– Да, сестра Мадлен.

Развязав матерчатый пояс, который скреплял ее одеяние, сестра сняла с талии четки, поднесла их к губам и положила на комод. Я расстегнула брошь, закреплявшую ее вуаль, сняла белую головную повязку, плат, чепец, находившийся под ним кусок белой хлопчатобумажной ткани, все бережно свернула, отложила в сторону, помогла сестре снять белую плиссированную рясу, бывшую форменным облачением монахинь бенедиктинского ордена, и повесила ее сушиться в шкаф. Потом помогла сестре Мадлен набраться на высокую кровать, принесла кубок вина, Который сестра быстро осушила, и немного сыра, отторгнутого жестом руки. В простой хлопчатобумажной ночной рубашке, с распущенными тонкими седыми волосами и одеялом, натянутым на плечи, она мыглядела не плотной и крепкой, а старой и хрупкой. Ощутив жалость, я вновь наполнила ее кубок, вытерла сестре лоб полотенцем, смоченным в ароматной поде из серебряного тазика, и расчесала ее спута-ншиеся волосы своей щеткой из свиной щетины.

– Так лучше? – спросила я.

Сестра вздохнула от удовольствия.

– Oui, топ enfant,[7] – еле слышно сказала она и закрыла глаза.

Я подошла к окну. Начали прибывать гости; от их доносившегося снизу смеха у меня разрывалось сердце. Последние восемь месяцев я провела в монастыре и тосковала по молодым людям, смеху, музыке и танцам – всему тому, чего лишилась после смерти отца.

– Изабель, спой мне, – отрывисто сказала сестра Мадлен.

Я подошла к сундуку и достала маленькую деревянную лиру. Она хорошо служила мне в монастыре, потому что играла тихо; можно было изливать свое одиночество в нежных нотах даже по ночам. Потом я открыла окно, и сырой прохладный воздух коснулся моих щек. Гроза прошла, ветер разнес тучи, и больше ничто не скрывало чудесный июньский закат. Восток был бледно-синим, а несколько облачков, оставшихся на западе, окрасились в персиковый цвет, отбрасывая сияние на деревню, где уже начали зажигаться огни. Но за время, прошедшее после смерти отца, я поняла, что красота природы не может утешить боль и невыразимую печаль, накопившиеся в глубине моей души.

Я лишилась матери и отца, а братьев и сестер у меня не было. При дворе меня должны были выдать замуж. Хотя мое сердце изнывало по любви, о которой пели трубадуры и писали поэты, по той любви, которую, судя по всему, испытывали друг к другу мои родители (после смерти матери отец так и не женился), я знала, что такая любовь мне не суждена. Браки заключались не по любви, а ради земель и богатства, и мало кто из женщин, способных предложить мужу земли, мог надеяться, что судьба дарует им суженого. Даже особы королевской крови женились ради союзов и торговых соглашений, а мое будущее зависело от ланкастерской королевы Маргариты Анжуйской, в пятнадцать лет выданной замуж за безумного короля. С какой стати она будет меня жалеть? Королева станет моей опекуншей и выдаст замуж лишь потому, что опекунство обеспечит ей неплохой годовой доход, а устройство брака изрядно пополнит кошелек.

Я не знала, почему мир устроен так скверно, но у него были свои любимчики, и я – скорее всего, по глупости – смела надеяться, что стану одной из редких счастливиц, которым улыбается Фортуна. Однако это не мешало мне тосковать по маленьким радостям вроде сегодняшнего пира, на котором можно было бы посмеяться, поболтать с ровесниками и получить удовольствие от жизни.

Ощущая острое чувство потери, я наклонила голову и стала перебирать струны. Комната огласилась грустными звуками. Начав петь, я вложила в слова всю свою душу, и мелодия так захватила меня, что я услышала в ней собственные слезы…

Неужели я никогда не увижу солнца перед грозой? Неужели мое сердце не ощутит радости до самой смерти?

Неужели я не узнаю твоей любви, милый? Я тебя потеряла, потеряла навеки…

Я устремила взгляд ввысь. Небо окрасилось в разные цвета. Пока я пела, облака стали золотисто-розовыми. В небе парила птица, одинокая и свободная. Я следила за птицей, пока та не исчезла. Затем цвет неба изменился снова; землю окутало нежное розовое сияние. Не знаю, что на меня нашло, но внезапно я ощутила смертельную тоску, которую не смогла бы ни понять, ни описать словами. Но инстинкт подсказывал мне, что единственным средством от пустоты и одиночества является неуловимое чувство, которое поэты называют любовью. Завершив песню, я склонила голову и закрыла глаза. Из глубины моей души вырвалась молчаливая просьба; я обратилась к мойрам и дала им клятву.

