— Прекрати, Мелодия!

— Я еще не кончила! Жан-Филипп, ты должен извиниться перед Оюмой и Мими. Ведь ты вчера извинился перед своей матерью? — спросила она.

— Я сделал гораздо больше — объявил о своей независимости.

— Что ты сделал?

— Я намерен выползти из-под ее пяты, дорогая Мелодия. Я объяснил ей, что больше не намерен быть ее оловянным солдатиком.

— Ты даже не навестил Оюму.

— Мелодия, не кажется ли тебе, что ты слишком много болтаешь? — с раздражением сказал он.

— А эта ужасная открытая рана у него на лбу! Теперь у него будет большой шрам.

— Мелодия, я еще раз предупреждаю тебя, — угрожающе сказал он.

— Но у него может быть заражение. Кузина Анжела утверждает, что существует опасность…

— Да прекратишь ты тарахтеть!..

— Он может умереть, Жан-Филипп.

— Нет, это уже невыносимо…

Она говорила еще быстрее:

— Почему ты так быстро уехал вчера вечером?

— Я хочу поцеловать тебя…

Она прижалась спиной к закрытой двери, а он стоял совсем рядом, его блестящие темные глаза горели от охватившей его страсти; его тело, приятный запах кожи и дорогого мыла привел ее в состояние сладостного томления. У нее в ушах вновь зазвучал тот вальс на балу в Беллемонте. Она не могла оторвать глаз от его красивых губ.

— Это скверно, скверно… Жан-Филипп, если можешь, то не целуй меня… — Но, несмотря на это, она чувствовала, как горит у нее лицо от желания прикоснуться к его губам.

19

Карета Анжелы въехала на узкие, мощенные булыжником улицы города в самый жаркий час самого жаркого месяца в году. Лишь в середине октября прохладные ветры остудят теплые воды Мексиканского залива.

На балконах, на которых обычно после заката солнца сидели и обменивались сплетнями креолы, никого не было. На скамеечках, возле домов, сидели в основном слуги.

Вытерев со лба пот носовым платком, Анжела принялась размышлять, где же ей отыскать дядюшку Этьена. Конечно, его сейчас не было в его маленьком душном домике. На перекрестке узкой улочки возвышалось трехэтажное здание с двумя рядами галерей. Анжела опять села в карету и указала Жюлю на украшенную гербом дверь с вывеской: "Торговая биржа".

— Пойди туда и сообщи месье Этьену, что мне нужно с ним поговорить.

Через несколько минут из дверей выплыл дядюшка Этьен. Он еще больше раздобрел после отъезда из Беллемонта, но все еще оставался импозантным мужчиной.

Перейдя через тротуар, он, забравшись к ней в карету, уселся рядом.

— Ах, моя дорогая Анжела, — сказал он, и от него потянуло резким запахом спиртного. — Как тебе удается так хорошо выглядеть в такую жару?

— Я не употребляю виски, дорогой дядюшка.

— Но только с его помощью я и способен выносить такую жару. Что привело тебя сюда?

— Я приехала, чтобы пригласить вас пообедать вместе со мной. Вы сейчас свободны?

— Моя дорогая, для тебя я всегда свободен.

— Вот и хорошо. — Не закрывая дверцы, она крикнула Жюлю: — Отвези нас в "Ласковый теленок", — приказала она ему.

"Ласковый теленок" был рестораном с номерами для путешественников на углу улицы Святого Петра и Шартр, прямо напротив старой городской управы, бывшей когда-то резиденцией покойного барона Понтальба. Они поднялись по лестнице в зал ресторана. Метрдотель, который был знаком с ними обоими, проводил их к накрытому свежей скатертью столику и, щелкнув пальцами, позвал официанта. Дядюшка заказал две куропатки и вина к ним. Осведомившись, как поживают Мелодия и Жан-Филипп, он сказал:

— Тебя привело ко мне в такой жаркий день какое-то весьма важное дело, не так ли?

— Дело касается одной старинной сплетни, которую постоянно повторяет Мими. Но прежде я должна вам рассказать о том, что произошло вчера в "Колдовстве". — Она рассказала все, что ей было известно об избиении Оюмы Жаном-Филиппом, и поняла, что он очень удивился.

— У этого Жана-Филиппа не такой уж уживчивый характер, не правда ли? Оюма сильно пострадал?

— На лице у него останутся шрамы, но, кажется, все обошлось. Он крепкий парнишка, и Мими делает все возможное, чтобы не допустить заражения. Однажды она явилась ко мне с этой басней по поводу Мелодии…

— Какой басней? — спросил дядюшка Этьен.

