– Что тебе надо от меня, Бруно?

– Что? Я хочу знать, почему вы выбрали Видегунда, а не меня!

Эмма даже растерялась, столько боли и ревности было в его голосе. Ей даже стало жаль его. А с жалостью прошел и страх. Бруно, не знавший отказа у женщин, был озадачен, сбит с толку, унижен ее явной неприязнью. Она даже ощутила некое торжество: что ж, знай свое место, лит, расточай свое обаяние на диких поселянок и не смей и мечтать о госпоже.

Она спокойно облокотилась о ствол ели. Глядела на тяжело дышащего, измученного ее пренебрежением Бруно.

– При чем тут мой выбор? Да и какое тебе дело до него? Но если на то пошло, Видегунд хоть менее надоедлив, чем ты.

– Надоедлив? О нет, клянусь святым Губертом. Дело вовсе не в этом. Ни с одной женщиной я еще не был столь терпелив, как с вами. Но чем больше я проявляю терпения, тем дальше вы удаляетесь от меня.

Он подскочил столь стремительно, что она не успела увернуться, когда он сжал ее запястье.

– И я знаю, почему вы дичитесь меня.

Теперь его искаженное лицо было совсем близко.

– Вы считаете, что это я сыграл роль оборотня и убил Тьерри?

Прямо у своего лица она видела его полыхающие темные глаза. Он словно не осознавал своей силы, а она ощутила, как его огрубевшие от работы руки тисками сдавливают ей запястья.

– Пусти меня, Бруно, – как можно ровнее приказала она.

И вдруг со всей силы ударила Бруно ногой под коленку. Он охнул и разжал хватку. Склонился, потирая ногу, а когда выпрямился, увидел, как Эмма бросилась к появившемуся из леса Видегунду. У Бруно от обиды, ревности и гнева потемнело в глазах. И все же он, прихрамывая, пошел к ним. Видел, как Эмма спряталась за спину юноши.

– Что здесь происходит? – не понял Видегунд, но на всякий случай заслонил Эмму. – Бруно?

Он стоял перед старостой, сжимая в руках рогатину.

– Ты, полоумный выродок, лесной пес! – взъярился староста.

Видегунд стоял против него, как березка перед дубом, но не отступил.

– Ты замыслил недоброе, Бруно? Ты готов совершить зло и не боишься адского пламени?

Эмма уже знала, что Бруно страшит перспектива угодить в геенну огненную, что именно так сломил его дерзостную гордыню Седулий. Но еще ни разу она не замечала, чтобы кто-то еще воспользовался тем же приемом.

И на Бруно это подействовало, как всегда. Лицо его вмиг стало несчастным, он согнулся, застонал, рванул себя за волосы. Эмма даже поморщилась, представив, как ему, должно быть, больно.

– Госпожа, – наконец вымолвил он. – Госпожа, я клянусь вам… Я клянусь всем святым, что неповинен в смерти Тьерри. Я готов даже опустить руку в кипящий котелок, дабы доказать, что не я виновен в кончине Тьерри.

– Но ты грозился его убить!

В присутствии Видегунда она держалась почти что дерзко. Вскинула подбородок, стремясь взглядом передать старосте, как он ей неприятен, как она его презирает.

Он криво усмехнулся.

– Да, я ненавидел Тьерри. И когда-нибудь я бы убил его. Но не исподтишка, завалив в лесу. Я бы вызвал его на кулачный поединок или сразился с ним на палицах. Но обязательно, чтобы вы видели, что выбрали не того, что остановили свой выбор на ничтожнейшем. Я ведь понял, что он нравился вам, что он никогда не был вашим братом. И я хотел, чтобы Тьерри погиб в противоборстве со мной, чтобы все видели, что я не уступлю вас никому. Никому! – почти прорычал он, глядя на Видегунда.

Но юноша словно едва замечал его.

– Идемте, госпожа.

Они еще долго слышали, как кричал и бесновался Бруно.

– Тебе следует опасаться его, – сказала Эмма, когда они уже углубились в чащу.

– Не мне, а вам.

Он странно поглядел на нее.

– Этот человек хочет вас.

Эмма вдруг рассмеялась.

– Хочет, и давно. Однако этот зверь еще и любит меня. И это удерживает его. Я не знаю, как это объяснить, но чувствую, что староста не сможет причинить мне вреда. Другим, – она поглядела на юношу, – может быть. Но не мне. Как бы ни был ужасен Бруно, но ему нужно не только мое тело, а и душа. Он жаждет любви: чтобы я тосковала и хотела его, как и другие женщины, которых он покорил.

Она остановилась, заметив, что Видегунд отстал. Стоит, удивленно глядя на нее.

– Бруно? Он любит вас? Любит? Разве такой зверь может испытывать хоть какое-то подобие почтения и любви?

