Розалин Майлз

Королева

ПРОЛОГ

Королева…

Regina Anglorum…

Королева Англии, наследница английских монархов.

И каждый в Англии, не щадя жизни, пойдет за меня в бой.

Я слышала музыку звезд. Блистающие потоки блаженства пронзали меня, наполняли сердце и питали готовую разорваться душу. Я — королева!

На один ослепительный миг я увидела вечность во всем ее сиянии, а в ней — о, Боже! — отца, и его отца, и наш королевский род, ветвь, длящуюся от первого дня Творения[1].

И в тот же самый блаженный миг я расхохоталась над представшим мне зрелищем. Ведь все это — ложь, фиглярство и самообольщение, не больше.

Наш королевский род насчитывал лишь двух королей, в тонких жилах основателя нашей династии, юного Генриха Тюдора, текло меньше доброй английской крови, чем у любого другого английского короля со времен нормандского ублюдка, Вильгельма Завоевателя. Генрих был чистой воды полукровка, валлийско-французская помесь.

Gaudeamus igitur! Возрадуемся же и восхвалим дедушку Генриха за ловкость рук, поднесем ему свое восхищение на королевском блюде!

Незаконнорожденные и полукровки, полукровки и незаконнорожденные, сила нашего королевства…

Теперь, когда все они мертвы, я, Елизавета, королева Англии, могу сказать — в предках Генриха Тюдора по мужской линии царственность и не ночевала, разве что, если быть совсем точной, лежала рядом. Ко времени смерти Генриха V, Оуэн Тюдор, дед будущего Генриха VII, был всего лишь доверенным слугой королевы, хранителем ее гардероба. И этот-то гардеробщик пролез под одеяло безутешной вдовы и, женившись, одним махом стал лордом-постельничим и Главным спальником Ее Величества Королевы, Главным управляющим Королевского Тела и Валлийским Отведывателем Королевиных деликатесов — словом, королевское величие снизошло на него, подобно греху, через близость.

Этот кельт-верхолаз поплатился за свою самонадеянность головой. Но его странствие в чужие края (королева была француженкой) и возделывание вдовьей нивы принесли плоды. Ибо отпрыск этого союза таким же точно прыжком достиг другой царственной невесты, последней из Ланкастеров, и Тюдоровская династия будущих королей вышла в поход.

Кстати, его сын, мой дед Генрих, «Всеанглийская роза Тюдоров», за все отрочество ни разу не ступил на английскую землю своей валлийской ногой («Валлийской и лягушачьей в придачу», — злословили враги). В постоянной опасности из-за близости к трону, он половину юности провел в навозных замках Южного Уэльса, другую половину — в бегах, вместе со стариком-дядюшкой крадучись по задворкам Бретани — «Собачья дыра, мальчик мой, — рассуждал Джаспер, — однако лучше вам расти в этой конуре, чем в Англии».

И отсюда, наконец, пришел юный Генрих заявить свои права на Англию с какими-то двумя тысячами бойцов — французов, валлийцев, шотландцев — только не англичан, как вы можете заметить!

Более века валлийские барды пели о грядущем возвращении Тюдора. Народ ждал прихода Мессии-Тюдора. Однако валлийцу что пророчество изречь, что плюнуть — цена одна; он всегда охотнее бранился и бахвалился, чем бился и боролся. И в то время как Генрих вел свой многоязыкий, вооруженный копьями и кольями отряд в тот пыльный август, только один вельможа, лорд Тальбот, пришел к нему на помощь (осудите ли вы меня за то, что я по сей день удерживаю Тальботов при себе!).

И в битве при Босворте горбун Ричард (отдадим дьяволу должное) бился, как сам дьявол, кромсая вражеские печенки, — так вепрь в последнем исступлении клыками рвет в клочья воздух. И не переметнись граф Стенли на сторону Генриха, Ричард бы победил.

Тогда и началось возвышение дома Тюдоров, из праха Ланкастеров и Йорков. Так полукровка, сын французской королевы, воспылавшей к своему хранителю гардероба, вспрыгнул на трон и сел вровень с Фридрихом III, императором Германским, его сыном Максимилианом I, только что коронованным королем Римским, Карлом VIII Французским и Яковом III Шотландским, назвавшись другом и братом этой монаршей компании. И все это — едва достигнув двадцати четырех лет!

Нападаю ли я на дедушку Генриха?

Нет, рукоплещу ему, так же, как рукоплещу его выбору будущей королевы, единственной женщины, способной исцелить раны, нанесенные Войною Алой и Белой розы, — моей бабушки-тезки, юной принцессы Елизаветы.