Анжела старалась выбирать более подходящие слова, но это у нее плохо получалось. В конце концов она решительно выпалила:

— Дядюшка, у вас никогда не вызывало подозрения… что Мелодия родилась слишком рано?

К ее великому огорчению, он отвел от нее взгляд. Подозвав официанта, он раздраженно проговорил:

— Где наше вино? Прошу вас немедленно его принести!

— Сию минуту, месье.

Когда официант удалился, он сказал:

— Почему я должен об этом думать? Когда родилась Мелодия, Клотильда жила в Филадельфии. — Он все еще отводил глаза от Анжелы, и сердце у нее оборвалось. — Когда ее привезли к нам, она была ребенок как ребенок. Твоя тетка Астрид, она… — Он осекся, но потом возмущенно спросил: — Почему ты меня об этом спрашиваешь?

Официант вернулся с бутылкой вина и двумя фужерами. Они молча разлили вино. Когда он отошел от стола, она сказала:

— Мими утверждает, что Филипп был отцом Мелодии.

Дядюшка поднял свой фужер и поднес его к губам:

— Мими за это нужно выпороть, — угрожающе зашипел он. — Я никогда не хотел, чтобы ты узнала об этой сплетне.

— Какой?

— Ну, слушай. Клотильда ничего нам не сказала ну… знаешь, Астрид всегда пыталась сложить два и два, и иногда в результате у нее выходило пять.

Официант принес им куропатки, прекрасно зажаренные с овощами.

— Рекомендую, месье, вот эту приправу, — сказал он, ставя на стол соусницу.

Этьен кивнул, и они продолжали сидеть молча. Наконец он сказал:

— Ты ведь не была с ним счастлива, а?

— Какое-то время я была не небесах. — Анжела, взяв вилку, начала чертить ею круги на скатерти. — Но потом… я вам кое-что еще не сказала, Жан-Филипп — не мой сын. Его мать… — Она сглотнула слюну, пытаясь не говорить того, чего она поклялась никогда не произносить вслух. Но соблазн рассказать обо всем был слишком велик. — Его мать — Минетт, — прошептала она. — Вы помните…

— Мин… — Заставив себя не выкрикнуть громко это имя, он торопливо схватил фужер и, поднеся его ко рту, большими глотками жадно осушил его. Дядюшка Этьен удивленно уставился на Анжелу и ядовито прошипел.

— Если бы я смог выкопать маркиза из могилы и убить его, я бы, не задумываясь, это сделал! Каналья!

— Значит, то, что сказала Мими, правда?

Он посмотрел на нее и только повторил:

— Каналья!

Анжеле теперь казалось, что нужно было настоять на встрече с дядюшкой в его небольшой конторке в "Понтальба билдинг". Она покачивала головой, пытаясь перебороть слезы.

— Вы способны убить Филиппа, вы говорите, что Мими нужно выпороть за ее сплетни, но что вы скажете по поводу моей собственной семьи? Что, например, вы можете сказать о моем отце? Ведь он был вашим братом, дядюшка Этьен, но вы никогда не угрожали отхлестать его кнутом и никогда не обзывали мерзкими словами. А что по поводу моей матери… — Она осеклась. — На протяжении долгих лет я притворялась, что мне неизвестно, что даже до смерти моей матери Мими значила для него куда больше. Или что у меня есть единокровные брат и сестра… Я всегда любила Мими. Она для меня была кем-то гораздо большим, чем собственная мать… но что мой отец отдавал предпочтение ее детям, а не мне, его законному ребенку, — это уж слишком!

— Что ты выдумываешь? — спросил дядя. Ему стало явно не по себе от сказанного Анжелой. — Все это лишь игра твоего воображения! — Разве не тебе оставил твой отец поместье "Колдовство"? Разве не он научил тебя работать на плантации? Само собой разумеется, он любил тебя! Как любил он и твою мать…

Анжеле стоило большого труда сохранять самообладание.

"В таком случае — почему, почему?"


