В лаборатории же не происходило ничего волнующего. Лишь раз в несколько дней случалось, что его статистическую работу приходилось прерывать, чтобы проверить подозрительные пробы на содержание крысиного яда или мышьяка. Эти задачи он выполнял с привычной тщательностью и в уверенности, что он и в немецкой оккупации служил доброму делу; ибо независимо от того, кто сейчас отдавал распоряжения в Матиньоне или в Елисейском дворце, по-прежнему действует незыблемый принцип, что ни один человек не имеет права травить ядом другого.

Правда, Леону было ясно, что он как служащий полиции, нравится ему это или нет, был подчинённым маршала Петэна и в конечном счёте подчинялся немецкому командованию; но до тех пор, пока список его обязанностей ограничивается лабораторным доказательством смерти от отравления, он мог надеяться, что и впредь будет жить в ладах со своей совестью.

Но потом наступило утро, когда Леон, как обычно, в четверть девятого явился на работу и нашёл набережную Орфевр опять чёрной от полицейских; они угрюмо стояли под утренним солнцем на мостовой и курили, двери были заперты, а у берега Сены стояла причаленная баржа, в которой Леон опознал одну из тех двух, которые 12 июня сбежали вверх по течению с несколькими миллионами картотечных карточек.

Случайно вблизи Леона опять оказался тот же молодой коллега, которого он расспрашивал месяц назад.

– Что тут происходит?

– А что тут может происходить, – буркнул тот, пожимая плечами. – Немцы поймали баржу.

– Только эту одну?

– Вторая улизнула в Роан.

– А эта что?

– Она села на мель.

– Где?

– В Баньо-сюр-Луан, у Фонтенбло.

– Так близко?

– Перед ним взорвалось судно с боеприпасами и загородило реку. Наши люди замаскировали её под деревьями и кустами, насколько было возможно, но немцы её нашли. Что делать, баржу не скроешь, она всегда остаётся на воде. Она не может удирать огородами или улететь.

– Однако удивительно, что немцы так хорошо знают нашу систему каналов.

– И груз наших барж.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. А ты что хочешь этим сказать?

– Тоже ничего.

Колокола Нотр-Дама как раз пробили половину девятого, когда на набережную Орфевр подъехала чёрная машина с ведущими передними колёсами префекта полиции. Слева вышел сам Роже Ланжерон, справа рослый молодой человек в горчично-коричневой шляпе и горчично-коричневом плаще, с красной нарукавной повязкой и в очках без оправы, которые придавали его круглому, гладко выбритому лицу сходство с дружелюбно-близоруким гимназистом. Он общительно примкнул к стоящим вблизи мужчинам, протянул им коробку своих сигарет и снова спрятал её в карман плаща после того, как никто не захотел угоститься. Тем временем префект полиции с мегафоном вскочил на подножку своей машины.

– Господа, я прошу вашего внимания. Спецзадание для всех служащих Судебной полиции в соответствии с законами военного времени. Противозаконно вывезенные из бюро 205 документы снова должны быть возвращены на положенное место. Все имеющиеся в наличии мужчины образуют двойной ряд от парапета набережной по лестнице Ф до бюро 205! Поспешите, время поджимает!

Ропот прошёл по толпе, мужчины не сразу отбросили окурки. К преувеличенной спешке они больше не видели повода, поскольку немцы были не на подходе к городу, а давно уже здесь. Постепенно и без удали они сформировали из чёрно-серой массы шляп и плащей требуемый двойной ряд. Казалось, можно было почувствовать на ощупь их недовольство тем, что ту же работу, которую они уже проделали в июне, теперь надо делать в обратном порядке; на каждый шаг, на каждое движение им теперь требовалось в три-четыре раза больше времени, поэтому возврат карточек на место, хотя их было теперь вдвое меньше, чем тогда, длился чуть ли не вдвое дольше, чем эвакуация. В бюро 205 за большим письменным столом сидели префект полиции Ланжерон и мужчина в жёлтом плаще, они открывали то одну, то другую коробку, констатируя, что документы сильно повреждены. На барже за время её месячного отсутствия в них угнездились водяные крысы, жучки и черви, сквозь щели корпуса проникала вода. Во влаге летней погоды чернила расплылись, бумага набухла, дерево и картон расклеились. Ещё до обеденного перерыва Ланжерон и молодой немец приняли решение весь материал, все три миллиона картотечных карточек и единиц хранения переписать и упорядоченно разложить по новым картотекам и подвесным регистраторам, которые министерство информации поставит сюда в недельный срок.

