Симона Вилар - Коронатор

В слабом свете утра, окутанный туманом, конь показался ей неземным существом. Кумир! Легкий, со стройными ногами и гибким корпусом, с изящно изогнутой сильной шеей и высоко посаженной головой.

Конь вдруг фыркнул, тряхнул гривой и, прижав уши, отпрыгнул в туман.

Оливер сжал руку Анны.

– Это знак. Господи Иисусе, Кумир не зря оказался здесь.

У Анны замерло сердце.

– Кумир!

Силуэт коня призрачно выступил из тумана. Он стоял, повернув голову и навострив уши.

Они начали осторожно приближаться. Конь не двигался, но, когда они оказались почти рядом, наклонил голову и негромко призывно заржал. Он позволил себя погладить, стоял спокойно, лишь время от времени переступая задними ногами.

Анна огляделась и ахнула. Здесь, в глухом ответвлении ложбины, павшие лежали грудами. В одном месте образовался курган из тел. Оливер принялся лихорадочно растаскивать мертвых, переворачивая и заглядывая в лица. Тут тоже побывали волки, совсем недалеко от Анны, поглядывая на нее, ворон долбил клювом теменную кость обглоданного трупа. Между тем в ложбине уже похозяйничали мародеры. Многие тела были раздеты и лежали как попало – застывшие, покрытые темными пятнами.

Анна отвернулась и прижалась лицом к теплой шее Кумира. Конь мгновение стоял не двигаясь, потом фыркнул, тряхнул головой и направился туда, где орудовал Оливер.

Анна осталась стоять. Впервые за последние дни на нее навалилась усталость. Ее шатало. Она вдруг почувствовала, как ломит поясницу, нестерпимо ноют руки и ноги. Только сейчас она заметила, что дрожит от холода и нервного истощения.

И в этот миг она услышала нечто. Нет, наоборот. Ее поразила тишина. Смолкла возня Оливера, затихли звуки его шагов. Оступаясь и вздрагивая, она пошла туда, откуда донесся последний звук.

Оливер сидел, чуть подавшись вперед и упершись здоровой рукой в землю. Он не двигался, и, подойдя ближе, Анна увидела Филипа Майсгрейва.

Он лежал на боку, положив голову на вытянутую руку. Лицо его было покрыто темной корой грязи. Волосы, пропитавшись кровью, ссохлись и торчали в разные стороны. Доспехов на нем не оказалось, а грязная подкольчужная рубаха была вся в крови. Из груди Филипа на палец торчала длинная черная стрела, а ее оперенный конец дюймов на десять выступал из спины. В каком-то ослепительно ясном бесчувствии Анна отметила, что это не арбалетная стрела, а выпущенная из лука. Значит, Филипа убили, когда он был без доспехов. Это странно…

Анна медленно опустилась на колени подле него, молитвенно сложила руки.

– Qui dortmiunt in terre pulvere, evigilabunt…[94]

Горло ее сжалось спазмом. Она умолкла. Сделав над собой усилие, стала повторять:

– Qui dortmiunt in terre pulvere evigilabunt: alii in vitam aeternam et alii in opprobrium[95].

Она снова сбилась и взялась повторять сначала. Но дело не шло дальше первой фразы. Гортань ее пересохла, губы стали шевелиться беззвучно.

Оливер глядел на нее с испугом.

– Анна!

Он даже не заметил, что зовет ее по имени. Он боялся за нее.

Анна вдруг сгорбилась и повалилась вперед, уткнувшись в плечо Филипа. Слез не осталось, и горлом рвался отчаянный, звериный крик.

Оливер отвел взгляд. У него защипало в носу, он часто-часто заморгал, чтобы сдержать слезы. Наконец он встал.

– Я пойду… Надо найти парней и сказать, где лежит сэр Филип. Его придется отвезти в Барнет.

Спотыкаясь, он побрел прочь. Его мучила мысль, как поступить с принцессой. Да и как объяснить людям из отряда, кто эта женщина, рыдающая над их бароном?

Он уже был довольно далеко, когда вдруг услышал ее зов.

– Оливер! Оливер!

Анна кричала так, что он испугался и со всех ног кинулся обратно.

Она рванулась навстречу, протягивая окровавленные ладони.

– Кровь! Кровь!

У нее было такое лицо, что Оливер испугался за ее рассудок. Схватив ее здоровой рукой за плечо, он встряхнул Анну. Она вырвалась, но заговорила более внятно.

– Оливер, смотри! Это свежая кровь! Оливер, он, может быть, жив! Он истекает кровью!

Молодой воин почти оттолкнул ее, рванувшись к Майсгрейву. Коснулся рук, лица. Рыцарь был бледен до синевы и холоден как лед, но кровь на груди была алой, свежей, теплой!..

