Гарик порхает надо мной, как пестрая бабочка. Мелко посмеиваясь, касается лица мягким спонжем и кистью, а я не могу думать ни о чем другом, как только о нежных пальцах Рыжего, втирающих крем в мою ладонь. Подавляющих любое возможное сопротивление движением твердых подушечек на моей коже.

Такие руки, как у Бампера, должны быть у художников и музыкантов, у нейрохирургов и саперов, а никак не у владельцев ночных клубов, не пропускающих мимо ни одной юбки. Любителей оглаживать чужие бедра.

Ты врешь себе, Танька, врешь. Потому что он сказал, и потому что ты ему веришь. Не было никого. Не было и все. Но почему-то думать об ином неприятно и больно.

– Что ты с ним сделала, девочка? Опоила хмельным вином? Навела приворот? Как приручила такого котяру, как наш ВиктОр?

– Что?

– Лучше тебе, Гарик, о том не знать.

– Не скажи, дружище. У меня как раз наклевывается личная жизнь и так хочется перенять у молодых и счастливых их удачу и опыт.

Как всегда до меня не сразу доходит смысл сказанных слов, а когда доходит, Бампер говорит совсем о другом.

– Достаточно, маэстро. Не переборщи с тоном лица. Она нужна мне свежая и естественная. Губы тронешь светло-алым, ногти – тоже. И не вздумай своевольничать, Синявский! С макияжем особо не усердствуй, но акцент на глаза сделай. У моей девушки потрясающие глаза, я хочу, чтобы это видели все. Постарайся их выделить. Аккуратно, без перегиба, как умеешь только ты. Лучше бы в звучании ретро-классики. Я сейчас отлучусь ненадолго, так что доверяю свою Коломбину тебе. И помни, что работаем быстро.

– Нет! – а вот это уже я и как-то по-детски истерично.

– Да, Таня. Я отлучусь, но сразу же вернусь, обещаю. Так надо. Будь умницей, и я тебе кое-что привезу.

– Артемьев?

– Да? – Его руки отпускают меня, и он поднимается, чтобы нависнуть над креслом высокой широкоплечей фигурой.

– Не зли. Ты не с ребенком говоришь, и не со слабоумной. И ты не говорил, что уедешь!

– А ты не трясись как заяц и привыкай, что я решаю за двоих. Иногда, – добавляет со значением, снимая с запястья мои пальцы. На удивление цепкие и непослушные. – Ммм, Коломбина, я тебя не узнаю. Уже так привыкла к Рыжему, что не хочешь от себя отпускать? – замечает, смеясь, и наконец уходит, оставив меня краснеть от стыда и зеленеть от злости.

Потому что не заметила, как вцепилась, и потому что выдала себя с головой.

* * *

– Готово, дорогая моя. Но взглянуть не дам, не сметь смотреть в зеркало! Я не строгий маэстро, я любитель цельных образов и законченных картин! А ты волшебно писалась, люблю чистые лица! Осталось довершить дело новым нарядом и можно закончить удачный вечер колумбийской сигарой и бокалом вина!

Я слышала, как Бампер вернулся. Шурша пакетами, прошел в комнату и молча закурил у открытой балконной двери, не сводя с меня глаз все время, пока красноволосый стилист заканчивал колдовать над ставшими в его руках шелковыми волосами, подвивая концы и отводя темные пряди ото лба. Старательно закрывая зеркало тощей спиной, как будто это могло помешать мне видеть свое отражение и серьезный взгляд Рыжего, прикованный к моим губам. Тронутым нежно-алым блеском, чуть раскрытым, выдающим мысли и желания с головой.

Он подошел медленно, когда я почти забыла, что мы не одни в комнате, и протянул в сторону Гарика руку.

– Так не пойдет, маэстро. Слишком глянцево для моей Коломбины. Позволь мне, я хочу видеть ее шею.

И немногим позже, когда ловкие пальцы поднимают волосы, закрепляя их на затылке шпильками, в отражение моих глаз.

– Не смотри на меня так. Ты видела волосы Карловны. В детстве мать казалась мне сказочной феей – я любил играть с ее длинными прядями. Теперь ты знаешь детский секрет Рыжего и можешь при случае пуститься на грубый шантаж.

Он закрепляет локон последней шпилькой и замирает, неспешно оглаживая большим пальцем линию позвоночника на опущенной шее. Вздохнув, повторяет еще раз…

– Мне кажется, или кто-то из нас троих спешит? – напоминает Гарик, и Рыжий, словно очнувшись, завершает дело. Еще раз тронув прядь у самой шеи, убирает руку, оставляя меня и после пребывать под властью его прикосновения. Такого нежного, осторожного и вместе с тем мужского, что хочется снова и снова чувствовать его на своей коже.

