Излучение, исходившее от нее; казалось, что кожа её светится изнутри; этот волшебный свет испускали и ее длинные и овальные ногти и волосы, уложенные кудряшками вокруг головы по последней моде и заканчивающиеся пучком, настолько светлым, что он казался почти белым. Вокруг Юны была как бы светящаяся аура. Но в то же время, ее как бы и не было… Потрясающе! Мисси, всю свою жизнь не общавшаяся ни с кем, кроме Хэрлингфордов, была попросту не подготовлена встретить человека, имеющего ауру; и вот, надо же, в течение одного месяца Мисси встретила двух таких людей — сначала Юну с ее сиянием и вот сегодня в лавке дядюшки Максвелла — этого незнакомца, окруженного потрескивающим голубым облаком энергии.

— Батюшки! — воскликнула Юна, как только завидела Мисси. — Дорогая, у меня есть для тебя просто потрясающий роман! В нем говорится о бедной, но благородной женщине, вынужденной пойти гувернанткой в дом к герцогу. Она влюбляется в герцога, а потом попадает в интересное положение, но герцог отказывается иметь с ней дело, потому что все деньги у его жены. И вот он отправляет ее на корабле в Индию, и там ее ребенок, едва родившись, умирает от холеры. А потом ее встречает этот красивый магараджа и, представляешь, тут же влюбляется в нее, потому что волосы у нее рыже-золотистые, а глаза — изумрудно-зеленые, а все его многочисленные жены и наложницы, конечно, темноволосые. И он похищает ее, намереваясь сделать еще одной своей игрушкой, но когда она оказывается в его лапах, он вдруг понимает, что ценит ее слишком высоко. Тогда он берет ее в жены, всех своих женщин выгоняет, потому что, как он говорит, она такая редкая драгоценность, что у нее не должно быть соперниц. Она становится магарани — и приобретает большую власть. Потом в Индию прибывает герцог с отрядом своих гусар, чтобы подавить восстание местных, окопавшихся высоко в горах. Восстание он подавляет, но в бою его смертельно ранят. Она перевозит герцога в свой прекрасный дворец, где он, в конце концов, и умирает, прямо у нее на руках, но сперва она прощает ему, что он с ней так безжалостно поступил. И магараджа, наконец, понимает, что она все-таки любит его больше, чем любила когда-то герцога.

Ну, разве не замечательная история? Ты будешь просто в восхищении, я тебе обещаю!

Даже когда Мисси заранее узнавала сюжет, ей все равно было интересно читать, поэтому она сразу же взяла «Тайную любовь» и засунула книгу на самое дно сумки, пытаясь одновременно нащупать свой маленький кошелек.

Но кошелька нигде не было.

— Боюсь, что я забыла кошелек дома, — едва выговорила Мисси с ужасом, который может испытывать только очень бедный и очень гордый человек. — Ах, Боже мой! Но я была уверена, что положила его в сумку! Знаешь, пусть пока книга побудет у тебя, до понедельника.

— Господи, дорогая моя, ну не наступит же конец света, если ты забыла деньги! Лучше бери книгу сейчас, не то кто-нибудь другой заграбастает ее. Заплатишь в следующий раз…

— Благодарю, — ответила Мисси, сознавая, что ей не следовало бы нарушать правила, принятые в Миссалонги, но все же ничего не могла с собой поделать — из-за голода к чтению. Неловко улыбаясь, она стала пятиться к двери, стараясь как можно быстрее выйти на улицу.

— Ну побудь еще, дорогая, — взмолилась Юна. — Пожалуйста, давай поговорим еще чуть-чуть!

— К сожалению, я действительно не могу.

— Ну только одну минуточку! До семи часов в округе тихо, как на кладбище, все сидят по домам и пьют свой чай.

— Правда, Юна, я не могу, — с несчастным видом проговорила Мисси.

Но Юна была упрямой:

— Нет, можешь!

Мисси, обнаружив, что не сделать маленького одолжения тому, у кого ты сама в долгу, просто невозможно, наконец, сдалась:

— Ну ладно, хорошо, но только одну минуту!

— Я хочу узнать у тебя, видела ли ты уже Джона Смита или нет? — спросила Юна. Ее светящиеся ногти вспорхнули, чтобы поправить сияющий узел в прическе, глаза сияли голубым светом.

— Джона Смита? А кто такой Джон Смит?

— Это тот парень, что купил всю твою долину на прошлой неделе.

Конечно, долина была вовсе не Мисси, просто она лежала вдоль Гордон Роуд, и Мисси всегда думала о ней, как о своей, и не раз говорила Юне о том, как бы ей хотелось там жить.

Она изменилась в лице.

