Елена Арсеньева - Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного

Неужели именно это имела в виду вещая Кирилла?!

Лаис чуть не всплакнула от страха, но вдруг ее осенило: а кто сможет доказать, что она потеряла данкану ночью? Лаис будет утверждать, что это произошло днем, когда девушки ходили в храм Афродиты — убирать венками ее многочисленные статуи!

Надо поскорей заняться изготовлением новой данканы, а пока на указательный палец можно надеть перстень, который так и называется дактило — палец. Он изображает последнюю фалангу пальца с красивым длинным ногтем. Этот серебряный перстень Лаис подарил Клеарх, и она иногда надевала дактило, даже когда все данканы были целы.

И Клеарху будет приятно…

На душе стало легче, и Лаис, наконец, улеглась и уснула, совершенно забыв, что пифия, даже бывшая, никогда не пророчествует попусту!

— Теперь твоя очередь, Лаис, — сказала наставница. — Вообрази, что ты — мужчина, ты — отец семейства, который с трудом урывает время посетить гетеру и испытать радость освобождения от семейных уз.

— Ну, если он встретится с Лаис, его надежды будут обмануты! — хихикнула Маура.

— Помолчи, Маура, ты всем мешаешь, — погрозила ей наставница. — Итак, Лаис… Не забудь, это должен быть гекзаметр. Ну, начинай!

— Как, наставница! Ты не дашь ей даже времени на подготовку? — вмешалась Гелиодора.

— А кто ей даст на симпосии время на подготовку, Гелиодора? Иногда от быстрого ответа зависит репутация гетеры: прослывет ли она сообразительной и острой на язык — или скучной тугодумкой! Я знаю, вы все недолюбливаете Мауру, но уж чего у нее не отнимешь, так это остроумия и острословия, которые подобны пряностям, делающим любое блюдо манящим и вкусным. Мужчина отведает это блюдо с удовольствием!

— Если только не отравится злобой, которую Маура использует вместо перца! — пробурчала Гелиодора — впрочем, достаточно громко.

— Гелиодора, помолчи! — одернула ее наставница и велела: — Ну, Лаис, начинай!

Лаис опустила голову, скрывая усмешку.

Маура, которая, как всегда, мечтала об одном: помешать и навредить той, которую с первого дня пребывания в школе яростно ненавидела, на сей раз невольно дала Лаис время подумать. Бесценная Гелиодора помогла тем, что ввязалась в спор. А наставница даже не заметила, что благодаря этому спору у Лаис оказалось то самое время на подготовку, которого она была бы лишена, если бы Маура промолчала. Впрочем, Лаис вполне могла отвечать сразу: тема простая, стихи сложились легко, хвала Афродите!

Итак…

Счастлив кузнечик — немою женой обладает!

Мне же супруга жизнь болтовней отравила.

Вечно корит, уверяя — неверен, мол, я.

Теперь еще дочь подросла — и туда же!..

Лаис декламировала, глядя поверх голов девушек и улыбаясь словам, которые являлись из неведомых далей — очень может быть, слетали прямиком с вершин Парнаса или Геликона или поднимались со дна Кастальского ключа![16] — и связывались в четкие строки как бы сами собой.

Наконец она закончила. Воцарилось молчание. Выражать восхищение поэтическими способностями подруг аулетридам было строго запрещено, не дозволялось никаких рукоплесканий, как на театральных представлениях. Лаис подозревала, что знаменитая поэтесса Анита Тегейская, которая вела матиомы по стихосложению в Коринфской школе гетер и славилась своими эпиграммами[17], просто не переносила похвал, адресованных кому-то другому, а не ей, поэтому и ввела такой порядок. Зато она очень поощряла презрительное освистывание, особенной мастерицей которого была, конечно, Маура.

Лаис поймала восхищенный взгляд Гелиодоры, усмехнулась в ответ на презрительную ухмылку Клитии, сделала вид, что не замечает злобной гримасы Мауры, подмигнула вытаращившей глаза Филлис, снисходительно кивнула Майе, Феодоре, Иантине, Хебе, Юдоксии и остальным девушкам, взиравшим на нее с откровенной завистью, — и повернулась к наставнице, ожидая ее приговора.

Анита Тегейская стояла с непроницаемым видом.

— Н-ну… неплохо, — наконец проронила она, с явным трудом расщедрившись на скупую похвалу. — Но сколько, сколько же раз можно говорить, чтобы ты не пялилась невесть куда, а смотрела на своих слушателей! Каждый должен чувствовать, что твои слова обращены именно к нему, а не некоему судилищу бессмертных богов, возглавляемому Аполлоном Мусагетом[18], у которого уже приготовлен для тебя лавровый венок!