Он приблизился, все такой же неуверенный, удивленный. Эмма бережно вынула запутавшуюся в его светлых волосах веточку.

Он отвел ее руку, опустил длинные ресницы.

Эмма вздохнула. Пошла дальше. «Тебе-то этого не понять, мой бедный дурачок. Твои понятия о любви и почтении схожи с благоговением перед святыней. И зря».

Они заговорили об охоте.

Охота в тот день выдалась удачная. Они подстрелили несколько белок. Видегунд оглушал зверька тяжелой стрелой с тупым наконечником, чтобы не портить шкурку, а добивал валившуюся с веток добычу ударом о дерево. Эмма морщилась. Предпочитала стрелять стрелой с острым наконечником. За поясом у нее уже болталось четыре беличьих тушки, когда в кустах раздался треск и неожиданно выскочил черный вепрь-секач. Эмма предпочла бы не трогать его, но Видегунд резко бросил в него рогатину и, когда раненый зверь развернулся, выскочил вперед с тесаком. Не успела Эмма испугаться, как все было кончено.

Эмма с восхищением глядела на Видегунда, поражаясь его силе и ловкости в сочетании с почти девичьей грацией и хрупкостью. Да, такому действительно не страшен лес. Здесь он в своей стихии.

Быстро соорудив волокуши из еловых веток, он взвалил на них тушу, но не позволил Эмме помогать тащить их.

Вечером в усадьбе пожарче развели огонь, жарили мясо убитого вепря. Ренула старательно поворачивала на угольях жирные куски. Маленькая Герлок, забравшись на скамейку, с интересом наблюдала. И вдруг кинулась к двери.

– Бвуно! Мой Бвуно пьисол!

Староста несколько раз высоко подкинул хохочущую малышку, зарычал на нее по-медвежьи – даже стены содрогнулись. Сел на лавку, усадив на колено Герлок. Покосился в угол, где Видегунд невозмутимо зачищал ножом заготовки для стрел.

Ренула угостила его куском мяса, и Эмма воспользовалась предлогом забрать у него дочь. Ренула, вытирая руки о передник, вернулась к очагу и между делом заговорила о матери Тьерри. Та после смерти сына совсем зачахла, словно с гибелью Тьерри у нее пропало всякое желание жить.

– Я хотела ей помочь, – сказала Эмма, – но она не желает со мной иметь никаких дел.

– Не стоило бы вам вмешиваться, госпожа, – неожиданно подал голос Видегунд. – Эта женщина все равно умрет. Я говорил с братом Иммоном, который готовит ей настойки, и он сказал, что будет чудом, если она протянет до Рождества.

– Ты интересовался ею? – удивилась Эмма. И не только она. Все поглядели на спокойно работавшего ножом Видегунда. – Надо же, а я думала, что, кроме леса, тебя ничего не интересует.

Зеленые глаза юноши ярко блеснули.

– Я знаю все обо всех в округе.

– И рад бы был, если бы все разом подохли! – неожиданно разозлился Бруно. – Тогда бы ты мог в одиночестве выть на луну под своим проклятым оленьим распятием.

– Бруно, не богохульствуй! – возмутилась Эмма.

– Бвуно! – тоже возмущенно, но ничего не понимая, воскликнула и Герлок и погрозила старосте крошечным кулачком.

Все рассмеялись.

Эмма заметила, как Мумма подошла к Бруно, выразительно ткнулась бедром в его колено. Не поднимая к ней головы, тот молча вытер руки о подол ее платья, отослал от себя шлепком пониже спины. И, повернувшись к Эмме, сказал:

– Я не шутил, что готов в присутствии аббата и рахенбургов[15] взять со дна кипящего котелка камень. И пусть судят потом по ожогам, виновен я или нет.

Эмма чувствовала, что Бруно необходимо оправдаться именно в ее глазах. Но по тишине, что установилась вокруг, поняла, что и других это интересует. Чтобы разогнать возникшее замешательство, перевела разговор на другую тему, рассказала о неожиданной встрече с Утой, о том, как та хотела ей что-то сообщить.

– Так она вам ничего и не сказала? – даже подался вперед Бруно.

– Не успела. Услышала твои шаги и убежала.

Бруно откинулся в тень, облокотясь о стену, но, когда Эмма зажгла лучиной недалеко светильник, она увидела злое брезгливое выражение у него на лице.

Именно это его выражение она вспомнила несколько дней спустя, когда лесорубы нашли в лесу растерзанное тело Уты.

– Я такого еще не видел, – взволнованно рассказывал один из них. – Ее словно разорвали пополам, а лицо будто расплющили в лепешку. Нитада Рябого, что нашел ее, так и вывернуло наизнанку, а ведь он раньше был воином и мертвечина ему не в диковинку.

