Не понимает. Плевать. Я не намерена слушать кошачий визг.

– Давай, подруга, чеши к себе или где ты там обосновалась! Кинозал закрыт!

Вот и все. Нет Светы. И, кажется, легче дышать стало.

Она так и не забрала туфель. Ладно, я не гордая, выставлю за порог сама.

– Эта чертова дверь закрывается?

– Э-э, нет.

– Если она войдет, я выйду. Серьезно. Я уже отыграла на сегодня свою роль.

– Да я без претензий… Черт! – похоже, мне удалось удивить Рыжего. – Ну, ты и фурия.

– Не нравится? Выгони – переживу.

А вот переубедить – нет.

– Размечталась! Только попробуй уйти, Коломбина, выброшусь из окна. А здесь высоко, между прочим, никакая скорая не спасет. Лучше смерть, чем Светка.

Интересно, я когда-нибудь увижу его настоящего?.. Впрочем, отпускать он меня не намерен, здесь все без шуток.

– Ты такой дурак, Рыжий.

– Так я и не спорю.

Бампер садится на постели, спуская ноги с кровати, и я тут же упираю в него палец, с ужасом представив, что будет, если он только приблизится и коснется меня. Сейчас, когда мы остались одни.

– Не подходи!

– И не думал даже.

– Я… я спать хочу. Мне можно куда-нибудь лечь?

Уже поздно, мы оба порядком устали и… мне просто необходимо сбежать. Не видеть, не смотреть, не чувствовать Рыжего, даже находясь рядом! Если бы только получилось забыться сном в чужом доме.

– Конечно, Коломбина, – отвечает он, пожимая плечом. – Я же тебе не зря сказал про шалаш. Вся левая сторона кровати твоя. А хочешь, можем валетом лечь. А? Как тебе такой вариант?

И почему сегодня все его слова звучат так пошло?

Я подхожу к сумке, сажусь на корточки и открываю ее. В сумке пижама – штаны с футболкой, не в зайцах и ладно. А то, что далеко не новая, с растянутым розовым рюшем, – а ну и пусть! Быть может, мне в такой лучше спится!

– Отвернись.

Я почти уверена, что Бампер не послушает меня и придется так же, как в гараже, плюнуть на гордость и приличия, но парень ложится на постель, закидывает руки за голову и закрывает глаза. Слова не сказав против.

– Ты уже, Коломбина? – спрашивает через время, когда я мнусь возле сумки, отпихнув ее ногой прочь, вместе со сложенной сверху рубашкой. – А то боюсь усну, так и не запечатлев в памяти на сон грядущий твой неземной образ.

– Уже.

Да. Знаю. Остаться ночевать у парня и надеть старую пижаму – это нонсенс, абсурд и просто-напросто глупо! Но рубашка Рыжего… Даже с Серебрянским я не вытворяла ничего подобного. Не хотелось. В голову не приходило! Да и не действовал на меня так Вовка! А тут… словно голая оказалась в руках Бампера. И никаких ширм и полутеней, вся на виду. Даже запах хозяина, кажется, проник под кожу…

Понять бы еще, в чем дело? Неужели в нервах, близости Рыжего и любительнице смотреть фильмы в чужих спальнях? Но ведь меня никто не заставлял разыгрывать перед Светой спектакль настолько достоверно?

Нет, это оказалось совершенно ошеломляюще. Уж лучше старая проверенная территория. Принадлежащий мне островок – надежный и знакомый, – в рюшах или без, какая разница! – что удержит от возможной ошибки и позволит сохранить себя. А пижама… ну что пижама? Переживем! Пусть видит конопатый Одиссей, какую себе отхватил Пенелопу!

Бампер привстает на локте, с улыбкой оглядывая меня.

– Что? – ну вот, я снова начинаю сердиться. Господи, бывают моменты, когда Рыжий не скалится?

– Хм, мило. Хотя в рубашке было сексуальнее. Ну и чего ты, Тань? Могла бы в ванную комнату пойти. Не обязательно было переодеваться у порога.

Стоп! Какая же я глупая. А все Рыжий виноват, задурил голову! Скоро заикаться с людьми стану и штаны снимать на раз-два!

Так и не дождавшись от парня колкости, я отступаю под пристальным взглядом в ванную комнату, а выйдя из нее, осторожно обхожу стороной все еще сидящего в той же позе Бампера, – поигрывающего в руке дистанционным пультом и не сводящего с меня глаз. Откинув со своей стороны одеяло, ныряю под него – под такое холодное в этой незнакомой постели, что тут же хочется свернуться клубком, – и натягиваю до подбородка, утопив щеку в мягкой подушке.