Дядюшка Этьен выглядел ужасно несчастным. Подняв фужер, он пристально изучал рубиновый цвет вина и наконец сказал:

— Ты была тогда слишком юной, чтобы понять тот ужас, который нам пришлось пережить, дорогая Анжела. Нам с твоим отцом удалось избежать гильотины во Франции, но лишь для того, чтобы столкнуться с тем же в Санто-Доминго. Во Франции у нас было все, но нам пришлось все бросить, захватив с собой лишь драгоценности наших жен, — кроме того, нам постоянно угрожали эти дикари. Ты, вероятно, мало помнишь об этом времени, но, скорее всего постоянная напряженность и страхи, пережитые в том доме, сказались и на тебе… Мими спасла нас, в противном случае, нас либо прикончили бы, либо сожгли бы заживо…

Анжела мгновенно вспомнила: низко кланяющиеся кокосовые пальмы на фоне оранжевого неба, невероятную красоту уходящего в даль пейзажа, их суденышко, бесшумно преодолевавшее рифы… Она держала на руках Клотильду, прижавшись к Мими, которая качала маленького Оюму. Все они дрожали от обволокшей все судно ауры и неизбежного, рокового фатума.

— У твоей матери не хватило сил, чтобы выдержать такое жестокое испытание. Что касается твоего отца, то он был не первым мужчиной, получившим сладкое забвение в объятиях запретной для него женщины, сильной, волевой женщины, которая его очень любила. А я не первый, который ищет этого в бутылке, — Сказав это, он опорожнил фужер. — Может, пойдем? — предложил он.

Когда они шли к выходу мимо метрдотеля, тот рассыпался в любезностях и несколько раз поклонился им. Потом торопливо зашагал к столику, на котором они оставили нетронутую еду. Покачав головой, он тяжело вздохнул. Каких чудесных куропаток придется выбросить в мусорное ведро.


Поцелуй Жана-Филиппа все изменил. Мелодия влюбленно смотрела в его темные глаза, безрассудно позволяя сладкому возбуждению охватить все ее существо. Оно уже было ей знакомо. Жан-Филипп всегда был отчаянным парнишкой, он был заводилой всех их отчаянных подвигов, и ей с Джеффри приходилось постоянно удерживать его от безумных фантазий, вовремя его останавливать. Вчера весь вечер он был один, с ним не было ни ее, ни Джеффри, и поэтому, проявив свой необузданный нрав, он перешел границы пристойного, по ее мнению, поведения. Джеффри и сейчас не было рядом, когда она, прислонившись спиной к двери, чувствуя, как горят у нее губы от внезапного долгого поцелуя Жана-Филиппа, никак не могла прийти в себя.

Когда он заговорил с ней, его губы были так близко от ее лица, что она чувствовала его дыхание:

— Ты просила меня дать ответы на твои вопросы, Мелодия. Могу дать только один — я люблю тебя. Мне кажется, что я всегда тебя любил. Я знаю, что не смогу прожить больше ни дня без тебя. Мелодия, дорогая, дорогая…

Она не знала, как ей реагировать на его признание в любви, но Мелодия вдруг подумала о том, что их любовь может стать лишь плотской. Она знала, что это невозможно, но так хотела все время быть рядом, прижиматься к нему, и ее желание было непреодолимым.

Губы его вновь прикоснулись к ее губам, — искушающе, дразняще. Его поцелуй был таким страстным, что она совсем потеряла голову.

Внезапно ее охватила паника, и она пыталась произнести слово "нет!", но было уже поздно. Этот "запрет" превратился в страстный стон, а ее губы еще сильнее прижались к его губам в ответном поцелуе. Он обнял ее стройную фигуру и так крепко прижал к себе, что сладостная судорога пронзила ее трепетные груди. Оки мучительно хотели его прикосновений. Мелодия все крепче прижимала его к себе. Их жадные поцелуи становились все лихорадочнее, тела их, казалось, вот-вот растворятся друг в друге, и каждый из них стремился освободиться от стесняющей их движения одежды.

Через несколько минут, сбросив их, они уже лежали на кровати, и Мелодия испытывала потрясающе восхитительное удовольствие от его объятий. Лаская друг друга, они сладко постанывали. Теперь она поняла, что такое физическая близость, о которой она мечтала.

Когда соитие наконец произошло, то ничего невообразимого в этом не было, а было то, к чему она так страстно стремилась, и испытанная ею при этом боль не шла ни в какое сравнение с невыразимым удовольствием, которое Мелодия получала от ощущения его внутри себя, от добровольного физического соединения с ним, — символа их близости. Потом он еще долго пребывал внутри нее. Когда наконец их тела разомкнулись, он, наклонившись над ней, нежно откидывал пряди волос с ее влажного лба.

— Теперь ты моя, Мелодия. Я никогда не отпущу тебя, — сказал он, отчетливо произнося каждое слово. — Мы поженимся…

Но в эту минуту они вернулись к реальности. Вместе с ней пришло и отчаяние.

— Поженимся, Жан-Филипп? Да мы ведь троюродные брат и сестра. Кто же это позволит?