От нее пошло червонное золото Тюдоровских волос, бледная кожа и точеные черты, которыми, что греха таить, мы так тщеславимся.

И это было больше, чем брак по расчету. «Я люблю тебя, милая, — писал он весенней порою их любви, — и томлюсь по тебе больше, чем сердце умеет выразить».

И это была хорошая пара, а он — хороший король. Он возродил измученную землю, опустошенную войною и сильными мира сего. Он подавил мятеж, низвел его до состояния вши, ползущей по телу политики. Он боролся с интригами. Он не заводил фаворитов.

И он берег свои чресла не для любовников того или иного пола. У него не было ни Марии Болейн, ни Бесси Блант, ни Пирса Гавестона, возлюбленного Эдуарда II. Ни один из его детей не корчился от боли под бичующим «ублюдок!» — о, если б мой отец был так же осмотрителен, когда расплескивал свое семя!

Он не расточал понапрасну свое естество; и точно так же не расточал понапрасну деньги. Он крепко держал свою казну — «крепче, чем сжатый кулак, как выразился граф Сент-Джон, его лорд-казначей, и ни капли не утекло сквозь пальцы»! Таким образом, он оставил государство в прибыли.

И Генрих был миротворцем — он всегда больше миловал, чем казнил. За двадцать четыре года Генрих ни разу не вторгся в чужие пределы и ни разу не покинул своих. Он оставил по себе чистую совесть и безупречные балансовые ведомости — неплохое наследство.

И неплохой урок для свежеиспеченной королевы. Я дала обет усвоить его целиком. Клянусь, в тот день в Хэтфилде он явился рассказать мне это все. А я обещала помнить — помнить и следовать…

Глава 1

«Золотые слова — взять, удержать, сберечь», — говорят в народе.

Взять, удержать, сберечь…

Это — обо мне.

Я задыхалась от радости. Но хотя голова у меня кружилась, а душа трепетала в эти первые минуты опьянения, внутренний голос оставался трезвым и нашептывал: «Взять — самое простое; сумей теперь удержать и сберечь».


В прозрачном ноябрьском воздухе я слышала свой собственный сбивчивый голос — он доносился как бы со стороны:

— Благодарение Богу! Это Его дела! Обнародуйте новость! Сообщите императору Священной Римской Империи, испанскому королю, английским послам, лорду Роберту Дадли, королям французскому, датскому и шведскому…

Лорду Роберту Дадли? Как затесался он среди великих мира сего?

Не спрашивайте. Не знаю.

Жидкая грязь, на которой я стояла, пропитала чулки и холодила колени. Вслед за гонцами в парк набился народ. Их сиятельства встревожились: «Ваше Величество, ради всего святого, пройдите в дом!»

Величество…

Есть ли слово слаще?

С большой галереи я смотрела на волнующуюся толпу, что запрудила двор, и от полноты сердца не могла даже плакать. Воздух гудел от колокольного трезвона, далеко на горизонте горел сигнальный маяк, передавая от одной сторожевой башни к другой весть о моем восшествии на престол. Служители выкатывали из погребов бочки и бочонки, обрадованные гуляки под гром здравиц распивали светлый искристый эль.

И вдруг посреди толпы чистый, высокий голос запел:

Молились мы в годину бед:

Господь, храни Элизабет!

Когда детей терзают плоть,

Даруй нам нашу Бесс, Господь!

В раю их дух, в могиле плоть;

Молитвам нашим внял Господь!

И тут я разрыдалась.

Дрожащая, бессловесная Кэт цеплялась за мою руку, Парри, окрыленная видением будущего могущества, вдохновенно тарахтела о платьях и драгоценностях, уборах и белилах, корсажах, гофрированных манжетах и шлейфах в сорок футов длиной. Каждый из моих приближенных ликовал по-своему. Эскам стучал кулаком по ладони и цитировал древних греков, казначей Парри орал по-валлийски, Чертси без стеснения рыдал то на одном, то на другом плече онемевшего, сияющего Вернона.

Вайн с горсткой слуг сдерживал в дверях напор охрипшей от криков толпы. Впрочем, одного тихого человека пропустили сразу.

— Моя милостивейшая владычица!

Преклоненные колени, строгий наряд, мягкая черная судейская шапочка, сумка со свитками и актами — мой Сесил!

Смеясь и плача, я подняла его с колен.

— Мой дорогой, добрый друг!

Он тряхнул головой, улыбаясь пронзительными серыми глазами.

— К вашим услугам, мадам.

