– Слыханное ли дело, так убиваться по ребенку! – даже возмущалась Ренула. – Какая мать не потеряла хоть одно свое дитя? И если каждая начнет покидать этот мир вслед за ребенком, то в Арденнах останутся одни мужчины. Я вон троих похоронила, так Бог дал мне еще троих.

– Но Тьерри был у нее один! – подавала голос Эмма.

– Что ж с того? Не умер бы, так все равно оставил бы. А она только и хотела, чтобы он жался к ее юбкам. Все видела в нем ребенка. Разве так бывает? Нет, дети обычно все равно оставляют тех, кто их породил, обзаводятся своими семьями, строят свои дома или просто уходят. Вы вон сами хотели услать Тьерри – упокой, Господи, его душу – из Арденн с господином Эвраром. Что ж ей и тогда помереть надо было?

«Лучше бы он ушел тогда», – думала Эмма, прижимая к себе Герлок и вдыхая чистый и свежий аромат, исходивший от нее.

– Со ты меня нюхаес? – снисходительно-лукаво отталкивала мать Герлок.

Вообще в Арденнах не было принято так баловать и ласкать детей. Герлок же находилась на особом положении всеобщей любимицы. И женщины, чьи дети нагишом целыми днями барахтались в грязи, а зимой едва высовывали нос на улицу или раздражали матерей постоянным желанием есть, нянчились с дочерью госпожи, баловали ее, сюсюкали. Эмма не противилась. Ее Герлок с детства должна ощутить, что она особенный ребенок. И девочка чувствовала это, была маленькой гордячкой, но ласковой и послушной, свою благосклонность дарила как награду. Ну уж если кого и удостаивала своей милостью, то тут ее привязанности не было предела.

Одной из пользовавшихся симпатией Герлок была и хозяйка Ренула. Герлок семенила за ней, серьезно наблюдала, как та готовит пищу, чистит котлы, доит коров. А стоило Ренуле хоть на минуту освободиться, тут же лезла к ней на колени. И, небрежная в общении с собственными детьми, Ренула нежно и терпеливо сносила капризы Герлок. Хотя Вазо утверждал, что таковой она была и с их детьми, когда те были еще крохами, теперь же считала их взрослыми, больше руководила ими, даже отдавала приказы, нежели имела желание приголубить, приласкать, хотя и не стесняла их свободы.

И тем не менее с возрастом дети все более удалялись от нее. Особенно Бальдерик, который за последнее время повзрослел, вел себя независимо, даже дерзко. Но родителей это не огорчало. Мужчина и должен таким быть – смелым, самостоятельным, решительным. Но Эмма считала, что мальчику все же не хватает материнского тепла. Может, поэтому он так и льнет к ней, всегда ласковой, не скупившейся на доброе слово и похвалу.

– Вы балуете парнишку, – ворчал Вазо, когда Эмма, уложив голову мальчика на колени, перебирала его волосы или играла в снежки.

Но у Эммы было на сей счет свое мнение. Когда-то она была властной и суровой с людьми. Теперь же научилась их жалеть и понимать, относиться с теплотой. И не только к детям. У нее для всякого находилось теплое слово, она не скупилась на внимание. И ей было приятно чувствовать, что ее любят и почитают. Теперь, когда в долгие зимние вечера они собирались в усадьбе, Эмма реже стала уединяться в свою башню. Она замечала, что людям по душе, что госпожа проводит с ними время, и она, сидя за столом, прислушивалась к их проблемам, пока ее руки были заняты делом – очищали корневища, разбирали засушенные с лета травы, раскидывали их по деревянным коробочкам, толкли в ступке снадобья.

Она уже не была для них невесть откуда возникшей красавицей, притягивавшей мужчин и будившей зависть у женщин, она стала их госпожой, судьей, целительницей. Последнее вызывало у них благоговейный трепет, какой обычно испытывают перед теми, кто способен уберегать от боли и лечить. Она была с ними, но всегда выделялась и благородной манерой держаться, и правильной речью, и изяществом, с каким носила грубую одежду, ибо Эмма даже в этой глуши никогда не позволяла себе опускаться.