Это больше не похоже на игру или договоренность. Это похоже на прыжок с высоты навстречу друг другу, когда сердце, остановившись на долгий-долгий удар, бьется с такой силой, что задыхаешься от нехватки воздуха, но все равно прервать полет не можешь. Потому что он смел и восхитителен, и пробуждает внутри такие чувства, о существовании которых раньше не знал.

Лицо Артемьева сосредоточено, сейчас на нем нет места улыбке. Гарик что-то говорит, о чем-то просит, но слова проходят мимо нас, не касаясь ни смыслом, ни звучанием, лишь досадливым эхом… и пальцы Рыжего вновь на моей шее, притянуты желанием неодолимой силы и, кажется, сводят с ума, напрочь отключая сознание. Поглаживают плечи, медленно будоража кожу, заставляя меня хотеть, чтобы им на смену пришли губы, а на смену шее – грудь. Потому что он знает, потому что умеет, потому что чувствует. Невероятно действует на меня.

Чувствительность зашкаливает так, как будто меня угостили афродозиаком. Но разве это возможно? Что в этом парне такого, что мне мало смотреть на него, мало ощущать присутствие рядом. Хочется брать и владеть, на весь мир заявляя на него права. Иначе задохнешься от боли и разочарования. Рассыплешься от страха, что можешь потерять. Что его не будет рядом. Потому что я и сама не заметила, как стала нуждаться в нем. Нуждаться в наглом, несносном Рыжем, выставившем красноволосого маэстро за дверь. С какой-то особенной хрипотцой в севшем голосе вручившего мне в руки пакет.

– Поздравляю, Гарик отлично справился. Пора одеваться. Надень это.

– Что здесь?

– Белье.

– Шутишь? Я не совсем раздета, мы так не договаривались. И я не просила… Точнее просила, но только платье.

Кажется, я краснею.

– Не спорь со мной. Я испортил достаточно твоих вещей, чтобы позволить себе купить новые. И еще чулки. В этих пакетах – туфли и платье. И лучше я подожду за дверью, Коломбина, иначе чувствую: никуда мы с тобой не поедем. Справишься?

Он правильно сомневается, и я спешу ответить:

– Конечно. Но… чулки? – Поднимаю на него растерянный взгляд, все еще надеясь, что он шутит.

Не шутит. Продолжает смотреть серьезно, вдыхая тяжелый воздух сквозь сухие губы.

– Чулки, моя девочка. Шелковые. Тонкой венской работы, тебе понравятся.

– Думаешь, стоит? Я никогда не носила подобные вещи.

– Однажды все бывает впервые. Поверь, Коломбина, это придаст тебе смелости, я знаю, о чем говорю.

Не сомневаюсь. Верю безоговорочно, но, наверно, все равно смотрю с сомнением, потому что он вдруг уточняет:

– Во всяком случае, уж точно поможет избежать мозолей.

Хм. Не знаю. Видимо так. Но когда надеваю их вслед за бельем, – тончайшие, в тон коже, почти невесомые… я замираю сраженная наповал атласной красотой шелка на своих ногах. Мозоли от новых туфель – совершенно точно последнее, о чем я думаю.

Белье дорогое и почти прозрачное. Цвета светлого кружевного шампань. На моей смуглой коже оно смотрится очень женственно, как и чулки. Подобную красоту я надела впервые в жизни и сейчас поворачиваюсь к зеркалу в полный рост, чтобы встретить свое отражение новым взглядом. Полным неуверенности и надежды. А еще благодарности к Рыжему, за его вкус и участие, за то, что у него получается, получается преобразить Коломбину так, как никогда бы не удалось ей самой.

Клянусь, каких бы денег мое преображение ему ни стоило, я обязательно все верну!

Я смотрю на себя, смотрю и не верю, что темноволосая девушка передо мной – отнюдь не незнакомка. Что это я! А ведь еще предстоит надеть платье! Но… неужели у меня всегда была такая тонкая талия и красивая грудь? Такие гладкие, округлые бедра? Даже глаза – всегда темные и выразительные – сейчас сияют особенным блеском под легким жемчугом теней и длинными ресницами. А губы – мягкие и соблазнительные, кажется, принадлежат какой-нибудь роковой красотке, а вовсе не мне. Я не могу удержаться и улыбаюсь своему отражению. Покорившему меня собственной откровенной женственностью. Улыбаюсь, улыбаюсь и совсем не слышу голоса Рыжего, окликнувшего меня из-за двери.

– Таня, ну как ты? Уже оделась?

Он заглядывает в комнату и тут же громко чертыхается, наткнувшись на мою голую спину и темный взгляд, встретивший его из глубины зеркала.

