Понятия не имею, о чем ты говоришь». Пришлось напеть ему мелодию, и наконец до него дошло: «А! Вон ты о чем! Это «Nation of Ulysses» с «Shake-down». По его лицу сразу стало понятно, что я снова задала вопрос о самой банальной вещи, которую он и записал-то в качестве подтверждения неоригинальности моего вкуса. У меня пропало всякое желание покупать пластинку «Nation of Ulysses».

Для третьей кассеты самодельной коробки не было, зато вся она исписана самым образцовым манером. Картонка разлинована. Слева черной пастой помечены названия песен, а справа — красным — имена исполнителей. Кассета начинается с «The Belle of St. Mark». Затем «Midnight Man» в исполнении «Flash and the Pan». Название мужчина сам не знал, я попросила его выяснить. Ему пришлось одолжить у приятеля пластинку, которую он мне и записал. Обычно сам этот человек слушает только регги, но меня такой чести не удостоил. И даже не попытался бить на эффект. Просто выбрал то, что, по его мнению, могло бы мне понравиться. Это тот человек, который любил меня больше всех. К сожалению, он тоже считал, что охотнее всего я бы послушала «Hitler Rap» Мела Брукса.

У четвертой кассеты тоже нет футляра, но зато есть название, являющееся одновременно цитатой из Боуи и объяснением в любви: «И тогда я король, а ты… ты королева». Здесь только песни Дэвида Боуи. Эту кассету мне подарил мужчина, который считал, что любит меня больше всех. Для меня он записывал только Дэвида Боуи. Обложка для кассеты номер пять, видимо, не удалась, потому что даритель зачирикал всю картонку черным фломастером. Черный фломастер — это для мужчин вообще любимый инструмент при изготовлении кассетных обложек. Музыка на этой кассете в основном с радио. Возможно, потому, что пластинки в его коллекции были не совсем новые. А может быть, из-за суперкрутых высказываний на одной суперкрутой английской частоте. Мне показалось, что этих высказываний слишком много. Как бы там ни было, но с точки зрения музыкальной это одна из лучших моих кассет.

Но сейчас я послушаю кассету под номером шесть. Здесь снята даже магазинная обложка, ее заменили на симпатичную твердую бумажку. Похоже на титульный лист каталога «Квелле», но теперь уже не опознаешь разрекламированного шерстяного одеяла — сейчас это просто красивый узор, а под ним черно-белая фотография Гельмута Коля с Франсуа Миттераном, держащихся за руки, размером с почтовую марку. На внутренней стороне аккуратными маленькими буковками выведены имена исполнителей и названия песен, причем полностью: «The Mood-Mosaic: a touch of velvet — a sting of brass; The Jesus and Mary Chain: just like honey…». Переход со стороны А на Б отмечен двадцатью тремя крошечными диагональными штрихами. На задней части — со спины или как это там у них называется — инициалы человека, составившего эту кассету: П. X. Буквы очень странно растянуты в ширину и переходят одна в другую. Проставлен не только год, но и месяц, когда производилась запись: 10.85. Какой-нибудь другой разбирающийся в музыке мужчина этак через полгода мог бы взять в руки кассету и сказать: «Совсем неплохо, но ни одной новой вещи». И тут бы он обнаружил дату… Эту кассету мне подарил человек, которого я люблю. Люблю давно. Снова смотрю в иллюминатор. Ничего кроме голубой атмосферы и перины из облаков подо мной.

* * *

Закончив начальную школу, я оказалась перед выбором. Гимназия Хедденбарг, считающаяся либерально-прогрессивной и обругиваемая за левые взгляды? Кстати, позже ее переименовали в гимназию Карла фон Оссецкого. Или же консервативная гимназия Белльхорн, которая всегда называлось Белльхорн и всю жизнь так будет называться? Единственная причина, по которой я остановилась на Хедденбарг, заключалась в том, что большинство моих бывших одноклассников пошли в Белльхорн. Не нужны мне свидетели моей прошлой жизни. Ведь это был лабиринт, состоявший из одних только тупиков. И вот наконец выход. Во время собеседования директор спросил, с какой из своих подружек я хотела бы учиться в одном классе. «Ни с какой. Я бы хотела попасть в класс, где я никого не знаю». Он посмотрел на меня несколько отчужденно. «Естественно, у меня есть друзья, — сказала я подчеркнуто бодро, — но просто мне хочется завести как можно больше новых».