Женщины в селении невольно старались подражать ей. Особенно молоденькие девушки. Старшая дочь хозяев Рустика даже точно так же оплетала тонкими косицами основную массу волос. Она тоже очень изменилась, повзрослела, как это обычно происходит с девочками, когда они из угловатых нескладенышей вдруг превращаются в маленьких женщин. Рустика была хорошо развитая девочка, крепкая и румяная, как молодая репка. Не то что младшая Обрея, все еще остававшаяся ребенком. Она даже несколько отставала в развитии как умственном, так и физическом. К тому же была болезненной и слабой, к ней цеплялась всякая болячка, и Эмме то и дело приходилось выхаживать ее, даже порой ругать за вечное хныкание, ставя в пример старшую сестру. У Обреи на это была своя отговорка:

– Пусть Рустика и умница, но батюшка и матушка вечно переживают по ее вине.

Эмма знала причину этих переживаний. Еще не сошел снег в долинах, как Рустика заявила, что к майским праздникам уйдет жить в аббатское селение к одному молодому вдовцу, которого выбрала себе в женихи. Родители тут же воспротивились. Ренула по причине, что не желала дочери столь раннего замужества, советовала еще погулять, полюбезничать с парнями, как и было принято в Арденнах, а там Седулий и обвенчает ее с кем-нибудь. Вазо же пришел в гнев, что его дочь выбрала не жителя Белого Колодца, а монастырского лита.

Рустика же стояла на своем, плакала, стараясь найти поддержку у госпожи. Но Эмма тоже считала, что девочке еще рано торопиться стать женщиной. Она знала, что, выйдя замуж, она начнет каждый год приносить по ребенку, слабому, как и их еще не окрепшая мать, надорвется на хозяйстве, а к двадцати трем– двадцати четырем годам потеряет способность рожать и превратится в старуху. Так было здесь с большинством из женщин, и Эмма жалела понравившуюся ей девочку. Но вскоре проблема отпала сама собой. Хотя и трагически.

Весной затерянные в глуши селения подверглись нападению банд одичавших, голодных людей. И если Белый Колодец почти не пострадал благодаря умело организованной Бруно обороне, то селению Святой Губерт, несмотря на то, что и людей там было больше, и многие успели спрятаться за стеной монастыря, был нанесен немалый урон. Все деревенские постройки были сожжены, скот угнан, многих убили, в том числе и избранника Рустики.

И опять-таки монастырю помогли жители Белого Колодца. Их возглавлял бесстрашный Бруно и… Видегунд. Именно он успел предупредить о подходе лесной банды, и Эмма понимала, что лишь забота о ее безопасности заставила лесного жителя нестись прямиком в Белый Колодец, а не к своему благодетелю Седулию. Но позже он исправил свою ошибку, бесстрашно сражаясь в бою у монастыря. Даже Бруно, несмотря на свою неприязнь к «полоумному», не смог не отметить, как тот разил разбойников.

– Я бы никогда не подумал, что этот щенок так ловок и силен. А когда он приходил в ярость, то с ним никто не мог совладать.

Беда в аббатстве опять сблизила Эмму с настоятелем. И они вдвоем выступили против жестокой казни, какую местные жители уготовили для попавших в плен разбойников. Но они оказались в меньшинстве, а обозленные нападением литы из обоих селений ничего не желали слышать. Казнь была для них как праздник, они даже принарядились, захватили с собой детей и всей толпой собрались у Оленьего Креста, на общей территории двух селений, и радостно кричали и смеялись, когда выбранные палачи увечили пленных, рубили им руки и ноги, с живых сдирали кожу.

– Так было еще издревле, – грустно пояснял Эмме Седулий. – Еще в языческом Риме люди требовали кровавых зрелищ, да и в более поздние времени жестокости всегда отводилось место, дабы дьявол мог порадоваться плодами зверств, что проникли в сознание людей. Вспомните повествование преподобного Григория Турского[16], как коварные тюринги умертвляли детей франков: мальчиков повесили за срамные уды на деревьях, а девушек растерзали лошадьми. Или же клали их на дорогу, прибивали кольями к земле и прокатывали по ним груженные каменьями телеги и, переломав им кости, выбрасывали на съедение собакам и птицам. Даже коронованные особы, притом женщины – Брунгильда и Фредегунда, – творили такое…

– Довольно, отче! – резко обрывала его Эмма, заметив, как заволновался прислушивавшийся к их речам ожидавший ее Видегунд. – Записки святого монаха из Тура я и сама имею возможность проглядеть, а вам не к лицу смаковать страшные подробности.