– Черт! – повторяет несколько раз, порываясь шагнуть назад, но так и остается стоять, краснея на скулах горячим румянцем, играя желваками, освобождая воротник от давления тугих пуговиц, но не опуская глаз. Не отводя блестящего взгляда. Я вижу, как он скользит им по моим ногам, останавливая на ажурных резинках чулок, мягко обхвативших верхнюю часть бедра под полуобнаженными ягодицами… И неожиданно такое искренне-изумленное:

– Что? Ты улыбаешься?!

– Да, – просто отвечаю я, потому что прятаться поздно, и потому что он вряд ли способен сейчас уйти.

Не способен. И, кажется, так ошарашен, что мне становится еще веселее: да что он улыбающихся девчонок, что ли, не видел?

Не знаю, что приходит в голову Бамперу, но он подходит ближе и обнимает меня за плечи. Поворачивает к себе, по-прежнему глядя в лицо.

– Коломбина, у тебя потрясающая улыбка, ты знала?

– Нет.

– Врешь.

Не вру. Но не могу сказать ни слова, чувствуя себя в вакууме глупой радости, и продолжаю улыбаться, подняв ему навстречу лицо. Забыв о стеснении даже тогда, когда он пристально смотрит на темно-розовые ореолы сосков, бесстыдно виднеющиеся под кружевом бюстгальтера. Опускает глаза ниже… И вдруг закрывает их, прислоняясь холодным лбом к моему.

– Танька, я с тобой с ума сойду! Пожалей, я же живой человек!

– Не сойдешь, Артемьев, – счастливым шепотом, чувствуя, как за спиной расправляются крылья, – я тебе не дам. Только попробуй меня бросить на полдороги.

Не бросит. Мне не нужен ответ, я чувствую это сердцем.

– Почему ты стоишь босиком?

– У меня нет сил одеться. Пойми правильно. Кажется, мне больше ничего не надо для счастья.

Он смеется, неожиданно касаясь губами виска, прижимая к себе, этим коротким знаком внимания делая меня еще в сто раз счастливее. Разделяя радость, заставляя забыть последние два дня, нашу договоренность, мои слезы, безысходность, все! Он рядом, и больше не о чем переживать. Не нужно беспокоиться, бояться, думать. Все кажется мелким и пустым, безнадежно поблекшим. И можно вновь свободно дышать, вдыхая жизнь полной грудью во всех ее проявлениях и красках. Понимая, что все правильно, все так и должно быть.

– И все же, Тань, тебе следует одеться, иначе мы точно опоздаем на вечер. Это твой последний шанс удержать меня на расстоянии.

– Тогда тебе следует выйти.

– Ну уж нет. И пропустить самое интересное?

– Не знаю, способна ли я сейчас двигаться. Все слишком сказочно для Коломбины. Я хочу прожить этот момент, понимаешь? По-настоящему.

Понимает, я вижу отражение своих чувств в его глазах. И принимает мое чудачество.

– Хорошо. Тогда просто стой, – растягивает губы в знакомой улыбке, – я все сделаю сам, раз уж ты выбрала меня в свои крестные феи.

И я стою, послушно и терпеливо, пока надо мной колдует настоящий волшебник. Когда он вынимает из обувной коробки мелкие лодочки на высокой шпильке, цвета речного жемчуга, очень изысканные и аккуратные, созданные, чтобы ступать в них по красной дорожке, – я замираю в восхищении, безропотно позволяя ему обуть меня. Опустив ладонь на крепкое плечо, поднимаюсь над парнем на каблуках, оставаясь в белье и чулках, удивляясь ловкости его рук, способных не только раздеть женщину, но и одеть, куда внимательней и осторожней.

– Я надеялся, что однажды увижу тебя такой.

Он говорит сейчас не о моем преображении, почувствовав пальцы в своих волосах, и я, понимая это, глядя на него, опустившегося передо мной на корточки, не могу удержаться и снова зарываюсь в мягкие, густые пряди на затылке. Нежно царапаю ногтями кожу, вряд ли отдавая отчет своему действию, пока рука Бампера, погладив лодыжку, медленно ползет вверх по ноге, останавливаясь под коленом.

– Таня…

– Молчи, – прерываю его вздох, порывисто отвернувшись от нашедших меня глаз, и только теперь обхватываю себя руками, чувствуя острую потребность прикрыть полуобнаженное тело. Не понимая, почему вдруг так испугалась?

Он все-таки проводит рукой по моей спине, едва уловимо, прежде чем обращается с просьбой закрыть глаза и приподнять руки. Я чувствую что-то шелковое и мягкое, очень приятное, скользнувшее по моим волосам, вдоль тела к коленям и ниже. Слышу звук застегнувшейся молнии, шорох пальцев на ткани и негромкую просьбу:

– А теперь повернись и открой глаза, хочу взглянуть на тебя. Ну же, Коломбина, смелей!