– Изабель…

Я захлопала глазами и не сразу пришла в себя.

– Да, сестра Мадлен?

– Если хочешь, мы можем пойти на пир.

Я не поверила своим ушам и потеряла дар речи. Когда слова монахини наконец дошли до меня, я засмеялась от радости. Засмеялась, глядя на небо, на облака, на слуг, принимавших лошадей у прибывших гостей. Спрыгнула с кресла, прижала руки к губам, прочитала молитву и возблагодарила Небеса. Продолжая смеяться и плакать одновременно, я повернулась к сестре Мадлен. Та следила за мной и ласково улыбалась.

Я подбежала к монахине, Схватила ее морщинистую руку и прижала к губам.

– Спасибо, милая сестра Мадлен!

Она вспыхнула и пробормотала:

– С’est rieri…[8] Не за что. Но если мы действительно пойдем на пир, та petite,[9] то нам придется поторопиться.

Я побежала к сундуку и стала рыться в нем, разыскивая нарядное платье из темно-голубого шелка и серебристой тафты с вышивкой в виде крохотных серебряных листочков; раньше у меня не было возможности его надеть. Когда я вынула его из сундука, платье с высокой талией, низким вырезом, отороченным мехом горностая, и пышными складками, собранными в шлейф, замерцало, как лунный свет.

– Изабель, ты должна быть очень осторожна, – сказала сестра Мадлен, помогая мне надеть великолепное платье и распустить длинные волосы.

– Почему? – спросила я, опьянев от радости.

– Ты слишком хороша. Большие глаза, лебединая шея… На этом пиру соберутся йоркисты, а все они насильники и убийцы.

– Так уж и все? – еще не очнувшись от горячки, лукаво спросила я. Неужели сестра Мадлен выпила лишнего? Раньше она никогда не хвалила меня. Да и с какой стати? Глаза у меня не голубые, а карие, волосы не золотистые, а каштановые… Ах, если бы у меня было зеркало! Но в приорате зеркала были под запретом, ибо, как постоянно напоминали нам монахини, единственные глаза, которые имеют значение, – это глаза Господа. – Мне уже приходилось видеть йоркистов, и они не были похожи на насильников и убийц.

Сестра Мадлен издала сдавленный крик. На мгновение я испугалась, что совершила роковую ошибку, которая будет стоить мне пира, но сестра сказала только одно:

– Моп Dieu, куда катится этот мир?

– Честно говоря, они казались мне привлекательными, – хихикнула я. Конечно, я была пьяна, иначе ни за что не сделала бы такого признания.

Она ахнула.

– Мне следовало бы доложить об этом королеве!

Я наклонилась и поцеловала ее в лоб. Для меня это было привычно, потому что я была на голову ниже большинства мужчин, но выше большинства женщин.

– Но ведь вы этого не сделаете, правда? – Я продолжала смеяться, не понимая причины собственной дерзости.

– Моп enfant, ты невозможна. Не знаю, почему я позволяю тебе так разговаривать со мной. Наверно, потому, что люблю тебя, как родную. Твои темные глаза и волосы напоминают мне… – Она осеклась, взяла себя в руки и закончила: – Анжу. – После чего умолкла и приняла задумчивый вид.

Я последовала ее примеру. Но вспомнила случай, который заставил меня расхохотаться.

– Что тебя насмешило?

– Ничего, – солгала я, прогнав с лица улыбку. Я ни с кем не делилась тайными воспоминаниями и не собиралась делиться ими с сестрой Мадлен, даже будучи пьяной от радости. Весной я ездила на север, в Йоркшир, повидаться с подругами. Мы возвращались в Энслидейл после пикника на лугу, заросшем полевыми цветами. Смеялись, пели и ехали в повозке мимо освещенных солнцем грушевых деревьев, осыпавших нас лепестками. У излучины Юра деревья раздались в стороны, и внезапно мы увидели на берегу двоих молодых людей. Застигнутые врасплох, мгновение они стояли голые, как младенцы. При нашем приближении молодые люди быстро прикрылись, но один из них заслонил руками не свое причинное место, а лицо. Мы с подругами разразились хохотом и вытянули шеи, стараясь увидеть как можно больше. Два наших стража чертыхнулись, кучер стегнул лошадей и стрелой промчался мимо, но мы, впервые видевшие обнаженного мужчину, веселились несколько недель.

Все эти месяцы я не могла забыть молодого человека, прикрывшего лицо, а иногда видела его во сне – правда, так же мельком, как в жизни.

