Глаза Хилари стали темными и большими. Я слегка кивнула Тому. Он хотел что-то сказать, но в этот момент Хилари заявила:

— Нет, мама. Том прав. Будет ужасно просто уйти прочь.

Я не стала продолжать этот разговор, и мы пошли на ланч.

После полудня мы практиковались в стрельбе из лука. К концу недели Хилари действовала так умело, что Том больше не стоял за ее спиной, а сидел на земле между Хил и мишенью и просто наблюдал. Часто он кивал головой, а временами улыбался.

Мои успехи не были столь же блестящими. Главным образом я преодолела смущение от того, что занимаю жалкое второе место после моего десятилетнего ребенка. Но, очевидно, я не могла постичь суть этого дела, не могла постичь слияние факторов и переменных величин, которое проявилось у Хилари и сделало ее прирожденным стрелком. Я была нетерпелива и смущалась, а через несколько дней у меня появилась, несмотря на кожаный предохранитель от стрел, такая зловещая коллекция синяков цвета фуксии и шафрана на левой руке, что Том заставил меня сделать перерыв на некоторое время. Я протестовала, но в глубине души была рада.

— Ты вся закручена в узлы, как пень кипариса, — проговорил на последнем уроке Том, стоя у меня за спиной. Его руки легко скользнули по моей шее и плечам, обхватили талию и попытались поставить мой корпус в нужную позицию. — Если ты расслабишься и позволишь расслабиться своим мускулам, у тебя получится намного лучше. Еще очень поможет, если ты все же откроешь глаза.

Я почувствовала легкое щекотание на шее от его дыхания и теплый запах, запах древесного дыма, пота, теплого тела, запах кожи и солнца, запутавшегося в его густых чистых темных волосах.

И в самом деле я была скована в движениях, похожа на окаменелое дерево, а близость этого мужчины сделала меня окостеневшей и неподвижной, его прикосновение грозило просто выбить мои руки и колени из суставов. Я не позволяла себе глубоко дышать, и в конце концов мое дыхание стало поверхностным, легким и неглубоким, и я почувствовала головокружение. Ладони и подмышки стали влажными, несмотря на холод наступающих сумерек, а в паху вновь повернулось что-то жаркое.

— У меня получилось бы лучше, если бы ты не крутился рядом. — Мой голос был высоким и глупым, и я не только услышала, но и почувствовала его тихое хихиканье.

— Возможно, у нас обоих получилось бы лучше, — произнес Том, и я поняла, что он тоже ощущал тонкое серебряное лезвие напряжения.

— Уже пора возвращаться в дом, — буркнула я, проходя мимо Тома. — У Хилари даже нет куртки.

— Почему я должна надевать куртку каждый раз, когда тебе становится холодно? — мягко заметила девочка, но вошла в дом без дальнейших возражений. И Хилари и я любили ранние вечера на Козьем ручье.

Том зажигал камин и наливал спиртное для нас двоих, Хилари он предлагал сидр, включал большую стереосистему и шел на кухню готовить ужин. Он никогда не разрешал мне помогать ему. Мы ели супы, тушеные овощи, копченую дичь, приготовленную самим хозяином, иногда бисквит и хлеб из кукурузной муки, но редко какие-либо сложные кушанья. Том разговаривал с нами, пока стряпал, несмотря на звучащую на весь дом музыку, говорил больше о лесах и животных или рассказывал странные охотничьи мифы и легенды о лесе. Я не слышала о них раньше и даже не встречала у Фрейзера в „Золотой ветви".[78]

— Где ты узнал все это? — спросила я однажды после того, как он рассказал страшную историю об оскверненном дереве, которое поймало в ловушку и сожрало осквернителя.

— О, повсюду. Что-то прочитал в книгах у Мартина. Некоторые предания племен гулла слышал Скретч, когда был еще ребенком. Многие привез домой из Гейдельберга мой прадед. Он слышал их от других „людей лесов". У всех „людей лесов" полно в запасе таких историй. Слышала бы ты беседы, которые ведутся вокруг бивачного костра после охоты в „Королевском дубе" или на других больших плантациях в наших местах. Парни боятся закрыть глаза, укладываясь спать. Еще хорошо, что большинство из них спит на койках в охотничьем домике.

— Прямо как мальчишки в лагере, — заметила я. — Но Бог ты мой, в каждом мифе есть… возмездие!