Бампер тоже укладывается спать. Шумно вздохнув, выключает телевизор, тушит свет… Со стороны окна портьеры задернуты во всю стену, и в комнате сразу же становится так темно, что мне не удается разглядеть даже его силуэт, опускающийся рядом…

– Коломбина…

– Полезешь обниматься – получишь в глаз!

– Да я и не хотел. Очень надо.

– Вот и отлично. – И почему мне не хочется ему верить? Поговорили, называется.

– Или хотел… – еще один шумный вздох, и я догадываюсь, что он прячет руки под головой. – Подумал тут: вдруг тебе холодно, а долг, как говорится, платежом красен. И ты у меня в гостях…

Надо же! Какие мы, оказывается, гостеприимные!

– Мне хорошо, спасибо. А хочешь кого-то согреть, так я у тебя сегодня не единственная гостья в доме. Сказал бы, я бы вместо акулы себя за двери выставила.

– Жестокая ты. И спишь, между прочим, на моей любимой подушке.

– Могу вернуть, если очень надо.

– Спи уже. – И после паузы. – Послушай, Коломбина, а ты что же, совсем не ревнуешь меня? Ну хоть чуть-чуть?.. Как-то даже обидно за себя.

Не знала бы Рыжего, поверила, что он серьезен, а так… плуту плутовское.

– А с чего я вдруг тебя должна ревновать?

– Ну, во-первых, с того, – он поворачивает ко мне голову, – что ты моя девушка, а на меня, вроде как, претендуют?

– Не смеши!

– И я целуюсь лучше всех, да и вообще… Никто не жаловался.

Мне стоит сказать ему, пусть хоть сейчас честно, хотя заявление Бампера звучит очень самоуверенно, в отличие от моего голоса.

– Я тоже не жалуюсь, если ты об этом.

Ну вот, даже в темноте ясно, что он улыбается. Ну, еще бы. С самооценкой у Рыжего все в порядке.

– Я знал, Коломбина, что нравлюсь тебе. И что ты лгунья.

– Ты сумасшедший! – Мне удается сказать это после долгого молчания, пока сказанные слова, вскружив вихрь мыслей в голове, не оседают на сердце тревожным осадком. – А я дура.

И услышать в ответ тихое, но весомое:

– Согласен.

– Молчи уж! А то так верну подушку, что мало не покажется! И еще раз верну, пока не заткнешься.

И почему Рыжий меня не пугается? Вместо этого он вдруг легонько дергает на себя одеяло, привстав на локте:

– Тань, а, Тань? Может быть, я все же покажу тебе шрам, а? Очень хочется.

Я все-таки опускаю подушку на наглое лицо, безошибочно найдя Бампера в темноте. Прихлопнув хитрого котяру, как муху! Ну, почти прихлопнув, потому что когда я отворачиваюсь к зашторенному окну, отобрав у обидчика одеяло, он еще долго смеется, дразня меня своей смелостью.

Молчание золото, а утро мудренее вечера. Спать! Я закрываю глаза и стараюсь представить себя в общаге, одну на старой продавленной кровати, упорно игнорируя токи едва ли стихшего желания, живущего своей жизнью в близости от парня, голодное ворчание желудка, и руку Рыжего, стаскивающую с меня часть одеяла.

– Коломбина, не будь жадиной. Сейчас замерзну и точно полезу к тебе греться!

– Только попробуй, – я неохотно, но все же уступаю ему, отодвигаясь на самый край. – Я тебя предупредила.

– Вредина!

– Какая есть! И потом, кто-то вообще зарекался спать со мной.

– А мы и не спим, – возражает Бампер. – Мы, можно сказать, только пытаемся. Кстати, колючая моя, спеть тебе колыбельную? Хочешь?

Кому-то в этой спальне очень весело, и точно не мне.

– Ты издеваешься? – я поворачиваюсь к нему, привстав от возмущения на локти в попытке заглянуть в бесстыжие глаза, и Рыжий тут же сует под мою голову подушку, как будто может видеть в темноте.

– Почему? – очень честно удивляется. – Я правда умею. Даже песню про барсука знаю, что повесил уши на сук.

– И что, поешь всем, с кем спишь?

– Ну, хм… Если честно, не приходилось еще. Как-то всегда было чем занять девушку перед сном, чтобы она не мучилась бессонницей. Пока не появилась ты. Но все бывает в первый раз, так что… Ого! Что это?

Это мой голодный желудок, привыкший поглощать пищу в любое время суток, а сейчас оставшийся без еды, громко выразивший ноту протеста, но Бамперу о том знать не обязательно.

– Ты ничего не слышал!

– Нет, слышал. Коломбина, ты голодна?

– Нет, – почему-то краснею, отвечая резче, чем следовало бы. – Просто хочу спать, ясно? Спокойной ночи!

