– Конечно.

– Не мне объяснять это вам как учёному, я понимаю. Взгляните, вот, например, написано Yaruzelskj вместо Jaruzelsky. Если расположить эту карточку корректно по алфавиту на Y, мы никогда не найдём этого человека. Или вот: Rue de l’Avoin вместо Rue des Moines – улицы с таким названием вообще нет. Или эта дата рождения: 23 июля 1961 года – этот человек вообще ещё не родился. Понимаете, месьё Лё Галль?

– Так точно.

– Я позволил себе сопоставить все эти сто карточек с оригиналами и сосчитал те, что с ошибками. И знаете, сколько их оказалось?

– Я сожалею…

– Ну, угадайте, давайте же, наугад! Как вы думаете: восемь? Пятнадцать? Двадцать три?

Леон пожал плечами.

– Семьдесят три! Семьдесят три из ста штук, месьё Лё Галль! В процентах это будет, дайте-ка прикинуть, сейчас… ах, что это я, конечно же, идиот: семьдесят три процента! Это много, не так ли?

– Действительно.

– Почти всегда это минимальные ошибки, не вопрос – но самая опасная неправда – это умеренно искажённая правда, это ещё Лихтенберг сказал. Согласны вы со мной?

– Конечно.

Кнохен опять сделал пренебрежительное движение рукой:

– Не огорчайтесь, у каждого из нас бывают ошибки. Правда, надо сказать, что у вас их поразительно много. Знаете, какова средняя квота ошибок у ваших коллег?

– Нет.

– Одиннадцать целых, девять десятых процента.

– Я понимаю.

– Это хорошо, что вы меня понимаете. Теперь важно, чтобы мы устранили источник ошибок, тогда наступит улучшение, не так ли? Не так ли, месьё Лё Галль?

– Да.

– Есть у вас какое-то объяснение для вашей высокой квоты?

– Некоторые карточки трудночитаемы.

– Конечно, – сказал Кнохен. – Но ваши коллеги управляются с точно таким же повреждённым материалом, не так ли? Или вы полагаете возможным, что наиболее повреждённые карточки в статистически релевантной мере попадают именно к вам? И это попадание случайно, или мы должны расследовать причины?

Леон пожал плечами.

– Вот видите, поэтому я и задумался о лампе и очках для чтения. Ведь должно быть какое-то объяснение тому, что у вас столько ошибок. Разумеется, мои коллеги по СС при такой квоте тут же кричат про саботаж и государственную измену. Вам уже приходилось иметь дело с СС?

– Нет.

– Есть среди них, между нами говоря, пара-тройка действительно горячих голов, которым лучше не попадаться ночью в тёмном переулке. Знаете, что они делают с саботажниками? Вначале то-сё, а потом отправляют в концлагерь Дранси и ставят к стенке. Или бросают в Сену со связанными руками. Или оставят вас валяться в ближайшей дорожной канаве с пулей в затылке. По военным законам. Им это можно.

– Я понимаю.

– Это ребята с горячей кровью. Не все хорошо воспитаны, что поделаешь. Но не беспокойтесь, месьё Лё Галль, в этом здании пока что всем распоряжаюсь я, насколько возможно. И я говорю, надо обеспечивать людям хорошие условия для работы, если от них требуется хорошая работа.

Он ещё раз щёлкнул пальцами, и солдат внёс большую настольную лампу с зеркальным отражателем.

– Вы можете говорить что хотите, но для хорошей работы необходим хороший свет. Только оттого, что вы привыкли к старой коптилке, это не значит, что она даёт хороший свет. Вы ведь позволите, мы её сразу прихватим, а эту подключим вместо неё?

– Если вы настаиваете.

– Это «сименс», так сказать, «мерседес» среди настольных ламп, никакого сравнения с вашей коптилкой. Если вы ещё при этом дадите мне расписку в получении, то всё будет в полном порядке. Порядок в управлении важен, не так ли?

– Так точно, месьё. А кофе?

– А что с кофе?

– За него вам не надо расписку?

– Вы надо мной смеётесь, Лё Галль, это несправедливо. Я не педант и не мелочная душа, поймите меня правильно. Мне лично не нужна никакая расписка. Лично я склоняюсь к той точке зрения, что жизнь сама нам за всё когда-нибудь без спросу выставит расписку. Но администрация не может ждать до нашей блаженной кончины, расписки нужны ей немедленно. И справедливости ради нужно сказать, что управление не есть самоцель, оно в конечном счёте всегда служит человеку. Разве это не так?

