Пашку не ставили в известность о личной жизни Сони. «Обойдется! – сказала Аня. – Меньше знает – крепче спит!»

На поезд Сонечка просила ее не провожать.

– Только до троллейбуса! – разрешила она. Стоя у заднего стекла, Сонечка махала оставшимся на остановке родным, боязливо оглянулась, когда мама перекрестила ее вслед.

Баринов ждал ее у входа в зал ожидания.

– Солнечка, родная! Я так боялся, что ты не придешь! А где твой зеленый кожзаменительный крокодил? – подхватил он легко ее дорожную сумку.

– Что касается крокодила, то он отпуск проведет в Ленинграде! В Севастополе ему делать нечего. Что касается твоих опасений... Как это я не пришла бы? Мы же договорились... А ты... ты не жалеешь, что проведешь отпуск со мной, а не с семьей?

– Глупая ты, девочка моя! – грустно сказал Баринов. – Если бы я мог что-то изменить... Ты все понимаешь. И именно за это я тебя люблю.

Потом были целых две недели бездонного счастья на берегу удивительного моря. Баринов привез Соню в крошечный домик далеко за городом. Хозяйка дома даже не заглядывала на их половину. Только поутру они находили на столике во дворе то миску переспелых, почти черных черешен, то глубокую тарелку толстобоких слив, сизых, со следами утреннего росного тумана на спинках.

Море по ночам подступало прямо под окна дома, и Баринов соблазнял сонную Соню на ночное купание голышом. Он выпрыгивал в распахнутый квадрат окна, пробегал несколько метров по мелководью и звал ее: «Прыгай!»

Она входила в море, как Афродита, и Баринов любовался ею. В лунном свете казалось, будто по лунной дорожке идет ожившая античная скульптура. Соня медленно входила в теплую воду, а потом ложилась на лунные блики и плыла туда, где ждал ее он. Баринов поднимал Соню на руки. В воде она была совершенно невесомой. Она оплетала его шею руками, и он целовал ее соленые губы. Он нес ее на песчаную отмель, где она теряла голову от его соленых губ и умирала от бесконечного желания...

А потом он относил ее, совершенно обессилевшую, как большую тряпичную куклу, в их крошечный домик, укладывал в постель. Она слабо сопротивлялась, пыталась добрести до душа, но передумывала и засыпала соленая, с мокрой гривой перепутанных волос.

Соня смеялась:

– Ну вот, купила купальник, о котором давно мечтала, а тут его и показать некому. Ладно, зрителей нет, так даже ты меня в нем не видел, мой адмирал!

«Мой адмирал!» – так она стала называть его именно там, на море. Баринов придуривался, как мальчишка, смешно козырял ей и выпадал прямо из окна в море с воплем: «Адмирал идет ко дну!»

Он боялся себе самому признаться, что это самое счастливое в его жизни время. И хорошо понимал, что запастись этим счастьем на всю оставшуюся жизнь невозможно. Правда, и отнять его у него не мог никто. Это чемодан или кошелек можно отнять или украсть. А ощущение счастья – это тот бесценный багаж, который нести не тяжело, он всегда с тобой.

А еще он почему-то чувствовал, что это последние беззаботные и счастливые мгновения с Соней в его жизни.

* * *

В предчувствиях он не ошибся. Гром грянул, едва он перешагнул порог дома.

Тамара Викентьевна встретила его сурово. «Все знает», – догадался Баринов. Стало быть, произошел какой-то сбой, кто-то случайно болтанул. Или жена проявила изобретательность, вытянула из кого-то кончик ниточки и сколько смогла – столько и размотала.

Разговор был недолгий.

– О твоих путешествиях налево я догадываюсь давно, – начала разговор супруга. – Не пытайся наврать мне, что ты из командировки. Да, из Севастополя, но твоя «командировка» на твоей роже написана.

В гневе Тамара Викентьевна забывала о своем почти царском происхождении и слов не выбирала.

– Я сквозь пальцы смотрела на загулы, но теперь ставлю на этом точку. Я хвост давно прижала. Теперь твоя очередь. Сильно предупреждать не буду, но ты знаешь, как легко я могу испортить тебе карьеру и биографию. Я бы все-таки хотела, чтобы дети росли в полной семье. И не в простой семье, а в семье, созданной специально для счастья и благополучия.

Саня Баринов хорошо понимал, о чем говорит Тамара. Один ее звонок, даже звоночек, – и ему, Баринову, придется положить на стол, покрытый красной скатертью, партбилет, а вместе с этим поставить жирный крест на карьере.

