— Только из-за отсутствия альтернативы. Выбор не очень велик. Прирожденные шаманы, как Скретч, появляются где-то раз в столетие. Я думаю, Хилари могла быть им.

— Том, уясни себе раз и навсегда, — отрезала я, наклонившись к нему. — Хилари не впутывай. Я не позволю, чтобы хоть одно слово было передано ей из того, что мы проделали сегодня. Если я обнаружу, что это было сделано, мы покинем вас в ту же минуту. Я — одно дело, она — совершенно другое. Дай мне обещание.

— Даю, оно твое, — сдержанно произнес Том. — В любом случае я никогда бы не посвятил ее в это без твоего разрешения. Но мне кажется, скоро ты обнаружишь, что нет необходимости говорить ей о наших делах. Она и так узнает, и ты не сможешь удержать ее от этого.

— Когда я увижу, что подобное происходит, я увезу ее, и мы никогда не вернемся, — натянуто заявила я.

— Ах, Диана, ты сама создаешь трудности, — устало протянул Том.

Некоторое время мы молчали, затем я проговорила, желая помириться:

— Ты не сказал мне, почему мы съели хлеб, соль и выпили вино, которые я принесла.

— Это священные символы ранних христиан, предназначенные благословить новый дом или новое начинание. Хотя, возможно, эти символы использовались и раньше.

— Вы предусматриваете все случаи, не так ли? — улыбнулась я.

— Зачем рисковать? — ответил Том улыбкой.

— Как ты нашел Скретча? Он работал на вашу семью?

— Скретч ни одного дня своей жизни ни на кого не работал. Возможно, вообще никогда не работал. Точка. Он всегда жил за счет лесов. Он может уйти на болота, не взяв с собой ничего, отсутствовать много дней и жить так хорошо, будто под боком у него супермаркет и мотель. Когда я был маленьким и только постигал разные вещи, я и тогда слышал, как мой отец и дядя Клэй говорили о нем всегда как о некоей легенде, но я не был знаком с ним до десятилетнего возраста, до тех пор, пока отец не построил здесь этот дом. Однажды утром Скретч просто появился из болот и заявил, что он пришел, чтобы следить за домом и лесом, пока нас не будет, а взамен хотел бы присутствовать на наших… учебных занятиях.

— А как он узнал, что тебя в лесу чему-то учат?

— Просто знал и все. Я говорил тебе, мы каким-то образом находим друг друга… Во всяком случае, — продолжал Том, — так все и произошло. Он обычно сидел спокойно и слушал, в то время как мой отец или дядя Клэй говорили, сидел с мягким, своего рода приниженным видом, какой он часто принимает. Вначале он вместе со мной и Чипом, как губка, впитывал самые ценные знания. Наверно, мы представляли интересное зрелище: двое высоких мужчин, два маленьких мальчика и старый чернокожий, сидящие на корточках в лесу. Он даже тогда казался мне старым. Но были вещи, которые знал только он, мы не имели о них понятия и никогда так и не познали. Мой отец любил Скретча по-настоящему, более того — испытывал перед ним благоговейный страх. А когда отец умер, Скретч просто… остался здесь. „После того как меня не станет, а Клэй останется… или раньше, если так случится, — сказал мне отец однажды за год до смерти, — Скретч должен стать вашим руководителем, вашим наставником. Прислушивайся ко всему, что он говорит, и не позволяй этому маленькому колючке Чипу распоряжаться им. Скретч — великий шаман. Может, в один прекрасный день ты тоже станешь шаманом, но никогда ты не встретишь никого, кто сравнился бы со Скретчем. Я могу научить тебя только понятию „что", а Скретч знает „почему".

— Ты, должно быть, очень любил своего отца.

— Он был самым лучшим явлением в моей жизни. Он и леса, — просто сказал Том. — Он был самым хорошим человеком, какого я когда-либо знал. Когда он умер, мне хотелось умереть вместе с ним. И когда мать продала нашу половину плантации производителям бомб… В тот день я отказался от матери. До сих пор время от времени я встречаюсь с ней — невозможно на такой небольшой территории избегать друг друга. Но я порвал с ней всяческие отношения в тот день раз и навсегда.

— Мне очень жаль, что ты потерял отца, — проговорила я, сознавая, как недостаточны мои слова.

— Я не потерял его, — улыбнулся Том. — Он все еще со мной. В этих лесах он так же жив, как и в тот день, когда я видел его в последний раз.

— Меня поразили твои слова о том, что Скретч знает различные… „почему", — заметила я. — Со временем я смогу выучить… мифы и ритуалы и лесную науку. Но, Том, не думаю, что когда-либо пойму, почему это так важно. Не думаю, что когда-нибудь это станет для меня реальностью.