— Это главная мысль всех легенд, которые я слышал. Я думаю, что жизнь, отвоеванная зубами, когтями и кровью, была реальностью для всех прошлых столетий. Именно его — возмездия богов — боялись наши предки больше всего. И возмездия животных, которых они убивали. Возмездия самого мира, в котором они жили. Поэтому и существовали все эти ритуалы умилостивления, совершавшиеся после убийства животного. Некоторые из них бытуют и по сей день.

Я подумала о листе дуба, вложенном в рот убитого оленя, и о поцелуе в мертвые губы животного.

— Тогда зачем же убивать зверя, если потом все равно нужно, так сказать, вернуться обратно и умилостивить его? — удивилась я. — Разве этот ритуал не является признанием того, что убийство грешно?

— Да, но ритуалы пришли к нам с доисторических времен, — ответил Том, задумчиво глядя на меня. — У человека не было особого выбора — в те времена, если он не убивал, он оставался без пищи. Но животное, животное-король, было богом, не забывай об этом, оно имело огромную власть над человеком, ведь без него люди наверняка голодали бы. Поэтому человек оказывал такому животному всевозможные почести и надеялся, что Король не будет разгневан и не станет остерегать своих меньших братьев от охотничьих угодий в следующем году.

— Но теперь нет необходимости убивать зверей, чтобы выжить самому, — не сдавалась я. — Может быть, в те времена это и было нужно, но теперь все по-другому. Теперь обед можно „выследить" в супермаркете и принести его домой. И не говори мне, что ты умилостивляешь морковь, кофе и мороженое.

— Сейчас я убиваю потому, что таким образом я как бы устанавливаю связь с теми далекими людьми, для которых убийство животных было необходимостью когда-то. — Том был очень серьезен. — Я убиваю и приношу искупительную жертву, потому что те люди поступали подобным образом, потому что они были единственными поистине живыми людьми и потому что это делает меня хотя бы частично одним из них. Есть еще и другие причины, но пока ты не готова узнать о них. Диана, давай договоримся. Я не буду навязывать тебе свои взгляды на этот вопрос, а ты не будешь ныть по поводу убийства невинных животных.

— Ах, прости, пожалуйста, но мне кажется, я не ныла. — Мои глаза обожгли внезапные слезы обиды. Никогда раньше Том не разговаривал со мной в подобном тоне.

— Не часто, но иногда случалось, — заявил он.


Порой после обеда Том приносил большую гитару „Мартин" и играл для нас странные атональные песни, подобные той, что он пел в День Благодарения. Иногда он играл американские народные мелодии или популярные песенки, которые нравились Хилари. И всегда, по крайней мере один раз за вечер, играл „Лунную реку". Казалось, что у Тома такой же бесконечный и всеобъемлющий репертуар, как и его собрание пластинок и кассет, как тысячи его книг, которым не хватало места на полках.

Пару раз после обеда приходил Скретч с каким-нибудь лакомством для коз в мятом пакете из упаковочной бумаги, и Том обычно уговаривал старика зайти и немного посидеть у камина и послушать музыку. Скретч не пел вместе с хозяином дома, он сидел, как черепаха, опустив старые веки, похожие на бумагу, и обхватив руками дряблое брюшко, слушал и улыбался. Старин казался более худым, чем я его помнила, ходил, сильно шаркая ногами, и мне было больно слушать его глубокий, надсадный кашель.

— Ты хоть как-нибудь заботишься о горле? — спросил его Том однажды после приступа. Скретч сидел согнувшись, глаза его были влажными.

— У меня есть кое-что дома, — ответил старик. — Только сегодня сделал. Обычно помогает.

— Хорошо. Но не лезь в ручей, черт тебя возьми, — резко проговорил Том. — Ты слишком стар, чтобы бродить по воде в декабре. Тебе это прекрасно известно.

— А Скретч купается и зимой? — спросила Хилари после того, как старин ушел. Глаза девочки были широко раскрыты.

— Скретч думает, что он видит в воде что-то, чего там быть не должно, и он упорно бродит по ручью, выискивая это, — объяснил Том. — Он думает, что видит в воде огни. Вот что я думаю: он просто опять готовил там мед.

— Огни… — Я услышала страх в голосе дочери и увидела, что Том вспомнил о ее кошмарах и боязни пылающей воды.

— Мелкие искры света в глазах — первый признан болезни, которая называется глаукомой, Хил, — быстро начал он. — Это очень серьезная болезнь, и я сильно беспокоюсь, что она проявилась у Скретча. Его отец и дед болели ею. Человек просто слепнет, если болезнь не лечить. А Скретч не признает врачей. Но, к сожалению, его собственной медицине есть пределы.