Мысль о разводе ему даже не приходила в голову. И то, что брезжило у него в голове по весне, когда родился сын, были всего лишь мечты, реализация которых оказалась невозможной. Он до мозга костей был моряком, и не просто моряком, а подводником. И кем-то другим себя представить не мог: все мужчины рода были военными моряками. А отец – адмирал. Это обязывало.

Баринов супруге на ее пламенную речь ответил коротко:

– Я рад, что ты хвост прижала.

Они оба поняли, о чем речь. Все вопросы были сняты с повестки дня.

Главный вопрос и в самом деле был закрыт. Отпуск у Баринова был длинным, а у Сони закончился через две недели после их возвращения из Крыма.

В Ленинграде они не встречались, лишь изредка он звонил из будки телефона-автомата. Соня по голосу слышала, что он опечален, но выспрашивать, в душу лезть было не в ее правилах. Да, собственно, ей и так все было понятно.

Через две недели Сонечку опять всем колхозом проводили в Мурманск, а в сентябре она получила от Баринова по почте открытку. Он писал, что его обложили, как волка в лесу, что на кону – его карьера, что он загнан в угол и не знает, что делать. Главное, что было написано им: «Я люблю тебя. Очень люблю. Но я пока не готов ничего поменять в своей жизни».

Он мог бы и не писать ей всего этого. Соня все и так понимала. И даже когда они счастливо жили на берегу моря, она хорошо понимала, все это – временно.

И еще она была спокойна потому, что чувствовала: этот счастливый отпуск дал ей самое главное в жизни. В одну из ночей на песчаной отмели в море она почувствовала в себе зарождение новой жизни. И пусть врачи тысячу раз скажут, что это чушь собачья, что почувствовать это нельзя. Соня почувствовала. И уже в сентябре, когда она получила от Баринова открытку, она знала: у нее будет ребенок.

* * *

Баринов измучился за этот длинный отпуск. В голове были события тех двух недель, которые они с Сонечкой провели у моря. В голове роились воспоминания, а блага ради надо было проявлять интерес к семье, к жене, к сыну, наконец.

Странно, но Саня Баринов не испытывал к Илье какой-то отцовской нежности. Была гордость – «мое произведение». Были далеко идущие планы: сын командира подводной лодки и внук адмирала должен стать моряком-подводником. Было ощущение выполненного человеческого долга: родить сына каждому мужику надо – вот и родил.

И все. Наверное, в этом тоже была любовь. Вот такая уж, какая есть. Он был сух и суров. Никаких «сюси-пуси». Ну, уж извините – по-другому не умеем.

Поэтому, когда Баринов получил телеграмму со срочным вызовом из отпуска, он обрадовался. Он хотел в море, хотел в привычную обстановку, в которой ему проще было во всем разобраться – наедине с самим собой.

В Мурманске у него не было ни минуты свободного времени, чтобы встретиться с Соней: прямо к поезду подали машину, в Большом Логе заскочил на минуту домой. Вещи отпускные бросил, походные взял – и сразу на лодку.

А домой вернулся только после Нового года. Поехал в Мурманск, к Соне, и узнал, что она рассчиталась еще осенью, вещи собрала и уехала домой, в Ленинград. Без объяснений причин.

Баринов дотемна сидел в сквере перед общежитием. Ему не думалось ни о чем, будто голова была набита ватой, как у плюшевого медведя.

«А может, так-то все к лучшему? – подумал он, вставая со скамейки. – Только уж если ставить точку, то жи-и-и-и-рную!»

В Крещенье в доме Кузнецовых раздался телефонный звонок. Незнакомый голос попросил к аппарату Соню.

– Это я, – отозвалась Сонечка.

– Соня, я друг Сани... Сани Баринова.

– Да, слушаю вас...

– Соня, мне больно говорить, но... Сани больше нет.

– Что?!!! – Сонечку обожгло словами.

– На лодке была авария, пожар. В общем... Саня Баринов... погиб.

– Погиб, – эхом повторила за незнакомцем Соня.

* * *

В апреле того года Соня Кузнецова родила дочку – Антонину, Тосю, Туську. В шестнадцатиметровой норке коммунальной квартиры на Мойке их стало шестеро: Катерина Сергеевна, две ее дочери – Аня и Соня, муж Ани – Павел и дети – Валерка и Туська. Через год Паша получил от завода новую квартиру. Шумно отпраздновали новоселье, проводили семью Ани на окраину города, в Купчино, и остались втроем. «Бабий батальон», – говорила про них Катя.