Том сидел по-турецки на меховом покрывале и смотрел на меня поверх своего бокала бренди. Бокал был тонким, старым и изящным. Я подумала, кому он принадлежал — семейству Дэбни или Пэт.

— Понимаешь, это вопрос родства, — объяснил мой смуглый друг. — Буквального родства с деревьями, животными, с живой водой ручьев и рек. С ненарушенными ритмами природы и времен года. Вследствие подобного родства каждый камень, дерево, гора, река, зверь, мужчина и женщина находятся между собой на „ты", являются братьями. Это существа, обладающие чувствами и сознанием, существа, которых следует чтить и прославлять. Говорят, что все мы ищем смысл жизни. Не думаю, что это действительно так. То, к чему мы стремимся, это познание состояния „быть живым", жить таким образом, чтобы наши жизненные впечатления, основанные на чисто физической основе, вызвали отклик и стали реальностью в нашей самой сокровенной сущности. Поэтому мы на самом деле чувствуем восторг от состояния „быть живым". Я обретаю это в лесах. Я ощущаю это в древних мифах, легендах и ритуалах. Я чувствую это в крови и плоти оленя.

— Это вопрос веры, подобный религии?

Я так усердно старалась понять его, что чувствовала, как пот выступает на лбу и у корней волос.

— Нет, это вопрос сознания. И только сознания. Сознания, которое находится не в голове, а во всем теле, в твоей плоти. Весь существующий мир наполняется сознанием, когда ты живешь по закону „ты". Мне кажется, что сознание и энергия, движущая мир, это одно и то же. Где ты видишь жизненную энергию, там ты обнаруживаешь и сознание. Безусловно, его имеют и травы, и деревья — все, что растет. И животные, конечно, тоже. И, когда ты живешь естественной жизнью в лесах, ты можешь заметить, что все различные элементы и стихии родственны друг другу. Именно это и означает жить жизнью дикой природы — познать ощущение естественности и взаимосвязи. Это имел в виду Торо,[90] когда говорил, что пошел в леса, потому что хотел жить в раздумье о назначении самой жизни. Ты являешься частью всего, что существует в мироздании, а все существующее является частью тебя, и все вокруг ощущает бытие друг друга.

— Значит, ты полагаешь, что понимаешь оленя, которого убил, или птиц? Полагаешь, что можешь общаться с водой или деревьями?

— Это больше, чем простое понимание. Это означает, что я каким-то образом становлюсь ими. Именно это я имею в виду, когда говорю, что ты должна думать, как олень. Я хочу сказать, что ты должна стать оленем. Этого можно достичь, так бывает. Я наблюдал, как гейтор схватил однажды дикую утку, и я буквально смог ощутить… бурю перьев и страха в своем рту. Я почувствовал, как мускулы с силой сжали мои челюсти. Когда я иду по следу, я иногда знаю не только, куда направляется или откуда идет олень, но и почему он это делает. А Скретч знал об этом всегда.

— Как же ты можешь убивать кого-то, кого ты так хорошо понимаешь? — печально спросила я, возвращаясь к тому, что меня так поражало, попросту припирало к стене.

— Потому что такова жизнь природы. И потому, что охотники поступали так всегда, иначе это не было бы охотой. И потому, что я вбираю… его красоту, дикость и силу, все его существо в себя, все это становится моим.

— И поэтому ты… натираешь себя кровью, и кладешь дубовые листья в рот оленя, и говоришь — что ты там говоришь? — чтобы испросить у него прощения, чтобы, так сказать, не быть виноватым?

— В этом сокрыто больше значения. Я исполняю подобный ритуал, чтобы сделать его смерть священной, дать ему понять, что я чту его и что его смерть полна смысла в высшем понимании этого слова, она не бессмысленна и не бесполезна.

Долгое время мы молчали; догорающий огонь в камине потрескивал и что-то шептал, а снаружи поднимался ночной ветер. Было очень поздно. Я чувствовала себя усталой, это была усталость сердца, ума и воображения, усталость плоти и кости. Я не знала, что буду делать с откровениями этой ночи. Всем сердцем мне хотелось вернуться на день назад, чтобы не знать всего этого, хотелось оставаться в объятиях Тома, беззаботно проваливаться в сон, как раньше.

— То, что ты любима помешанным, вызывает у тебя абсолютный ужас? — вскоре произнес Том.

Когда я взглянула на него, он улыбался. Это была нежная улыбка, улыбка опекуна или… или возлюбленного. Застывший комок эгоизма растаял внутри меня и, как мед, как вода, быстро потек к моему смуглому мужчине.

