– Ладно, подождите меня. Пойду у Натальи Алексевны спрошусь.

Царевна Наталья, в запарке от хлопот по приезде, только рукой махнула.

– Езжайте.

Тут и царевны Иоанновны выскочили.

– И мы с вами. Можно?

И их отпустили. И Катерина Алексеевна к их компании пристала. Скучновато ей с Натальей, да с царицей Прасковьей, больше к молодым тянуло, потому как сама ещё в молодых годах. Много народу получилось – вместе с услужницами на три кареты набралось. Мария даже беспокоилась: хватит ли протопленных комнат у них в доме, да и баню догадались ли сготовить?

Но московский управляющий и няня Ирина в грязь лицом не ударили! Всё было готово: и вымыто, и протоплено, и банька как раз выстоялась. Дворня с радостными лицами облепила крыльцо, кланялись, гомонили. Няня на рушнике вынесла духмяный каравай.

– Как же ты догадалась, нянюшка? – удивлялась Мария, обнимая старушку.

– А сердце-то на што, голубка моя. Вот проживёшь, сколько я, сама всё наперёд знать будешь.

В дом зашли только шубы снять – и сразу в баню. Няня и тут угадала: не маленькую барскую, а большую, субботнюю приготовила. Сразу все в неё и завалились. Сначала пожимались, стесняясь раздеваться, да Катеринка-царевна всех развеселила. Она такая хохотушка, и с поводом и без повода смеяться готова, да так заразительно, что любой, глядя на неё засмеётся. А где смех, там и стесненья нету. Со смехом и в парную зашли; а зашли – смех сразу кончился, не то что смеяться, дышать нечем. Такой в парной крепкий можжевеловый жар стоял, что в ушах звенело, и волосы потрескивали.

Мария и Варенька, к московской бане привычные, сразу на пол сели. За ними и царевны плюхнулись мягкими телесами на белые скоблёные доски. А вот Нину и Катерину Алексеевну пришлось силком усаживать, они поначалу к дверям кинулись, да и на пол усевшись, всё рты разевали, покуда им головы вниз не пригнули, да под лицо ковш с холодной водой не сунули. Так они обе до конца на полу и просидели, на полу и мыть их пришлось. Пробовала Пелагея с веником к ним подступиться – куда там, непривычные они к такому занятью.

Остальные же девы, как истые россиянки, и на полках полежали, и под хлёстким веником побывали. Думали даже на волю выскочить – в снегу поваляться, да больно луна щедро светила, поопаслись.

Потом, розовые и чистые до лёгкости, сидели в предбаннике, завернувшись в мягкие льняные простыни. На столике кваски разные приготовлены: и ягодные, и хлебные, и с мёдом, и с хреном – так-то хорошо после баньки. Катерина Иоанновна не удержалась и толкнула в бок Катерину Алексеевну.

– Кать, а Кать, что-то ты к нашей бане совсем непривычная? Нешто Пётр Алексеич не водил ни разу?

Та смутилась, закраснелась всем и без того розовым лицом. Вместо неё ответила Нина:

– Эта ваша баня – какое-то варварство, дикость! Разве так моются? Так умереть можно!

Царевны, довольные, захохотали.

– А как моются? В лохани что ли дрызгаться?

– У нас тоже есть пар, но не так. Просто приносят в шатёр горячие камни и льют на них настой базилика. Там нет такой смертельной жары и не бьют тело прутьями. И потом – это только для мужчин, женщинам это не нужно.

Ей ответили сразу несколько голосов:

– Как это женщинам не нужно? Что ж нам, грязными ходить? После бани и дух от тела приятный, да и крепчает оно.

Нина не сдавалась.

– Женщине телесная крепость ни к чему. Нам мягкость и нежность пристала.

Катеринка вскочила, раззадорившись.

– Это такая мягкость, чтоб утром хлопнули, а до вечера колыхалось?

Она скинула с себя покрывало и подскочила к Нине.

– Ну-ка хлопни меня, ну, хлопни.

И не дожидаясь, сама звонко шлёпнула себя по крутому боку. Потом неожиданно сдёрнула простыню с Нины и дала ей основательного шлепка. Все засмеялись. Разница и впрямь была заметна. Фигура у Нины весьма завлекательная: от тонкой талии широко расходились полные бёдра, резко сужавшиеся к круглым коленям, а сверху стройного девичьего стана спелыми плодами томилась пышная грудь. Но от Катеринкиного шлепка колыхание было изрядное.

– Вот так вот, – подбоченилась Катеринка, – а нашу девку хоть по какому месту бей, она вся ядрёная.

– А ты знаешь, что грузинские девушки дороже всех в гаремах ценятся?

– Тю-ю, так ты в гарем собралась? К турку какому-нибудь?