— Наставница, ты слишком сурова! — перебил ее чей-то голос, и аулетриды увидели Галактиона, который топтался у входа в зал, где проходила матиома. Выражение лица добродушного евнуха было самое восторженное. — Со своим заданием Лаис справилась великолепно! Если бы я мог, немедленно отправился бы к гетерам!

Галактион частенько насмехался над своей довольно унылой участью полумужа, и за этот веселый нрав девушки очень его любили. Вот и теперь там и сям раздались смешки.

Недовольный вид был только у Аниты. И, встретив ее ледяной взгляд, Галактион сделал самое серьезное выражение лица, приложил руку к груди и поклонился:

— Да простит меня наставница, но я пришел за Лаис. Явился посланный от Клеарха Азариаса. Лаис ждут у него на симпосии. Никарета знает об этом, она уже дала разрешение.

Анита Тегейская откровенно надулась. Клеарх был одним из богатейших людей Коринфа, и те гетеры и аулетриды, которые удостаивались его внимания, за один вечер могли заработать небольшое состояние.

Известно было, что Клеарх — утонченный ценитель поэзии и музыки, однако он предпочитал приглашать на свои симпосии не всем известную и прославленную поэтессу Аниту Тегейскую, а начинающую импровизаторшу Лаис. Конечно, тщеславие Аниты было жестоко задето!

Проводив недобрым взглядом изящную фигуру Лаис, торопливо идущей за Галактионом, Анита вызвала отвечать Мауру.

Смуглая фессалийка, однако, замешкалась. Она тоже проводила завистливыми глазами Лаис, а перехватив насмешливый взгляд Гелиодоры, злобно оскалилась:

— Ходят слухи, будто кто-то из друзей Клеарха болен заразной болезнью рта и скрывает это от всех. Надеюсь, именно он пожелает остаться наедине с нашей пыльной львицей!

И Маура захохотала.

Гелиодора передернула плечами.

Маура верна себе! Чудесные пепельные волосы Лаис она называет пыльными и бесстыдно несет полную чепуху. Ведь отлично знает, что аулетридам запрещено отдаваться мужчинам — под угрозой проклятия Афродиты. Точно так же будет проклят тот, кто покусится на нее. Так что Лаис ничего не грозит.

И Гелиодора, едва сдерживая смех, стала слушать, как Маура бестолково блуждает на запутанных тропах гекзаметра.

— Воистину, Клеарх, ты на дружеской ноге с Посейдоном! — воскликнул невысокий смуглый человек в гиматии оливкового цвета, искусно расписанном по подолу причудливым узором более темного оттенка. — Иначе каким образом можно добиться такого разнообразия рыбных блюд на столе?! И эти моллюски… они достойны пира олимпийцев, так же, впрочем, как эта дивная рыба в белом вине с ломтиками ангурья…[19] Я ведь правильно называю это чудесное растение?

— Ангурья мне привозят из Сикиона, — сказал Клеарх. — Однако если тебя интересует, как называется это блюдо, надо спросить у моего повара, друг мой Неокл.

— Оно называется саламис, — шепнула Лаис, убирая со стола чашу, в которой гость омывал руки после еды. — Я тоже знаю, как его готовить.

Багроволицый толстяк в темно-красном гиматии, возлежавший на апоклинтре[20] рядом с тем человеком, которого хозяин назвал Неоклом, возмущенно взглянул на Лаис.

Однако никто из гостей не выразил возмущения тем, что женщина вмешалась в мужской разговор. Лаис была не просто женщиной, а прежде всего аулетридой, приглашенной прислуживать на пиру и развлекать друзей хозяина, поэтому ей дозволялось многое, за что девушка или замужняя женщина была бы крепко побита отцом или мужем.

Впрочем, судя по выражению лица толстяка, он с охотой наградил бы Лаис тумаком или оплеухой, а сдержался лишь потому, что опасался разгневать Клеарха.

Хозяин дома, в который Лаис пригласили на симпосий, был высокий, великолепно сложенный светловолосый мужчина с некрасивыми чертами веснушчатого лица, но с такой доброй и приветливой улыбкой, что всякий улыбался ему в ответ. Он был умен и приветлив, богат и щедр. За разговором с ним забывалось, что он некрасив: каждым словом, каждой улыбкой, каждым взглядом своих небольших, но умных и веселых глаз Клеарх вызывал восхищение.