Я откидываю голову на подушку – мягкую и удобную, на которой спать – одно удовольствие, и неожиданно слышу, как Рыжий встает и молча выходит из комнаты. Исчезает за дверью спальни в огромной квартире, оставив меня лежать с открытыми глазами и гадать по следу тени, мелькнувшей на стене: успел он одеться или нет? Неужели так и пошел гулять по пентхаусу, где полно симпатичных девчонок, в трусах и босиком?.. Где, между прочим, рыскает отвергнутая Света с такой пышной грудью, что если я буду об этом думать еще хоть минуту, то просто удавлюсь от зависти!

– Чертов Рыжий! И откуда ты только взялся на мою голову! И почему мне раньше проще жилось?

Нет, спать-спать-спать! Немедленно и желательно крепко!

Вздох выходит громким и безнадежно-тяжелым, почти таким же беспросветным, как мысли, витающие в голове. Я поворачиваюсь на бок, сую ладони под щеку и продолжаю удивляться, махнув рукой на здравый смысл. Откуда взялся? С такими глазами и улыбкой, что впору запечатлеть на фотографии и сутками любоваться, втайне от всех оставляя на бумажных щеках жирные следы помады, как тринадцатилетняя девчонка. С руками смелыми и бесстыжими, которые не забыть. С голосом, пробирающим душу насквозь, и словами, от которых хочется выть, потому что не всему сказанному можно верить. Легко получающему глупую Коломбину и знающему, чем занять десяток девчонок. Милых, симпатичных, не мучимых никакими сомненьями.

Нет, с Серебрянским было значительно легче. Проще, понятнее, удобнее. И никаких угрызений совести. Никакой дрожи под кожей и подгибающихся ног… Никакого бешеного стука сердца… Просто и ясно, как у всех. Любить Вовку казалось легко, пока в его глазах я оставалась собой. Несуразного, невезучего, стеснительного парня, как-то раз стыдливо заметившего в компании, что я слишком громко говорю и ярко одеваюсь. Позволяю себе много лишнего на людях. Полгода решающегося познакомить меня с родителями и так и не сумевшего пережить это знакомство. Предавшего меня и обидевшего. Кому я вру? Того еще ушастого гоблина, для которого я придумала себе чувство!

Но Рыжий разве лучше?

Он заглядывает в комнату и включает светильник на стене. Вернувшись за дверь, входит в спальню уже с подносом в руках, на котором исходит паром что-то горячее и сногсшибательно ароматное. Захлопнув дверь пяткой, оставляет поднос на прикроватной тумбочке и на минутку заглядывает в гардеробную.

– Вставай, Коломбина! Я знаю, что ты не спишь!

Бампер все же успел надеть штаны до того, как покинул спальню, и сейчас набрасывает на плечи рубашку. Я наблюдаю за ним, натянув одеяло до подбородка, и даже не успеваю удивиться, когда он сдергивает его, наклоняется и легко поднимает меня в воздух за подмышки, чтобы поставить перед собой на ноги.

– Нет, сплю!

– Нет, не спишь!

Развернув к себе спиной, заставляет просунуть руки в рукава плюшевого халата, затягивает на талии пояс и, усадив на постель, опускается на корточки, чтобы достать из-под кровати…

– Обувайся!

– Что это?

– Тапки. Мои. И не смотри на меня так, как будто я дикий Маугли, выросший на лиане. Да, у меня тоже есть тапки, как у всех нормальных людей. Правда, без заячьих ушей, но если хочешь, уши пришьем завтра. – И снова рука в руке. – Пойдем!

– Куда?

– На балкон. Будем ужинать.

– Сейчас?

– А что нам мешает?

Вопрос застает врасплох, и я растеряно отвечаю:

– Не знаю. Поздно уже.

Бампер останавливается, чтобы посмотреть на меня.

– Коломбина, только не сочиняй басен про диеты и прочую фигню. Я этим с детства сыт по горло и точно знаю, что ты хочешь есть. Я должен был сам догадаться.

– Ха! Вот еще! – Однако аромат от подноса тянется такой, что я сейчас, кажется, съем слона!

– Ну и отлично!

Виктор Артемьев парень высокий, халат с его плеча трется подолом о пушистый ковер, ноги путаются в тапках, доказывая, насколько я уступаю ему в росте, но вот в упрямстве – фигушки. Я прикладываю руку к животу, унимая голос взвывшего от радости желудка, и спешу сказать в темный затылок, не отливающий сейчас, как на солнце, рыжиной.

– Я не сказала «да».

– А я тебя ни о чем и не спрашивал.

Рыжий подходит к зашторенной стене и раздвигает портьеры, открывая дверь на балкон. Отступив в сторону, пропускает меня вперед, а я, наконец, понимаю, почему окно было плотно задернуто. Потому что поздний вечер, останься окно не зашторенным, так никогда бы и не перетек в темную ночь.