Уту похоронили быстро и без отпеваний как колдунью и язычницу. А потом сразу выпал снег. Шел почти месяц подряд. Деревья, земля, небо – все исчезло в белой пелене, густой и непроницаемой, которую не терзало ни малейшее дуновение ветра, словно небеса хотели укутать этим чистым покровом все темное и злое, что притаилось в глуши Арденнского леса.

Эмма теперь почти нигде не бывала. Видегунд же по-прежнему охотился, приносил в усадьбу добычу – косуль, зайцев, целые связки куропаток. Но на приглашение заночевать в усадьбе не соглашался. Эмма порой провожала его до последних плетений селения. Глядела на сумеречный лес. Но Видегунд держался спокойно.

– Я молюсь покровителю охоты святому Губерту и безгранично почитаю небесную покровительницу. И я свято верю, что ни святой, ни благостная Дева Мария не оставят меня своей милостью.

Эмма даже терялась перед таким религиозным пылом. Видегунд вырос в монастыре и, даже одичав, остался христианином. Куда лучшим христианином, нежели она сама. Ибо церковь не заставила ее разувериться, что гибель Тьерри была делом рук отнюдь не духов. Порой она задумывалась, что же хотела и не успела сообщить ей несчастная Ута. Возможно, таясь за стволами деревьев, она видела что-то… Или кого-то. Эмма не знала.

Бруно выполнил то, что обещал. Прямо во дворе монастыря опустил руку в кипящую в котле воду и достал оттуда железное кольцо одного из рахенбургов. Доставал долго. И хотя пот ручейками стекал по его вискам, а в глазах застыла мука, он гордо показал всем покрытую волдырями руку. Эмме потом пришлось лечить ее.

– Ну, теперь-то вы верите мне?

В его глазах была мольба. И Эмма согласно кивала. Но верила ли?

– Он достойно вынес испытание божьим судом, – вздыхал аббат Седулий.

Последнее время отношения меж ним и Эммой стали заметно прохладнее. Они по-прежнему общались, но Эмма чувствовала явную неприязнь к ней настоятеля. Он был вежлив с ней, однако абсолютно перестал оказывать помощь, и Эмме все чаще приходилось полагаться на свои силы, будь то дела по хозяйству или общение с людьми. Однако она уже добилась многого, в округе ее почитали, величали Звездой, а если она лечила кого-то, то ей всегда делали подношения – олений бок, тушку фазана, мешочек фасоли.

В трудное зимнее время все было кстати. Но Эмма уже пару раз намекнула Седулию, что она, как признанная дочь хозяина рудника, имеет право на часть прибыли от продажи железа. Седулий ничего не отвечал, ходил в новой, отороченной шелком сутане, пространно рассуждал о том, что люди мало жертвуют на церковь и даже готовы обобрать ее ради корыстных целей. Эмма же думала о своей дочери, о суровом зимнем времени и едва сдерживалась, чтобы не обвинить Седулия в стяжательстве.

Да, теперь меж ними не было тех доверительных отношений, как ранее. И несмотря на то, что настоятель последнее время сильно сдал, резко постарел и его словно что-то угнетало, он ни разу не обратился к Эмме, признанной врачевательнице, за помощью.

Когда Эмма спросила его, что он думает о случае с оборотнем, и даже высказала подозрение, что считает убийство Тьерри делом кого-то из смертных, он вдруг побледнел так, что она испугалась, как бы ему не стало дурно. Но он взял себя в руки, ответил сурово:

– Не верить в оборотней и волшебство, значит, усомниться в чудесах. А разве не на чудесах наших святых зиждется религия? Разувериться в этом равносильно тому, что впасть в ересь.

Эмма в упор глядела на него. Он не поднимал глаз. Поспешил уйти. Эмма же возвратилась в Белый Колодец.

Теперь она завела и у себя в Белом Колодце обычай, когда все собирались в большом доме усадьбы в долгие зимние вечера. Женщины ткали или чесали овечью шерсть. Мужчины чинили инвентарь, кожаные вещи, занимались резьбой по дереву. Народу обычно набивалось много, и Ренула потом ворчала, что в доме много беспорядка и грязи. Зато время пролетало быстро и весело. Рассказывались стародавние поверья и легенды, дивные истории о чудесах и святых, но потом всякий раз разговоры переходили на истории про оборотней и всякую нечисть, да такие жуткие, что просто кровь стыла в жилах.

Однажды прибывший из монастыря Маурин поведал о смерти матери Тьерри. Вопреки ожиданиям, она протянула до самого Великого поста, хотя весь последний месяц жизнь в ней еле теплилась и смерти ожидали со дня на день. Люди долго обсуждали ее кончину. Умереть от тоски, от разбитого сердца – это казалось необычайным. Женщина умирает, надорвавшись на работе, или от родов, или от болезней. А эта еще молодая, а угасла, как старуха.