– Послушай меня, топ enfant, – взяв меня за плечи, сказала сестра Мадлен. Внезапно она стала суровой, и я испугалась. – Ты молода и романтична, но должна смотреть правде в глаза. Любовь – далеко не самое главное в жизни. Молодая девушка из семьи сторонников Ланкастеров должна выйти замуж за сторонника Ланкастеров. Если она бедна, то должна выйти за богатого, даже если он старый, уродливый и беззубый. А если у нее, как у тебя, есть немного земли, то она должна выйти замуж так, чтобы ее стало больше. Любящий обрекает себя на страдание, а в этом мире, полном скорбей, хватает забот и помимо любви. Поэтому лучше считать всех йоркистов насильниками и убийцами. Ты меня понимаешь, Изабель, правда?

Внезапно до меня дошло, что старики относятся к жизни с предубеждением, и я ощутила облегчение. Слова сестры Мадлен напоминали слабый раскат грома, отголосок грозы, которая пронеслась мимо, и больше никому не страшна.

– Да, сестра Мадлен, понимаю, – сказала я, чтобы доставить ей удовольствие. Мое настроение осталось прежним.

Глава вторая

Танец, 1456 г.


С первым звуком рога, звавшим на ужин, мы с сестрой Мадлен перешли двор, над которым раскинулось темно-синее небо с одинокой звездой, и начали подниматься по лестнице к большому залу, куда уже спешили другие гости. Чем выше мы поднимались, тем громче становился шум голосов; когда мы добрались до коридора, он достиг апогея. В прихожей собралась толпа. Одни беседовали; другие, рангом пониже, молча ждали приглашения в зал. Когда я проходила мимо, все головы поворачивались мне вслед; увы, должна признаться, что я ощущала удовольствие от своего нарядного платья, поклонов и восхищенных взглядов.

Хотя я уже видела приготовления к празднику, но роскошь зала меня поразила. Рассыпанные по полу лепестки роз источали густой аромат; помещение было залито сиянием чадивших факелов и свеч, стоявших на столах и в глубоких оконных проемах. За возвышением, на котором должен был сидеть лорд Кромвель, находился огромный каменный очаг с гербом хозяина. В очаге бушевало пламя. Серебро, олово и стекла окон отражали огонь; мерцали даже самоцветы знамен и гобеленов, украшавших обитые деревом стены.

Несколько рыцарей и дам уже сидело за столами у окон на другом конце зала, и кастелян провел нас к ним. Мы прошли мимо мастера Джайлса и Гая, сидевших с другими герольдами, оруженосцами, секретарями, писцами и их женами на Нижнем конце стола для простолюдинов, на котором не было ни ваз, ни серебра, а оловянную посуду и кубки заменяли деревянные миски и кружки. Когда мы проходили мимо, нам кланялись; восхищение, горевшее в их глазах, заставляло меня лететь как на крыльях. Подойдя к нашему столу, я с радостью заметила, что мы будем сидеть рядом с возвышением. Со всех сторон раздавались приветствия; сестра Мадлен кивнула, и я прошла первой, оказавшись рядом с дородным рыцарем, который встал и учтиво поклонился. Сестра Мадлен, севшая с краю скамьи, в ответ на приветствие коротко кивнула, но ее губы остались плотно сжатыми. Пришлось слегка улыбнуться рыцарю, о чем я вскоре пожалела.

К нам начали присоединяться другие рыцари, дамы и клирики высокого ранга. С каждым вновь прибывшим тучный рыцарь придвигался ко мне все ближе, заставляя меня жаться к сестре Мадлен. Так продолжалось до тех пор, пока места не осталось вовсе. Дальнейшее движение в этом направлении могло закончиться плохо: либо я столкнула бы сестру со скамьи, либо заставила бы ее возмутиться поведением рыцаря и устроить сцену. Столкнувшись с таким выбором, я предпочла страдать молча и не обращать внимания на прижимавшиеся ко мне бедро, плечо и дерзкие взгляды, которые он бросал на лиф моего платья.

Внезапный сигнал труб заставил всех умолкнуть. Как все остальные, я поспешила встать, внеся свою лепту в шорох шелка, пронесшийся по залу.

Румяный лорд Кромвель обвел взглядом гостей и приветливо улыбнулся им. Он вел под руку красивую светловолосую молодую даму; я догадалась, что это и есть его племянница, леди Мод. Их сопровождали другие лорды и леди. Хотя мне с отцом уже случалось присутствовать на пирах, но я успела привыкнуть к строгому распорядку постных монастырских трапез, а потому во все глаза уставилась на роскошные бархатные и парчовые наряды вошедших, расшитые драгоценными камнями. Замыкала процессию гончая. Она шла на задних лапах и была такой надменной, что я чуть не расхохоталась. Потом я посмотрела на хозяина собаки и ощутила что-то смутно знакомое. Но где я могла видеть этого рыцаря? А если видела, то как могла забыть такое лицо?