– При чём тут гарем! Надо иметь такое тело, чтобы муж любил. А то будет от тебя утехи на стороне искать.

– А ты думаешь, он твой кисель любить будет?

Девицы разошлись не на шутку, и Катерина Алексеевна поспешила вмешаться:

– Нина, Катя, сядьте, голубушки, кваску попейте. Малиновый здесь особо хорош. А чтобы муж любил, одной телесной приятности мало.

Все лица немедленно повернулись к ней. Уж кто-то, а она знает, как к себе мужчину привязать, говорят, много их у неё было. Да и царь Пётр ровно присушенный, глаз с этой Марты-Катерины не сводит. А она сказала и замолчала, задумавшись о своём. Чей-то голос робко спросил:

– Катерина Алексевна, а что ещё-то нужно?

Та улыбнулась.

– Угождать надо своему повелителю во всяком деле и во всякий час, и днём, а пуще того ночью. Ну да вам, девицам, рано знать про это.

– Вот так всегда, – заныла Катеринка, – всё рано да рано. А потом поздно будет.

Екатерина засмеялась.

– Всё в свой срок узнаете. Давайте одеваться.

И правда, жар из тел уже вышел.

Здесь, вдали от царских глаз, можно было облачиться в удобные русские рубахи и понёвы. Сверху накинули большие пуховые платки, чтоб не простыть, и бегом по ледяной дорожке к дому. Ужин был уже на столе, по-московски обилен. Ох, и накинулись девы на выставленные яства! Сами не думали, что так проголодались. Печёные куры, бараний бок с кашей, уха из налимьих печёнок исчезли в мгновение ока. Только когда до пирогов дошли, стали жевать медленнее. Пирогам, правда, тоже честь отдали, да и как не отдать – дивно вкусны они были, прямо во рту таяли. Голицынские стряпухи издавна такими маленькими пирожками славились: корочка тоненькая, нежная, а уж начинки… Даже и не разберёшь, что положено, то ли рыба, то ли грибы, то ли курятина, но вкусно так, что язык проглотишь. И сладких заедок было пребольшое блюдо: крутики на яйцах в масле жареные, пряники медовые, рожки с маком. Так наелись, что дышать тяжело, а глаза всё к вкусноте ещё тянутся.

– Ох и кормят у вас, – вздохнула Катеринка. – И как же ты, Маша, такой худышкой осталась? Знать, не в коня корм.

– Ещё войдёт в тело, успеет, – заступился за Марию кто-то.

В горнице повисло молчание. Смеяться уже никому не хотелось, и ничего не хотелось – наелись.

– Ой, да вы совсем сонные, пойдёмте-ка по постелям.

Няня Ирина принялась расталкивать их, да подымать, приговаривая:

– Ну не нести же вас, таких телушек.

Уложили всех в соседних трёх комнатах, и тотчас стало слышно ровное сонное дыхание и храпоток разомлевших дев.

Хорошо в родном доме: и спать сладко, а просыпаться ещё слаще. Мария лежала, утонув в пуховиках, и смотрела на знакомое с детства цветное окно. Давным-давно делали эти окна в доме заезжие мастера. Всё окошко застлано склеенными встык стеклянными кусочками – синими, красными, зелёными. Сызмальства любила Мария разглядывать эти узоры, всегда что-то новое в них чудилось.

В соседней комнате послышалось шевеление – кто-то проснулся. Мария накинула атласный стёганый халат, сунула ноги в меховые коты. В дверь заглянуло улыбающееся лицо Катерины Алексеевны.

– С добрым утром, Маша. Все ещё спят, который час?

– По солнцу – так девятый на исходе, часы в батюшкином кабинете. Сейчас, Катерина Алексевна, кликну, умываться подадут.

– Нет, подожди, а то разбудим, пусть поспят. Я вот смотрю, окна у вас замечательные, как витражи в соборе, нигде таких в домах не видала.

Мария гордо улыбнулась.

– Да уж, такого дома на Москве нет больше. А вот гляньте, изразцы какие.

Она показала на печку.

– Это ещё при царе Алексее знатный калужский мастер делал. Такие только в Измайловском да у нас.

– Да, дивно. И все разные.

– А вот гляньте, полы какие.

Мария откинула угол ковра.

– Здесь вот берёза северная, а в парадных комнатах – из бука.

Мария сама залюбовалась медовыми переливами волокнистых плашек. Присела, погладила их ладонью. Катерина тоже села, потёрла узорное дерево пальцами, поднесла к носу и хозяйственно спросила:

– Воском с канифолью трёте?

– Наверное.

Мария тоже потёрла пол и понюхала. Пахло мёдом и сосновой смолой.

– Няня у нас мастерица всякие снадобья составлять.