— Ах, какая жалость!

— Ф-фи! Если хочешь знать мое мнение, это просто отлично. Уже давно пора, чтобы кто-нибудь потеснил Хэрлингфордов.

— Нет, я никогда не слышала о Джоне Смите и уж точно никогда его не видела, — и Мисси повернулась, чтобы идти.

— Откуда ты знаешь, что никогда не видела его, если даже не хочешь узнать , каков он из себя?

Перед взором Мисси появился образ незнакомца, встреченного ею в магазине дядюшки Максвелла; она закрыла глаза и более уверенно, чем обычно, произнесла:

— Он очень высокий и крепкий, у него вьющиеся каштановые волосы, каштановая борода с двумя белыми прядками, одежда на нем грубая, и ругается он как сапожник. У него приятное лицо, особенно хороши глаза.

— Это он, это он! — взвизгнула Юна. — Так ты видела его? Где? Расскажи мне все!

— Несколько минут назад он заходил в лавку к дядюшке Максвеллу и накупил целую кучу припасов.

— Правда? Значит, он переезжает в свою долину.

Юна шаловливо улыбнулась и взглянула на Мисси:

— Я думаю, тебе понравилось то, что ты видела, не так ли, маленькая Мисси-плутовка?

— Понравилось, — и Мисси зарделась.

— И мне тоже, когда я впервые его увидела, — заметила Юна с отсутствующим видом.

— А когда это было?

— Тыщу лет назад. Ну, вообще-то, несколько лет назад, дорогая. В Сиднее.

— Так ты знаешь его?

— Очень даже хорошо, — и Юна вздохнула. За последний месяц в результате чтения романов эмоциональный опыт Мирен значительно расширился; она чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы спросить:

— Ты любила его?

Но Юна только рассмеялась:

— Нет, дорогая. В чем ты можешь быть совершенно уверена, так это в том, что я никогда его не любила.

— Он из Сиднея? — с облегчением поинтересовалась Мисси.

— И оттуда тоже.

— Он был твоим другом?

— Нет. Он был другом моего мужа.

Для Мисси это было совершенной новостью.

— Ах! Прости меня, Юна. Я ведь не знала о твоем вдовстве.

Юна снова засмеялась.

— Дорогая моя, никакая я не вдова! Бог миловал, мне никогда не приходилось одеваться в черное! Уоллес, мой муж, и сейчас живет и здравствует. Лучше всего мой последний брак можно описать, если сказать, что муж мой не сошелся со мной характером, и вообще брак ему был не по душе.

Мисси еще ни разу в жизни не приходилось сталкиваться с разведенной; в браке Хэрлингфорды никогда не разлучались, где бы эти браки ни заключались — на небесах ли, в преисподней или в преддверии ада.

— Наверное, тебе было очень трудно, — тихо сказала она, стараясь, чтобы это не прозвучало слишком чопорно или натянуто.

— Дорогая моя, только я знаю, насколько это было трудно.

Свечение вокруг Юны куда-то исчезло.

— Собственно говоря, это был брак по расчету. Его устраивало мое общественное положение, — скорее даже оно устраивало его отца, — а меня устраивали его мешки с деньгами.

— Но ты любила его?

— Моя самая большая проблема, дорогая — и это не раз доставляло мне неприятности

— в том, что я никогда и никого не любила хотя бы наполовину так же сильно, как себя.

Лицо ее приняло прежнее выражение, и внутренний свет вновь озарил его. Она продолжала:

— Видишь ли, Уоллес был очень и очень хорошо воспитан и всегда выглядел вполне респектабельно. Но его отец — ух! Его отец был гадкий старикашка, от которого вечно несло дешевой помадой и таким же дешевым табаком, а о хороших манерах он и понятия не имел. Зато у него были очень сильные амбиции: он мечтал увидеть своего сына в один прекрасный день на самом верху и вбухал в него кучу времени и денег, пытаясь сделать из наследника типичного Хэрлингфорда. Но дело все в том, что Уоллесу была по душе простая жизнь, ему совсем не хотелось лезть наверх, и если он и старался, то только потому, что отчаянно любил этого ужасного старикана.

— Что же произошло?

— Вскоре после того, как наш брак стал разваливаться, отец Уоллеса умер. Многие считали, — и Уоллес тоже, — что причиной разрыва было разбитое сердце. Что касается меня, — я заставила так себя ненавидеть, как ни один мужчина не должен ненавидеть ни одну — какую угодно — женщину.

— Не могу в это поверить, — отвечала Мисси с видом преданного пса.

— Охотно верю, что не можешь. Но, тем не менее, это все правда. За время, что прошло с тех пор, я вынуждена была признать, что вела себя как жадная эгоистичная стерва, которую следовало придушить еще в колыбели.