Тоське, когда она подросла, Соня сказала, что ее отец был летчиком-испытателем и погиб при испытаниях новой машины. Рассказывать дочке о том, что она родилась вне брака от женатого мужчины, Соня не захотела. Ведь где-то у Баринова была семья, ребенок. Нет, не хотела Соня Кузнецова никаких неожиданностей. Куда проще было сочинить легенду о летчике, погибшем на пробных полетах на новом самолете, не оставив после себя ни имени-фамилии, ни фотографии.

Ну не успели они с папой в брак вступить, вот и родилась Тоська так, что в графе «отец» в свидетельстве о рождении стоял прочерк. Комедия! У тысяч детей в стране были отцы летчики-испытатели, погибшие при исполнении служебных обязанностей!

Потом уже Антонина поняла, что мама все придумала. Если бы посчитать детей, у которых отцы «погибли» вот так вот, летчиками-испытателями, то этих героев, про которых в песне пели «а город подумал – ученья идут», набиралось бы нереально много. Зато детям с такой легендой жилось легче.

Софья Гавриловна не собиралась посвящать дочь в историю ее рождения. И если бы не этот Новый год, не гость в доме Кузнецовых, Тоня вряд ли узнала бы что-то. Зная мамин характер, она бы и допытываться не стала. Летчик так летчик...

* * *

Короткий миг между годом прошлым и годом будущим, когда стрелки часов, вздрогнув на самой верхней точке циферблата у двенадцатичасовой отметки, начинают движение по новому кругу, взорвался за окнами тысячами петард, запущенных в ночное небо. «Ура!!!» – радостно кричали соседи за стенкой.

А у Кузнецовых за праздничным столом повисла неудобная тишина. Только известные актеры на экране телевизора улыбались и поздравляли друг друга с Новым годом, открывая очередной «Голубой огонек».

– Как вы, дружочек, сказали? – обеспокоенно спросила Илью Софья Гавриловна. – Саня... простите, Александр Михеевич Баринов... жив?!

– Да, жив и здоров... – Баринов чувствовал себя неловко, подозревая, что родитель его и тут наворотил что-то такое, о чем даже подумать страшно.

У Софьи Гавриловны мелко задрожали руки, державшие фужер с шампанским. Она аккуратно поставила его на стол, чтобы не разбить нечаянно.

– Мама, тебе дать валидол? – мертвым голосом спросила Тося. Она, кажется, начинала кое-что понимать.

– Нет, Туська, не надо валидол, сейчас пройдет, – отстранила дочь Софья Гавриловна.

Она справилась с замешательством, расправила несуществующие складки на белой праздничной скатерти, потом будто ком проглотила и подняла глаза:

– Друзья мои, Новый год ведь, не будем печалиться. Все хорошо.

– Софья Гавриловна, вы простите меня. – Баринов растерянно смотрел на всех. Если бы не Инга, которая обнимала его и похлопывала по плечу, успокаивая, ему было бы совсем плохо. – Я не знал. Я не хотел...

– Ну что вы, Илюшенька, дружочек мой, вы тут совсем ни при чем. – Софья Гавриловна пришла в себя. – Совсем вы тут ни при чем...

* * *

– Мама, я хочу встретиться со своим отцом, – твердо сказала Тося. – Он не знает о том, что есть я, и винить его в том, что он не помогал тебе растить меня, нельзя.

Я не в том его виню, что он не помогал мне, а в том, что он решил умереть «геройски». – Софья Гавриловна поджала губы, а потом добавила горько: – А говорил, что хотел бы умереть у меня на руках...

Софья Гавриловна, казалось, состарилась за тот краткий миг, в который старый год переходит в новый.

Илья Баринов обязательно напился бы, но рядом были любимая женщина Инга и сестра Туська. А еще тетя Соня, и ему было тепло в этой семье, так, как никогда не было в родном доме.

Им пришлось долго рассказывать друг другу свои истории. Зрители – Инга, Тося, Игорь и Валерик с Валентиной – слушали и плакали. Валентина поминутно повторяла:

– Ну прям мексиканский сериал! Или индийское кино!

– Это жизнь, девочка, – мудро отвечала ей всякий раз тетя Соня, – а она, как известно, порой подкидывает сюжеты покруче, чем в сериалах.

И когда к утру всем все было понятно, когда две невыдуманные истории были озвучены с подробностями, Тося сказала:

– Мама, я хочу встретиться со своим отцом... Я не могу тебя отговаривать, это твое право, но... – Софья Гавриловна сделала театральную паузу. Ах, как красиво и эффектно она умела это делать! Все-таки в ней умерла великая актриса. – Но!.. Я Саню видеть не желаю...