Но вот только расчёт – даже самый поверхностный – показывал, что сто сотрудников бюро 205 не смогут справиться с этой работой в приемлемые сроки, потому что на каждого из них – наряду с обработкой ежедневных новых поступлений – приходилось бы по тридцать тысяч копий. Итак, сотрудники всех остальных отделений Судебной полиции получили распоряжение отставить всю свою работу, кроме неотложной, и приоритетно заняться копированием документов. Для Леона Лё Галля это означало, что ему придётся надолго отложить свою научную статью. Он запер свои записи и лабораторные дневники в шкаф и смирился с тем, что его профессиональное существование на обозримое время будет крутиться вокруг разбухших, волнистых карточек.

Время проходило быстро. Не успел Леон оглянуться, как промелькнули уже три недели за тем занятием, что он разбирал славянские фамилии и переносил их на белоснежные карточки, которые затем должен был укладывать в новенькие картотечные ящики. Vichnevski, Wyshnesky, Wysznevscki, Wishnefskij, Wijschnewscki, Vitchnevcky, Wishnefski, Vishnefskij, а к этому Аaron, Abraham, Achmed, Alexander, Aleksander, Aleksej, Alois, Anatol, Andrej, Andreji и Rue de Rennes, Rue des Capucins, Rue Saint-Denis, Rue Barbès, а также еврей, еврей, еврей, еврей, еврей, коммунист, коммунист, коммунист, коммунист, коммунист, масон, масон, масон, масон, цыган, анархист, извращенец, аморальный, безработный, алкоголик, агрессивный, шизофреник, нимфоманка, расово нечистый.

Леон предавался этой работе с отвращением, какое в последний раз испытывал в возрасте шестнадцати лет, когда его оставляли в школе после уроков и заставляли переписывать Вергилия, тогда как на шербургском пляже море прибивало к берегу интереснейшие предметы, – с той лишь разницей, что на сей раз штрафные работы воспринимались так, будто учитель сошёл с ума и приставил ему к виску дуло перезаряженного пистолета.

Притом что немцы, это Леон должен был признать, в личном общении проявляли изысканную вежливость. Каждый вечер перед окончанием службы мужчина в горчичном плаще совершал обход отделений Судебной полиции и собирал скопированные документы, словно пасечник мёд. Фамилия его была Кнохен. Хельмут Кнохен. Он приветливо здоровался и двигался бесшумно, и к своим рабочим пчёлкам он был, как и полагается пасечнику, прямо-таки трогательно заботлив. Чуть ли не каждый день он справлялся у Леона на культурном, пусть и жёстком французском о самочувствии, жал ему руку и осведомлялся, хватает ли ему кофе и не нужна ли ему более яркая настольная лампа, и при этом невинно смотрел в глаза своими светло-голубыми, сильно увеличенными из-за очков глазами.

Леон бормотал благодарность и говорил, что доволен настольной лампой и кофе. Он ещё достаточно помнил уроки немецкого языка, чтобы оценить поэзию в фамилии Кнохена2. В то же время ему трудно было воспринимать во всей его опасности юнца, который хотя и носил форму хауптштурмфюрера СС и являлся шефом охранной полиции, но был вряд ли старше двадцати пяти и носил стрижку «ёжик» как бойскаут. Он не мог себе представить, чтобы этот щенок действительно мог его укусить своими остренькими молочными зубками.

Но однажды в сентябре Кнохен явился с самого утра. В шутку он отстучал в дверь Леона начальный такт Пятой симфонии Бетховена, приоткрыл дверь на узкую щёлочку и заглянул внутрь одним глазом.

– Доброе утро! Можно ли войти в столь непривычно ранний час? Я не помешаю? Или мне заглянуть позже?

– Входите, – сказал Леон.

– Только, пожалуйста, без ложной вежливости! – воскликнул Кнохен и теперь показал вторую половину лица. – Вы здесь хозяин, и я бы ни в коем случае не хотел отрывать вас от работы. Если я не вовремя, я могу без всякого…

– Входите, пожалуйста.

– Спасибо, вы очень дружелюбны.

– Но я должен вас разочаровать, я успел подготовить только две копии.