– Само собой разумеется.

– Поэтому ошибка систематизации, я всегда это говорю, влечёт за собой тяжкие человеческие последствия. Но я здесь болтаю и болтаю, а ведь у вас ещё столько работы. До свидания, Лё Галль, до вечера!

– До свидания.

Кнохен в развевающемся плаще быстро вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Мгновение спустя он распахнул её снова.

– Чуть не забыл, вам надо в обеденный перерыв заглянуть в детский сад на улице Лёжон, мне звонила директриса. Ваша маленькая дочка – как там её зовут, четырёхлетняя – Марианна?

– Мюрьель.

– Маленькая Мюрьель сегодня утром якобы бросила со двора камень в окно туалета на третьем этаже.

– Мюрьель?

Этот человек опять сделал своё пренебрежительное движение рукой:

– Это, конечно, ерунда и быстро разъяснится. Как четырёхлетняя девочка может добросить до третьего этажа булыжник, не так ли? Должно быть, кто-то что-то перепутал, типичная ошибка систематизации. Но, может, всё-таки лучше, чтобы вы заглянули туда в обеденный перерыв. Как мне сообщили, малышку заперли в угольном подвале, так сказать, арест должника, который отказывается от уплаты долга, и она там орёт-надрывается.

Леон быстро отодвинулся на стуле и хотел встать, но тут Кнохен схватил его за плечо и придавил его обратно к стулу.

– Без спешки, месьё Лё Галль, не волнуйтесь. Самое лучшее, если мы предоставим всё естественному ходу вещей и установленному порядку, не так ли? Сначала работа, а потом уже частная жизнь. Вам ещё осталось два часа прилежной письменной работы, а потом обед, и вы отправитесь на улицу Лёжон. Директор, должно быть, узколобый идиот, позволю себе сказать. Если он не захочет выпустить вашу дочку из угольного подвала, передайте ему привет от хауптштурмфюрера Кнохена, это должно оказать своё действие. До свидания, месьё, и радостной работы! Желаю вам приятного дня!

ГЛАВА 15

Потом пришла зима 1940–1941 года, и в Париже стало холодно. Летом переход на немецкое время подарил французам долгие, светлые вечера, когда солнце садилось только после десяти часов и даже в полночь последние полоски дневного света всё ещё тлели на горизонте. Но сейчас они расплачивались за это, поскольку рабочие дни начинались среди ночи. Леон вставал затемно и брился при бледном свете лампочки; во время завтрака он мог видеть своё отражение в тёмном окне, а когда шёл на работу, на небе мерцали звёзды, как будто это было не раннее утро, а уже снова вечер.

В том, что касалось работы на набережной Орфевр, этой зимой Леону стало ясно, что право превратилось в несправедливость, а несправедливость – в закон; сброд стал новым высшим классом, а законы писались мошенниками. В коридорах служащие шёпотом рассказывали друг другу последние новости о самых знаменитых бандитах Парижа – «Пьеро-Чемодан», «Злой Франсуа» или «Ритон-Пожар», которые обменяли свои тюремные сроки в десять, пятнадцать или двадцать лет на свободу, автомобили и горючее к ним, а также на огнестрельное оружие и немецкие полицейские удостоверения. Дело ещё не дошло до того, чтобы они заявились средь бела дня на набережную Орфевр, чтобы арестовать тех полицейских, которым они были обязаны своими сроками, но все понимали, что ждать этого осталось недолго.

И хотя сейчас Леону было только на руку то, что он делал свою работу анонимно, без связи с внешним миром, тем не менее, каждое утро, проходя по лестничной клетке мимо разных департаментов, он нутром чуял опасность, и ему было ясно, что любой коллега, любая секретарша, любой вахтёр мог оказаться приспешником бандита и убийцей. Выхода из этого положения он не видел. Поэтому забивался в свою лабораторию, делал свою работу и тщательно избегал любых необязательных встреч.

Уже в ноябре обширный циклон принёс в город сибирский холод. Бензин и дизельное топливо стали дефицитом, по улицам теперь ездили только велосипедисты, рикши и извозчики, а если проезжал автомобиль, можно было не сомневаться, что за рулём сидит либо немец, либо коллаборационист. Больше всего бросалась в глаза тишина на улицах и холодное молчание людей. Смолк уличный шум прежних дней, теперь можно было услышать лишь скрип торопливых шагов по мёрзлому снегу, да иногда кашель, быстрое приветствие или унылые призывы разносчиков газет, которые уже давно не верили, что смогут продать свои надиктованные немцами листки.