Я рассчитывала, что, если мне удастся оказаться в классе, где меня никто не знает, я смогу стать совершенно новым человеком. Могу стать кем хочу, создам себя заново. Теперь уж я сразу буду делать все как надо.

Я попала в класс 5.4. В Хедденбарге классы различались не по буквам, а по цифрам.

«Это уже кое-что», — сказала мама.

Мой план почти удался. В 5.4. кроме меня попала только Гертруд Тоде. Пару раз мы с ней играли, потому что наши мамы были знакомы, но по-настоящему никогда не дружили. Если она назвалась на собеседовании моей подругой, то, значит, просто наврала. Когда в первый день мы рассаживались, Гертруд сразу же заняла место рядом со мной. Она сделала это так естественно, что я не смогла отреагировать. Передо мной оказалась очень красивая высокая девочка с длинными черными волосами. В сказках такие играют Белоснежку. Ее внешность была безупречной, если не считать легкого пушка над верхней губой. Почему ко мне подсела не она? Наша новая классная взяла мел и вывела на доске: «Шотт». Сразу же раздались смешки и с разных сторон зашептали: «Скот». Шотт, хоть и носила короткую стрижку и свободный костюм, была уже не очень молода. Она раздала нам сложенные картонки, на которых велела написать, как нас зовут. А потом предложила выбрать старосту.

«Какие будут предложения?» — сказала Скот и оперлась на кафедру. Руку поднял мальчик. «Давайте выберем Анну Штрелау». Он имел в виду меня. Я быстренько посмотрела на его картонку. Фолькер Мейер. Круглое лицо, грязный подбородок… Вот и началась моя новая чудесная жизнь, полная смысла и друзей. Если они меня выберут… если только они меня выберут… им никогда не придется об этом пожалеть. Я буду лучшей старостой, какую только видели стены этой школы. Я буду управлять своим классом мягко и мудро, буду бороться с несправедливостью и решать сложные вопросы. Каждый сможет прийти ко мне со своими проблемами, я всегда помогу найти выход. Устрою веселый летний праздник с желтыми фонариками на деревьях. Когда я всё проверю и пойму, что еды и питья достаточно, усталая, но с улыбкой на лице выйду на танцпол. Луна отразится на моем серебряном коротком платье, и все остановятся, чтобы похлопать мне.

Кроме меня выдвинули еще две кандидатуры — мальчиков Бернгарда и Тилля. Голосование проводилось тайно. Скот раздала вырванные из тетради листочки и написала на доске три имени. Я вывела «Тилль» и положила листок так, чтобы каждый желающий мог ознакомиться с моим выбором. В самый последний момент, когда Скот уже протягивала старую засаленную шляпу, я сложила свою бумажку.

«Я выбрала тебя», — шепнула мне Гертруд Тоде, наклоняясь к шляпе.

Отрыв был небольшим. Даже очень небольшим. Я делала вид, что меня это не касается, но когда учительница раскрывала очередную записку и зачитывала написанное, у меня внутри все дрожало от желания услышать свое имя. Как уже говорилось, разница была маленькой. В конце концов максимальное число крестиков оказалось около моей фамилии. Скот подошла меня поздравить и спросила, согласна ли я с выбором класса. Я кивнула. Краснела и ничего не могла с этим поделать. Потом она спросила Тилля, занявшего второе место, согласен ли он стать моим заместителем, а я раздумывала, не устроить ли праздник прямо сейчас и не следует ли сделать подарки всем моим избирателям, а также, демонстрируя благородство, тем, кто голосовал за других. Мальчик, перед которым стояла табличка «Фалько Лоренц», поднял руку. Он выглядел неплохо, особенно растрепанные каштановые волосы.