Оливер схватил кисть барона и, сдерживая нетерпение, сжал запястье. Анна что-то говорила, теребя его, и он грубо прикрикнул на нее. И в этот миг ощутил слабые, едва заметные биения пульса. Он даже не сразу поверил в это – они были почти неощутимы, как тончайшие нити.

Он огляделся. Анна смотрела на него, и глаза ее светились. Слезы тихо катились по щекам.

– Приведите Кумира!

Он стал вдруг спокоен и решителен.

Анна послушно бросилась исполнять поручение и вскоре вернулась, ведя коня за недоуздок.

Оливер стал бережно поднимать хозяина. Его тело было тяжелым, холодным, но все еще гибким. Слава Богу, хозяин жив!

– Кумир, поклон! – приказал юноша.

Конь послушно встал на колени, и Оливер смог осторожно усадить на него Майсгрейва и сел сам. Конь поднялся рывком, рыцарь качнулся, и более хрупкий Оливер с трудом удержал его. Анна вцепилась в Кумира, с испугом глядя на бессильно повисшее тело Филипа, на страшно торчащую стрелу в груди. И она, и Оливер знали, что сейчас ни в коем случае нельзя ее трогать.

– Ему нужен лекарь. Его надо немедленно перевязать.

– Сворачивайте к лесу. Ведите Кумира, куда я скажу.

Анна тронулась, но через несколько шагов встала как вкопанная.

– Куда мы идем?

– Здесь поблизости есть хижина угольщика, где мы собирались спрятать на время вашего отца. Мы отправимся туда.

– Ты с ума сошел! Ему немедленно нужна помощь, его нужно отвезти в Барнет!

Оливер впервые выказал нетерпение.

– В Барнете вас тотчас схватят йоркисты, к тому же город далеко. А в хижине есть и чистый холст, и корпия, и бальзам. Идите, леди Анна, я буду указывать дорогу.

Филип стал различать звуки. Потрескивание огня, блеяние козы, чьи-то голоса, глухие и невнятные. Он даже уловил запах дыма. И это было приятно, словно возвращаясь из царства мертвых, услышать благоухание весенней рощи. Он попытался вдохнуть его полной грудью – и сейчас же вспыхнула яростная боль, словно в легкие насыпали горящих углей и раздувают их мехами. Филипу показалось, что он закричал, но на его лице не дрогнул ни единый мускул.

Рядом неотступно звучал монотонный голос. Но это не раздражало. Филипу даже стало казаться, что от этого бормотания ему становится легче. Он вслушался в слова.

– Восьминогий Слейпнир ускакал. Стой, кровь, стой! Я говорю – мое слово верное. Валькирии улетели, ворота Валгаллы закрыты. Стой, кровь, стой! Я говорю – мое слово твердо, как меч, светло, как огонь. Хель черная уходит. Стой, кровь, стой! Мое слово верное[96].

Филип знал одно имя – Хель. Так у них в Пограничье называют черную дьяволицу, которая таскает души младенцев и приносит чуму. Он хотел поднять руку, чтобы перекреститься, но не смог. Собственное тело не слушалось его. Голос бубнил и бубнил над ним. Потом Филип услышал другой голос, негромкий и мучительно знакомый.

– Господь и Его Милосердная Матерь сжальтесь, не забирайте его у меня…

Он узнал этот голос. Ему хотелось позвать ту, что молилась, но он не издал ни звука и стал медленно проваливаться в глубокое забытье.

Он спал или, может быть, бредил. Схватка, лязг мечей… Он бросил повод коня отцу Анны… «Защищайтесь, бейтесь со мной! – крикнул он Уорвику. – Я выведу вас из сечи!»

Потом наступил внезапный мрак. Осталось чувство, что он что-то не закончил. Еще он помнил, что, когда очнулся, ощутил в ноге сильную боль. Трещала кость. Какие-то люди убегали от него, подобно стае шакалов. В руках у одного из них его сапоги. Он понял, что нога сломана, и когда мародер стаскивал сапог, боль вернула ему сознание. Он попытался сесть. Пошел дождь. Он лежал на поле боя, среди трупов, не в силах ничего сообразить. Гудела голова, в ушах стоял нестерпимый звон. Он начал было подниматься, но от новой боли в лодыжке едва не потерял сознание. Попробовал ползти. Он не знал, где находится, но холодный ливень был приятен. Зачем он встал? Да, он начал подниматься, держась за дерево. Он видел, как мародеры добивают раненых, и не на шутку заволновался. Сейчас он слаб, как ребенок, беспомощен. Эти мерзавцы взяли его сапоги… Он хотел идти, но упал. Боли не было. Только резкий толчок в спину…

Он вновь слышал голоса. Так отчетливо, словно окончательно пришел в себя. Кудахтанье кур, писк цыплят. Молоко било струей в днище звонкого сосуда – рядом доили корову или козу. Филип почувствовал, как чьи-то руки приподняли изголовье, расправили волосы, обмыли рану и положили пахучую мазь. Запахло травами, болотом… Грудь вновь пронзила молния боли. Он застонал.