– Документы? Ах, забудем об этом. Смотрите, что я принёс – вы позволите? – Кнохен сел на стул и щёлкнул пальцами, после чего снаружи в коридоре солдат взял с каталки поднос и принёс на лабораторный стол Леона. – Взгляните – или лучше: понюхайте! Настоящий арабский мокко из итальянской гейзерной кофеварки. Это нечто совсем другое, чем фильтрованное военное варево из поджаренных желудей, которое вы здесь готовите на ваших спиртовках.

– Благодарю вас, но наш кофе мне как раз подходит. С моим кровообращением…

– Ерунда, такая маленькая чашка мокко ещё никого не убила! Я подарю вам такую, вы позволите? Сливки, сахар?

– Нет, спасибо.

– Чёрный безо всего?

– Да, прошу вас.

– Ого, да вы крепкий орешек! Это сказывается ваше норманнское происхождение? Или профессия? Столько смертей от отравления закаляет против горечи жизни?

– Ничуть, к сожалению.

– Скорее напротив, не так ли? Я так и подумал. Со временем становишься тонкокожим, со мной то же самое. Или будет то же самое, когда я переживу столько, сколько вы. Как вам кофе?

– Отличный.

– Не правда ли? Мне придётся подумать о том, чтобы вашему отделу раз в неделю поставляли пачку кофе. А гейзерную кофеварку я оставлю здесь, она хорошо подойдёт к вашим спиртовкам. Могу я сделать для вас ещё что-нибудь? Может, круассан?

Леон отрицательно помотал головой.

– Вы уверены? У моего адъютанта есть. Совсем свежие, на настоящем масле.

– Действительно нет, большое спасибо. Пожалуйста, не затрудняйте себя.

– Как хотите месьё Лё Галль. А скажите мне: ваше рабочее место… – он сделал своими маленькими, ухоженными руками охватывающий жест – …тут всё в порядке?

– Конечно. Я ко всему тут привык за многие годы.

– Это приятно слышать. Ведь смотрите, мне в самом деле важно, чтобы вы могли здесь работать в самых лучших условиях.

– Благодарю вас.

– Только в приличных условиях человек может выполнять работу хорошо, я это всегда говорю. Разве не так?

– Так точно.

– Вы непременно должны дать мне знать, если я могу для вас что-то сделать.

– Большое спасибо.

Кнохен встал и подошёл к окну.

– Чудесный вид открывается у вас отсюда. Всё-таки Париж великолепный город. Красивейший город мира, я считаю. Берлин по сравнению с ним просто то, чем он и был всегда: прусская провинциальная дыра. Я ведь прав?

– Как скажете, месьё.

– Вы уже были в Берлине?

– Нет.

– Ну, вы не так много потеряли, во всяком случае до сих пор. Сам-то я из Магдебурга, бог ты мой. Но скажите, разве парижанин в состоянии оценить красоту этого города света? Вы вообще воспринимаете этот вид из окна?

– К этому привыкаешь. После двадцати лет.

– Великолепно. Вид великолепный. А здесь внутри, наоборот, освещение, я бы сказал, слабоватое. Вы уверены, что этого освещения вам хватает для письменных работ?

– Я справляюсь.

– В самом деле? Приятно слышать. – Он снова щёлкнул пальцами, после чего адъютант внёс два ящика картотеки. – Я не хочу отнимать у вас время мелочами, я только хотел показать вам вот это. Вы знаете, что это у меня? Это… – он указал на один из ящиков – …последние сто карточек, скопированные вашей рукой. А вот это… – он указал на другой ящик – …сответствующие оригиналы. Знаете, что бросилось мне в глаза при сравнении этих двух ящиков?

– Что?

– Это неприятно, и вы не должны на меня обижаться, хорошо?

– Я прошу вас.

– Мне бросилось в глаза, что у вас очень много ошибок при переписывании. Поэтому я пришёл к мысли, что, может быть, здесь недостаточное освещение. Пожалуйста, простите мне вопрос, но как обстоят дела с вашим зрением?

– До сих пор всё было хорошо.

– В самом деле? Вы всё ещё не носите очки?

– К счастью, нет.

– Это хорошо. Вы ведь уже не так молоды, верно? Сколько вам, собственно, лет, если можно спросить – лет сорок, не так ли?

– Мне очень неприятно, месьё, что у меня ошибки.

Кнохен отмахнулся:

– Разумеется, это мелочи и простительные грехи, не принимайте близко к сердцу. Однако вы согласитесь со мной, что в управлении малейшая ошибка может иметь опустошительные последствия, не так ли?