— Нет, — откликнулась я. — Должно было бы, но не вызывает. А доставляет очень большое удовольствие.

Его губы растянулись в широкой ухмылке, и он вскочил на ноги, гибкий и красивый; казалось, энергия бурлит в нем и готова превратиться в разряды молнии.

— Вставай, леди, — крикнул он, его ноги, обутые в мокасины, выделывали дурашливые па. — Давай потанцуем.

— Том… уже два часа ночи. Неужели ты хочешь танцевать? — поразилась я. — Я чувствую себя так, будто потерпела кораблекрушение.

— Я хочу танцевать, потому что я благодарен тебе, — радовался Том. — Я мог бы проиграть, я мог бы отпугнуть тебя напрочь. Но ты все еще здесь, рядом со мной, у моего очага. Это делает меня счастливым. Я должен как-то выразить благодарность. А я делаю это лучше всего в танце.

— О Господи, — устало взмолилась я. — Еще один ритуал. Кого ты благодаришь, Том? Чему ты выражаешь благодарность? Эти причудливые ритуалы… они кажутся такими сдерживающими. Как у язычников, которые должны ублажать бесчисленных богов каждый раз, как выходят за порог…

Он перестал пританцовывать и посмотрел на меня.

— Сдерживающие? Ты совершенно не поняла сути, Диана. Это чистая благодарность или, скорее, признательность. То, что мой отец обычно называл даром от признательного сердца. Он надеялся, что именно эту способность я смогу приобрести, и я очень старался. Что касается того, кого я благодарю… разве это важно? Я благодарю это. Все это. Эту ночь и свет камина, хороший обед и тебя, сидящую рядом. Оленя в лесу и болото в лунном свете; то, как папоротники распускают весной свои листья, и… твои красивые груди и безобразные большие пальцы на ногах, мои яички и нос шимпанзе, и все годы, которые мне осталось прожить. Того дятла, что будит меня каждое утро, поэта Конрада Айкена и мясо по-брауншвейгски Хораса Рея. Замечательность всего, сам факт существования. Иногда, когда я выхожу на ручей на рассвете, туман над землей так прекрасен, что я просто танцую для него. А затем раздается голос певчей птички, и он звучит так чудесно, что я танцую для нее. Потом гейтор вспарывает воду и оставляет радужные круги, и… о, что говорить! Понимаешь, у меня уходит много времени, солнце уже почти встанет, а я все еще благодарю мир. Не хочется пропустить никого. Но я делаю это только тогда, когда появляется такое желание. Когда его нет, я не танцую для мира. В дрянное утро я кричу всем сразу: „Черт вас возьми!" И, конечно, я не танцую, изъявляя благодарность, на людях, иначе я уже давно сидел бы в психушке.

— А почему ты делаешь это при мне? — спросила я, а слезы, которые я не могла объяснить даже самой себе, кололи мои глаза.

— Я пытаюсь заставить тебя снять одежду и потанцевать со мной.

— Что ж, Том Дэбни, — решила я, поднимаясь на ноги и стаскивая через голову спортивную куртку, — давай потанцуем.


Глава 11


После той ночи мы с Хил большую часть времени проводили на Козьем ручье. Казалось, просто не было основания, чтобы нам не быть вместе с Томом. Мы покидали город во второй половине дня и оставались на ручье до восьми или девяти вечера. В выходные мы приезжали туда утром и оставались допоздна. Единственное, чего мы не делали, так это не оставались на ночь.

— Не понимаю почему? — спрашивал Том несколько раз. — Мы единое целое, все трое, мы принадлежим друг другу. И это наше место. Взглянув на Хилари, нельзя не заметить, что именно здесь она расцветает и становится счастливой. И ты счастлива — меня никогда не убедят в противоположном. Здесь достаточно места для твоих вещей, тебе не придется совершать длительные поездки в темноте каждый вечер, к тому же сэкономишь кучу денег. В чем дело, Диана? Боишься, что люди начнут сплетничать о тебе? Но ты должна знать и уже знаешь, что они этим занимаются давно. Хочешь ли ты… ты считаешь, что мы должны пожениться?

— Нет, — непроизвольно и страстно вырвалось у меня. Том усмехнулся. — Я не могу снова вступать в брак. Не знаю, смогу ли вообще когда-нибудь. Дело в том… что, оставаясь в моем собственном доме, доме, принадлежащем мне, я сохраняю часть самой себя — себя и Хилари, часть, которая принадлежит только нам. Мы — самостоятельные люди, мы принадлежим себе и сами определяем свою жизнь. Когда мы приезжаем к тебе, мы делаем это потому, что сами сделали такой выбор. Я бы не ощущала, что делаю выбор, если бы жила здесь постоянно.