Его слова, его тяжелая сумка с документами, его рвение — все говорило об одном.

— Ладно, сэр, — отвечала я, — раз так, служите мне изо всех сил!

Мы приступили в тот же вечер у меня в комнате, сдвинув колени у очага, похожие больше на школьницу и учителя, чем на королеву и ее советника.

— Перво-наперво следует замириться с Францией, мадам, покончить с войной, — настаивал Сесил, — укрепить границы — а для этого восстановить флот, — но ограничиться обороной. Ведь война стоит денег, денег у нас нет, казна истощена. Чтобы все это осуществить, ваша милость должны установить свое правление через Тайный совет и далее через судей, должностных лиц, судебных исполнителей и приставов, клерков и околоточных надзирателей по всей стране.

Мне стало страшно. Справлюсь ли я со всем этим? Сама, одна?

Сесил, похоже, угадал мои мысли, потому что улыбнулся и добавил:

— Но первым делом ваша коронация!

Моя коронация!..

— С которой вам помогут члены вашего Тайного совета.

Члены моего Тайного совета…

Мои тайные советники…

Мои, мои советники…


Они ждали меня в большом сводчатом зале Хэтфилда, мои тайные советники, усталые и сумрачные, с лицами пустыми, белыми, словно пергамент, ожидающий моей подписи и печати.

Я вошла в алом с головы до ног, все на мне пламенело рубинами — от обруча на волосах до пряжек на туфлях, однако сама была бледна, как зимний рассвет.

Сердце мое замирало, к горлу подступала тошнота, когда я оглядывала ряды коленопреклоненных мужчин: вот мой двоюродный дед, лорд Говард, с ним юный герцог Норфолк, вот лорд-казначей Полет, вот Сассекс, Дерби и Бедфорд, рядом с ними Арундел, Гастингс и Шрусбери — эта троица неизменно сопровождала Гардинера, когда сей добрейший епископ являлся меня запугивать, вот Клинтон и Норфолк, Пембрук и Паджет, да, да, Паджет, а рядом с ним эта гадина Рич — палач Анны Эскью и орудие Ризли — хотя сам Ризли, слава Богу, счел за лучшее оставить двор, — и все их присные, разряженные в пух и прах, чтобы засвидетельствовать почтение королеве.

Кому из них можно доверять?

Тишина стояла гробовая, казалось, дрожал сам воздух. И немудрено! Немудрено, что у смело глядящих лордов в душе тряслись их благородные поджилки! Последний раз я видела их всем скопом, когда они отправляли меня в Тауэр. Могли ли и я, и они это забыть?

И все же забыть надо.

Я должна забыть, я, королева, — сейчас или никогда…

Я сжала руками резные львиные головы на подлокотниках — они были холодные.

— Милорды, — начала я, — Господь свидетель, я скорблю о смерти сестры… но Он возложил на меня это бремя, и я не вольна отказаться. Мы все — рабы Божьи и должны быть покорны Его воле. И коли я должна править, я буду править!

Если они ожидали услышать робкую зеленую девчонку, то они просчитались. Кто-то шумно выдохнул, кто-то испуганно сморгнул — да, это была сладкая месть. Я ликовала.

Однако мой долг — не мстить за прошлые обиды, а глядеть в будущее. «Прежде всего подберите себе совет», — сказал Сесил. При отце в совет входило двадцать лордов; Мария по слабости, а также из желания угодить мужу, возвышая его людей, раздула их число почти до пятидесяти. Слишком много — подсказывало мне чутье. Мой совет будет меньше.

Кому можно доверять?

Все пятьдесят советников Марии стояли передо мной на коленях, с непокрытыми головами, готовые по моему слову вывернуться наизнанку. Еще бы, ведь место в совете или при дворе — безусловно власть. А власть — это уважение, уважение — это деньги, деньги — это власть, для тех, кого я пожелаю к себе приблизить.

Кому можно доверять? Как поведут себя Дерби, Шрусбери, Арундел, Нортемберленд, Уэстерморленд, великие лорды Севера, католики до мозга костей, враждебные ко всему, что связано с именем «Болейн», — станут ли они служить женщине и еретичке? Я не могу разом прогнать всех Марииных людей. Но, быть может, выход — разбавить их своими родичами и единоверцами, ввести в совет моего двоюродного деда Говарда, кузенов Фрэнсиса Ноллиса и Генри Кэри, столь же крепких в новой вере, как эти лорды — в старой? Кого-то я могу возвысить сама — Сэсил упомянул своего свояка, умного законоведа и члена парламента, сэра Николаса Бэкона, — надо бы с ним поговорить…