При этом он воистину обожествлял красоту и относился к прекрасной Лаис с почти молитвенным восторгом. Между ними уже существовал уговор (одобренный верховной жрицей Никаретой), что именно Клеарх станет ее первым гостем после того, как Лаис пройдет выпускное испытание в школе гетер, и оба они не без удовольствия предвкушали эту встречу, а потому иногда обменивались острыми взглядами и улыбками, которые смутно волновали обоих и смысл которых был понятен только им двоим.

Оба предвкушали эту встречу с удовольствием…

— Подлей еще воды, Лаис, — с улыбкой попросил Клеарх, и Лаис послушно наклонила стеклянный кувшин, расписанный цветами ирисов, над кратером с вином.

Она нагнулась ниже, коснувшись обнаженной грудью плеча Клеарха, и почувствовала, что у того перехватило дыхание.

Однако ни один из них не подавал окружающим виду, как взволновало их это мимолетное прикосновение. Лаис надеялась, что никто не заметил мурашек, которые побежали по ее телу… и никто не обратил внимания, что гиматий на бедрах Клеарха предательски приподнялся.

Клеарх переменил позу, делая вид, что так ему удобнее изящной стеклянной ложкой в виде женской фигурки смешивать в кратере вино и воду.

— Давно ли ты превратился в трезвенника, Клеарх? — недовольно пробурчал толстяк, цвет лица которого доказывал, что он предпочитает неразбавленное вино. — Ты пользуешься своим положением симпосиарха и заставляешь нас пить какую-то полубесцветную жидкость, напоминающую слабительное! Ее даже как-то неловко сплеснуть в жертву богам! Или эта девчонка по своей воле льет слишком много воды в кратер? Не зря сказал великий поэт Алкей: «Вино — души людской зерцало!» Зеркало вина отражает скупую и лживую душу твоей аулетриды!

— В самом деле, Лаис? — нахмурив брови, повернулся к ней хозяин дома. — Неужели ты своевольничаешь? А ведь здесь я — симпосиарх, глава этого маленького собрания и распорядитель пира, а значит, именно мне принадлежит право определять крепость вина, которое будут пить мои гости!

Лицо Клеарха имело недовольное выражение, но глаза лукаво блестели из-под сурово сдвинутых бровей. Вдобавок он подмигнул… Это значило, Лаис следовало ответить ворчливому толстяку так, как она сочтет нужным.

— Клянусь вам, достопочтенные господа, что не налила ни капли воды сверх той меры, коя была отмерена нашим симпосиархом, — сказала она, обводя глазами собравшихся с самым невинным и скромным выражением. — А он, как мне кажется, озабочен прежде всего тем, чтобы каждый из вас и после окончания пира помнил свое имя, а не звался Порфирием.

Толстяка звали Порфирием, а его имя значило — багровый. Цвет его лица как нельзя лучше соответствовал этому имени!

Общий хохот показал, что гости должным образом оценили шутку Лаис. Громче всех смеялся Клеарх.

Порфирий криво усмехнулся и пару раз лениво хлопнул в ладоши, показывая, что он тоже воздает должное остроумию аулетриды:

— Ну что ж, язычок у нее работает бойко. В чем ты, Клеарх, конечно, уже не раз убеждался… вместе со своим лучшим дружком.

Подражая Лаис, Порфирий придал своему одутловатому лицу невинное выражение и потупился, не сомневаясь, что все вокруг с трудом удерживаются от смеха и не хохочут лишь потому, что не хотят обидеть хозяина.

Однако его ждало разочарование. Большинство гостей сделали вид, что даже не слышали этой рискованной шутки, а взгляды тех, кто все же посмотрел на Порфирия, выражали смущение и досаду.

Всем было известно, что аулетриды приглашаются на пиры только играть на флейтах, танцевать, петь или обносить гостей вином. Все прочие свои желания благовоспитанный коринфянин, почитавший Афродиту — а в Коринфе все почитали Афродиту! — должен был сдерживать до того момента, когда аулетриды сменят свои тоненькие пояски из золотистой кожи на пояса из чистого золота (их носили в подражание зачарованному волшебному поясу Афродиты, в котором заключались любовь, желание и обольщение) и получат право называться гетерами и выбирать себе любовников, друзей и покровителей, одаряя своими ласками кого пожелают и когда пожелают.

Предположить, что аулетрида, приглашенная на симпосий, состоит в связи с хозяином дома, значило оскорбить и ее, и самого хозяина.