— Да-да, — кивнула Хилари, — я понимаю.


Однажды вечером, когда мы перед возвращением домой снимали с себя коконы из одеял, в которые Том закрутил нас, хозяин домика на Козьем ручье заметил:

— Завтра, наверно, будет ясная и ветреная погода. При хорошем стечении обстоятельств мы будем находиться на болоте с подветренной стороны. Мне кажется, что это подходящий день для урока по выслеживанию.

— О да! — воскликнула Хилари. — Отлично!

— Диана? — Том обернулся ко мне.

— Что ж… Я согласна. — Но почему-то я не хотела отправляться вновь с этим человеком в леса Биг Сильвер. Почему-то я боялась. — Однако мне нужно быть дома пораньше. Тиш и Чарли устраивают вечер, и я не могу его пропустить. И Картер завтра возвращается…

Я не знала, зачем сказала это, и покраснела.

— Знаю, что возвращается, — спокойно отозвался Том. — Не волнуйся, я не задержу вас… в лесу.

Его голос был негромким и мягким, я повернулась, чтобы посмотреть на Тома. Его глаза буквально приковали меня к себе, они были такими голубыми… Том не улыбался. Я не могла отвести взгляд и почувствовала, как размякли мои колени, будто они были вылеплены из воска, который подержали над огнем. Сердце стало биться медленно, с усилием, а рот пересох. Веки непроизвольно опустились. Леса… Том…

Сердце прекратило свой предательский глубокий стук и вошло в обыкновенный ритм, лишь когда мы приехали домой, когда Хилари уснула и я разгружала посудомоечную машину. В первый раз с тех пор, как я оставила Криса и жизнь в Атланте, я приняла таблетку снотворного. Добрый, чистый сон укутал меня своим покрывалом, и я уснула, не успев даже повернуться в постели. Когда я проснулась, было уже утро, а онемевшие руки и ноги свидетельствовали о том, что я ни разу не пошевельнулась за всю ночь.


Мы отправились вверх по Козьему ручью около восьми утра, когда зимнее солнце еще было скрыто за темными колоннами деревьев. Мы оделись в рабочие куртки, а на ноги нацепили толстые мягкие мокасины, которыми Том снабдил нас накануне вечером. Надетые на две пары толстых шерстяных носков, они сидели на ногах прекрасно.

— Ты и их сделал сам? — спросила Хил.

— Ну нет, я не мазохист, — улыбнулся Том. — Их изготовила фирма „Орвис", а сюда доставила компания „Федерал экспресс". Обычно для охоты на оленей надевают сапоги, но, так как мы отправляемся специально для того, чтобы выследить, и не зайдем слишком далеко в болота, я подумал, что вам захочется попробовать мокасины. Для леса нет более бесшумной обуви.

Пройдя где-то полмили по речному болоту, мы перешли Козий ручей в месте, которое я раньше не видела, где упавший ствол служил мостом над медленной мелкой водой. Без поцелуев солнца вода казалась непрозрачной, почти черной, в глубине не скользили быстрые серебряные стрелы, как это бывало при теплой погоде.

— Куда уходят рыбы, когда становится холодно? Где лягушки и другие существа? — спросила Хилари.

— Водные создания — холоднокровные, поэтому они фактически не чувствуют зимы, — объяснил Том. — Они становятся очень сонливыми и медлительными. Иногда впадают в спячку. Некоторые зарываются в ил до весны. Другие просто болтаются около берега, вялые, тупые и раздражительные. И это не самое подходящее время для встречи с аллигатором.

— А я бы хотела повидаться, — заявила Хилари, похлопывая по своему луку. — Хотелось бы увидеть его. Как ты думаешь, можно его встретить?

— Никогда не встречал гейторов в это время года, — ответил Том. — Как правило, они не появляются до весны, пока не почувствуют себя основательно голодными.

Мы пересекали подлесок по диагонали по направлению к реке Биг Сильвер. Том в бесшумных мокасинах шагал впереди нас свободно и легко, за его спиной покачивалось небольшое ружье. На наших с Хилари плечах висели луки и колчаны со стрелами.

Там, где мы шли, деревья были высокими и прямыми, они образовывали свод над нашими головами. Но многие из них были лиственных пород, поэтому лучи перламутрового декабрьского света свободно проникали сквозь их обнаженные кроны и косо падали на покрытую ковром из листьев лесную землю. Лучи света походили на массивные колонны.