– Фил! Филип, ты слышишь меня? Дорогой мой, ты слышишь меня?

Он попытался поднять веки. Они были тяжелы, как свинец. И все же он различил радужные отблески – не то от очага, не то от свечи. Губ коснулся край сосуда. Молоко, еще теплое. Потом он снова уснул.

Хижина угольщика, куда поместили Филипа, была сложена из жердей, обмазанных глиной, и увита плющом и диким виноградом. Пол был земляной, но очаг имел дымоход, а окна были затянуты бычьим пузырем.

Хозяева – рослый угрюмый углежог, его сгорбленная ревматизмом жена и их сын-подросток. Они без слов уступили раненому рыцарю свою крытую овчиной постель и погрузились в повседневные заботы, и лишь их сын с любопытством следил за тем, как рыцарю промыли и забинтовали голову, смазали раны на теле, а сломанную ногу зажали между двумя связанными дощечками. Мальчик знал, что так нередко делал их сельский костоправ.

Вытащить же засевшую в груди рыцаря стрелу долго не решались, так что сын углежога не выдержал и побежал к матери.

– Они не справятся. Мам, помоги им.

Его мать умела врачевать. В селении она слыла ведьмой, и люди обходили их дом стороной. Однако когда кто-нибудь серьезно заболевал или девушка хотела приворожить парня, все они шли к Старой Мэдж, жене угольщика Лукаса. Ее называли Старой, хотя ей было лишь немногим более тридцати, но ее так скрутил ревматизм, что она походила на древнюю старуху. Ее свекровь утверждала, что это Бог лишил Мэдж здоровья, за то что она якшается с дьяволом. Она не любила невестку и всем и каждому втолковывала, что та приворожила ее Лукаса: а как же иначе, если он, такой сильный и здоровый мужчина, живет с безобразной хворой бабой и даже не глядит на сельских красоток.

– Мама, помоги им, – снова попросил мальчик.

– Зачем мне помогать им, Лукас? (Мальчика звали так же, как и отца.) Зачем? Опять пойдут слухи, явится отец Гудвин, будет все кропить святой водой, а мне грозить геенной огненной. Ты ведь знаешь, как бывает потом, когда я их лечу.

И все же, когда спустя час она вернулась в дом и увидела лицо сидевшей над раненым девушки, ей стало не по себе. Рыцарь лежал на кровати, грудь его была туго перебинтована, но кровь медленно проступала сквозь повязку, расплываясь широким пятном.

Воин, бывший с ними, куда-то уехал. Девушка стояла на коленях, уперев локти в лежанку и прижав к губам бессильную руку рыцаря. Она не издавала ни звука, но слезы текли и текли из ее глаз.

Мэдж вышла, повесила на изгороди мокрую куртку мужа, выплеснула из лохани грязную воду. Постояла, поглядела на свои узловатые пальцы, подняла глаза к ясному небу и решительно направилась в дом.

– Хочешь, я его вылечу?

Анна повернулась к этой странной, изувеченной хворью женщине с седыми волосами и удивительно светлыми глазами.

– Если ты это сделаешь, я до конца дней буду за тебя молить Бога.

Мэдж усмехнулась.

– Так уж и будешь!

Анна смотрела на нее. В голосе ее слышался надрыв.

– Да я бы самому дьяволу отдалась, лишь бы он выжил!

Таких слов даже Мэдж испугалась и быстро начертила пальцем старинный знак, охраняющий от темных сил.

– Надеюсь, это не понадобится.

Она отстранила молодую женщину, села возле рыцаря и сосредоточилась, растирая пальцы. Потом, когда в ладонях появилось знакомое покалывание, она скрестила свои узловатые руки над окровавленной грудью рыцаря и стала неторопливо нашептывать древние заговоры, одновременно отдавая свою живительную силу, – эта сила, которой она обладала, стараясь скрыть от всех, могла помочь любому человеку, но только не ей самой.

Она почувствовала, что рыцарь выходит из забытья, хотя он и не пошевелился. Она заговаривала кровь, отводила лихорадку, которая могла возникнуть от раны, возвращала силу. Закончив, она чувствовала себя опустошенной. Мэдж со стоном поднялась.

– Он не умрет. Не веришь?

Вместо ответа Анна опустилась на колени и поцеловала ее руки.

На закате того же дня Филип впервые открыл глаза и краем губ улыбнулся Анне.

Когда она напоила его молоком пополам с подогретым вином и Филип уснул, Анна тоже прилегла рядом на краю ложа. Она не смыкала глаз около трех суток, и сон сморил ее мгновенно. Она спала так крепко, что не слышала ни топота копыт, ни звона доспехов, ни громких голосов. Хозяева хижины за перегородкой всполошились, угольщик схватился за топор, но успокоился, когда в комнату вбежал воин, который привез раненого рыцаря.