Очереди беззвучно стояли у магазинов, а полицейский на углу делал вид, что его вообще там нет. Люди набивались в кафе – в тепло кофеварок и ярких ликёрных бутылок, большинство из которых были запрещены, и молчаливо разглядывали пожелтевший рекламный календарь мартини и листок с законом о запрете публичного распития спиртных напитков; многие лица простуженно блестели или рдели покрасневшими носами, большинство не снимало шапок, шерстяных шарфов и перчаток, и весь их вид говорил о том, что они сбежали из квартир, где вряд ли было теплее, чем на улице.

Лё Галли ложились спать в длинных чулках, перчатках и шерстяных свитерах, а рано утром соскребали с оконных стёкол иней от своего дыхания. Леон от случая к случаю приносил домой вязанку дров, раздобытых на чёрном рынке, тогда они сидели вечером в гостиной у камина и от непривычного тепла засыпали прямо тут – кто на диване, кто в кресле или на персидском ковре; далеко за полночь, когда дрова прогорали и холод сквозь щели и трещины вновь забивался в дом, Ивонна и Леон переносили детей одного за другим в кровати.

В одну из таких ночей они зачали своего маленького последыша Филиппа, которому, в свою очередь, двадцатью годами позже, в сентябре 1960 года, будет суждено познакомиться на бульваре Сен-Мишель с молодой девушкой из Швейцарии, которая оказалась там проездом в Оксфорд на учёбу, но тут продлила свою остановку и однажды тёплым осенним вечером пошла с Филиппом в мансардную комнату на улицу Эколь, отчего девятью месяцами позже на свет появился мальчуган, которого в церкви Сен-Николя-дю-Шардоне нарекли моим именем.

Как бы то ни было, все они оставались здоровыми и не голодали. Поскольку Леон и Ивонна ещё хорошо помнили Первую мировую, они со дня объявления войны собирали аварийный запас. Так как до осени цены росли умеренно, они забили шкафы мешками с рисом, пшеницей и овсом; к тому же в окне над туалетом, за невзрачной занавеской, за которой никакой мародёр не заподозрил бы продовольственные продукты, уместились сотни баночек с фасолью, горохом, сгущённым молоком и яблочным пюре.

Даже яйца, масло, колбаса и мясо регулярно появлялись на столе, с тех пор как старший сын Мишель раз в месяц в выходные повадился ездить в Руан к тёте Софи, которая водила знакомство с какими-то нормандскими фермерами. Шестнадцатилетнему Мишелю очень нравилось идти субботним утром на вокзал Сен-Лазар с полными карманами денег и с рутиной завзятого путешественника садиться в поезд на Руан; несколько менее приятным было воскресное возращение с тяжёлым, набитым под завязку чемоданом, который ему приходилось тащить на себе целых три километра, с оглядкой на полицейских и солдат вермахта, от вокзала до улицы Эколь.

Труднее всех в эту зиму было Ивонне. С тех пор, как большая политика сочла необходимым запереть маленькую Мюрьель в подвал, после чего она стала писаться в постель, острый рассудок Ивонны был день и ночь занят тем, чтобы сохранить семью здоровой, сплочённой и сильной. Записям сновидений пришёл конец, розовые очки, свободные летние наряды и незатейливые песенки тоже остались в прошлом. Все её мысли теперь вращались вокруг одного вопроса, как ей защитить, прокормить и обогреть мужа и детей до конца войны и как отвести от них горе и беду.

Она следовала этой цели с хитростью тайного агента, с жертвенностью религиозной фанатички и с безоглядной отвагой танкиста. По утрам она отводила своих детей в школу – одного за другим, в том числе старшего Мишеля, который тщетно протестовал против материнского конвоя, а вечером всех забирала. Утром, прежде чем отпустить Леона из дома, она выглядывала из окна гостиной, осматривая улицу направо и налево, нет ли какой опасности; а если он задерживался с работы на несколько минут, бежала ему навстречу с горькими упрёками.

Если кто-то из детей кашлял, она, пуская в ход враньё, фальшивые деньги и своё декольте, добывала мёд, липовый чай и сиролин, а когда однажды на кухне замёрзла вода, она средь бела дня, на глазах у зевак собственноручно срубила небольшую акацию перед румынской церковью, притащила целое дерево домой и изрубила его во внутреннем дворике на дрова.