Катерина вернула отогнутый угол ковра на место и неожиданно спросила:

– Мария, скажи, русские меня не любят?

– Почему не любят, с чего тебе вздумалось?

Она безотчётно сказала «ты», наверное от домашнего и простого вида Катерины и увидела в ответ её благодарную улыбку.

– Ну как, почему, ведь я иностранка, да и лютерка.

– Вот глупости! Допрежь всего, ты не лютерка, ты ж крестилась, так что теперь ты уже православная, как и все мы. А что до того, что иностранка – так, чтоб тебе знать, русские цари исстари на иноземках женились, из русских-то боярышень невест царских совсем недавно выбирать стали, не с Алексея ли Михайловича.

– Правда?

Катерина благодарно погладила Марию по плечу.

– Ещё одно есть… Я ведь совсем не знатная. Раньше я была служанкой и натирала такие полы, как этот, стирала, готовила еду.

– Ну, уж это царская воля – кого захочет, того и знатным сделает. Сам светлейший раньше пирогами торговал. Али не знаешь?

– Знаю, сам рассказывал.

Глаза Катерины наполнились слезами.

– Ты такая добрая, Мария. Прости меня.

– За что?

– Я не знала, я думала, любая русская захочет быть царицей. Я не знала, что ты не хочешь за Алексея.

– Ты ж здесь ни при чём. Не ты это придумала.

– Да, да, конечно, не я. Знаешь, я тебе скажу… о, это есть секрет.

Она оглянулась, не проснулся ли ещё кто, и в волнении заговорила по-немецки:

– Это знает только принцесса Наталья и больше никто, но тебе я скажу. Государь хочет со мной венчаться. Он сказал, что хочет снять с себя грех и сделать нашу любовь законной, и чтоб дочки были принцессами.

Она с каким-то непонятным страхом и немым вопросом смотрела в широко открытые глаза своей собеседницы. Мария спросила по-немецки же:

– Когда венчанье?

– О, мой Бог, я забыла русский язык, но ты понимаешь, слава Богу, – она перешла на русский.

– Как ты думаешь, это можно? Ему разрешат?

– Кто ж ему запретить может, он царь, – фыркнула Мария. – Да когда же будет это?

– Не знаю. Скоро. Вот молебен в Успенском соборе за победу российского воинства отслужат, а после и это… Знаешь, я попрошу, чтобы тебя в церковь взяли. Государь хочет, чтоб никого не было, как бы тайно.

– Да что ты, этого не может быть. Цари тайно не венчаются!

– Он сказал так. А свадьбу – после победы над турком.

– Странно что-то. А девичник? Тебе ж девичник надо. Ой, что я, – Мария смешалась, – ты ведь вдова. – Ну, всё равно что-нибудь, а то что ж просто в церковь – и всё?!

– На всё его воля. Я его раба.

Мария задумалась. Не понимала она такого. Раба-то раба, но надо ж по закону, по обычаю.

С крыльца донёсся шум и стал быстро приближаться. В дверь просунулась голова челядинца.

– Боярышня, гонец из Преображенского. Пускать?

– Да ты очумел, что ли? Куда пускать, сюда?!

Голова человека резко исчезла, как бы отпихнул его кто-то, и в двери встал во всей красе усатый молодец в гвардейском кафтане.

– Долго спать изволите, беспокоятся о вас.

Мария даже языка лишилась от такого нахальства, только руками замахала и ногой топнула. А молодец шляпу треугольную с головы стащил, ногу в ботфорте вперёд выставил и шляпой над нею помахал.

– Моё почтение Марии Борисовне и Катерине Алексеевне.

А сам зубы скалит, глядя на простоволосых неприбранных дам. Тут вдруг в уши ударил пронзительный оглушающий визг четырёх проснувшихся девиц, увидевших святотатца. И этот визг заставил его, наконец, ретироваться.

Оделись все во мгновение ока, как на пожар. И павами выплыли в столовую, к накрытому для кофия столу. Нахальный гость был тут, не ушёл. Снова вышагнул вперёд в политесном поклоне. Но тут уж и девы присели по всем правилам. Галантный кавалер каждой поцеловал ручку, каждой показал в улыбке ровные зубы. Назвался: Михаил Шереметев, фельдмаршала Бориса Петровича сын.

Пока кофий пили, да кой-чего прикусывали – немного, чтоб пред кавалером обжорами себя не оказать, – кавалер рассказывал, что спозаранку в Преображенское явился Пётр Алексеевич и нашёл там большой недостаток в прекрасном поле. Тут кавалер приложил свою белую в перстнях руку к сердцу.

– Имея сейчас удовольствие видеть сей прекрасный цветник, в коем одна роза прелестнее другой, я очень даже понимаю его величество и разделяю его тоску…