— Ах, Юна, не надо!

— Дорогая, не переживай за меня, я не стою этого, — отвечала Юна с твердостью. — От правды никуда не денешься. И вот я здесь, куда меня прибило волнами в последний раз. На берегу этой тихой заводи под названием Байрон — замаливаю грехи.

— А твой муж?

— С ним все в порядке. Наконец-то у него появилась возможность заниматься тем, чем ему всегда хотелось.

Мисси не терпелось задать, по меньшей мере, еще сотню вопросов: об очевидном резком повороте в отношениях Юны и Уоллеса, о возможности того, что они с Уоллесом когда-нибудь вновь сойдутся, о Джоне Смите, этом загадочном Джоне Смите; но короткая пауза, возникшая, когда Юна кончила говорить, резко возвратила Мисси к реальности. Торопливо попрощавшись, она ускользнула прежде, чем Юна вновь попыталась задержать ее.

Почти всю дорогу домой, пять миль, она бежала бегом, не обращая внимания на колотье в боку. Видимо, на ногах у нее выросли крылья, потому что, когда она, затаив дыхание, вошла, наконец, в кухню, то обнаружила, что мать и тетка вполне готовы проглотить историю о Джоне Смите и его длинном списке покупок как достаточное оправдание медлительности Мисси. Корову уже подоила Друсилла (Октавии, с ее больными руками такая задача была не по силам); бобы в горшочке тихо побулькивали на краю плиты, а три ломтика телятины с шипением тушились в латке. Три леди из Миссалонги сели ужинать вовремя. А после ужина — последние на сегодня домашние дела: штопка стираных-перестиранных и изрядно поношенных чулок, нижнего и постельного белья.

Голова Мисси была наполовину занята грустной историей, которую поведала Юна, и наполовину Джоном Смитом, поэтому она вполуха и почти засыпая, слушала разговоры Друсиллы и Октавии, привычно препарировавших те скудные новости, которые «се же долетали и до них. Обсудив сначала интригующую историю о незнакомце в магазине Максвелла Хэрлингфорда (Мисси ничего не рассказала своим домашним из того, что узнала от Юны), они перешли к самому интересному событию, маячившему на социальном небосклоне Байрона — свадьбе Алисии.

— Снова придется надеть мой коричневый шелк, Друсилла, — Октавия смахнула слезу, испытывая неподдельное горе.

— И мне — мое коричневое платье в рубчик, и Мисси — ее коричневое льняное платье. Боже милостивый, как я устала от этого вечно коричневого, всюду коричневого! — заголосила Друсилла.

— Но, сестра, в наших стеснительных условиях использовать коричневый цвет — самое благоразумное, — попыталась утешить ее Октавия без особого, впрочем, успеха.

— Хоть один раз, — сурово промолвила Друсилла, втыкая иголку в клубок ниток и складывая скрупулезно починенную наволочку со страстью, какой та не ведала за всю свою долгую жизнь, — мне хочется побыть безрассудной, а вовсе не благоразумной! Завтра суббота, и мне придется выслушивать Аурелию, как она, бедняжка, мечется между рубиновым атласом и темно-синим бархатом для своего наряда, и ведь она раз двадцать спросит моего совета! Мне хочется… да я просто разорвала бы ее на куски!

У Мисси была собственная комната, обшитая деревянными панелями, такая же коричневая, как и все остальное в доме. Пол был застелен коричневым в крапинку линолеумом, на кровати — вышитое коричневое покрывало, а на окне — коричневые голландские шторы; еще в комнате стояло старое неказистое бюро и еще более старый и неказистый гардероб. Ни зеркала, ни стула, ни коврика. Однако на стенах висели-таки три картинки. Первая представляла собой выцветший и покрытый бурыми пятнами дагерротип престарелого сэра Уильяма Первого (снимок был времен Гражданской войны в США); на другой картинке было вышито изречение «Ленивым рукам находит работу дьявол» — один из первых опытов Мисси по вышиванию, и довольно удачный; и, наконец, был еще портрет королевы Александры, застывшей и неулыбающейся, но все же весьма красивой женщины для неискушенного глаза Мисси.

Летом в ее жилье становилось жарко, как в топке, потому что комната выходила на юго-запад, зимой же здесь было холодно как в погребе, и ничто не мешало ветрам продувать ее насквозь. В том, что Мисси занимала именно эту часть Миссалонги, не было никакого злого умысла, просто она была самой младшей из всех, потому ее соломинка и оказалась самой короткой. Вообще-то, в доме не было ни одной по-настоящему удобной комнаты.