Примирение с настоятелем открыло Эмме доступ в монастырское книгохранилище. И она зачитывалась старыми рукописями, как когда-то в юности. В этой глуши события давно минувших лет вставали перед ней как живые. Но даже романтическое настроение, какое охватывало ее, когда она читала о дивных подвигах древних греков или чудесах святых первых христианских времен, не мешало практическим подсчетам, и она невольно прикидывала в уме, что собранные в cвятом Губерте рукописи приобретены Седулием за деньги с рудника, так же как и драгоценные оклады, подсвечники литого серебра и новые золоченые дарохранительницы. И если Седулий не преследовал личной выгоды, то его гордыня требовала, чтобы всем этим владел cвятой Губерт. А дочь Эммы при этом была лишена самого необходимого. И Эмме стоило немалого труда, чтобы не высказать на этот счет ничего Седулию. Он же, в свою очередь, вдруг рьяно воспротивился ее сближению с Видегундом.

– Оставьте его в покое, дитя мое. Он странный юноша, которому лучше жить среди деревьев, чем приблизиться к вам.

Он говорил это гневно, но Эмма лишь пожимала плечами.

– Если сможете – уговорите его. Но не требуйте подобного разрыва от меня.

Говорил ли с Видегундом настоятель, Эмма не знала, но каждый раз, когда она собиралась посетить аббатство, юноша неизменно вызывался сопровождать ее.

Они садились в лодку, и Видегунд быстро отвозил ее по подземной реке в аббатство. Узнав, что она собирается провести там весь день, уходил. Лишь изредка оставался, когда Седулий давал ему какую-либо работу, но делал ее словно с ленцой, недовольно. Пару раз Эмма заставала их за беседой. Брат Маурин сказал Эмме, что Седулий является духовным наставником Видегунда, принимает от него исповедь. Но чаще они просто беседовали в уединении. Эмма видела, что настоятель очень привязан к Видегунду, чего нельзя было сказать о самом юноше. Внимание настоятеля будто раздражало его, хотя ни разу он не позволил себе быть с ним резким или же неучтивым. Но наедине с Эммой высказывал, как надоела ему неустанная забота Седулия.

– Он все еще надеется, что я вернусь в Святой Губерт. А то, наоборот, уговаривает меня отправиться в паломничество ко Гробу Господню. Надоел он мне ужасно!

Эмма отворачивалась, прислушивалась к плеску воды за бортом лодки. Сегодня она дольше обычного засиделась за чтением и, несмотря на предложение Седулия переночевать в монастыре, пожелала вернуться. Не хотелось надолго оставаться без Герлок.

Вечер был светлый и тихий. Чуть зеленоватое небо простиралось над гребнями гор, скоро должен был взойти месяц, и в том месте, где его отсветы серебрили небо над горой, медленно ползли маленькие тучки. Вечер наступал, а небо все светлело, словно металл, на который легла роса.

Однако под самой горой, где река устремлялась в черную пасть пещеры, их ждал полный мрак. Путь по подземной реке сокращал дорогу в Белый Колодец, но Эмма невольно поежилась – она не любила подземелье. Она ничего не опасалась рядом с Видегундом, привыкла проделывать с ним подземный водный проход, но всякий раз не могла отделаться от невольного трепета, от которого по коже ползли мурашки.

Видегунд зажег факел – кусок дерева, пропитанного смолой, прикрепил его на носу лодки и, оттолкнувшись шестом, повел челн по течению во мрак пещеры. Заметавшись, слегка шурша крыльями, летучие мыши пронеслись мимо с пронзительным бесплотным криком. Видегунд лишь чуть пригнул голову, словно не желал, чтобы этот шуршащий поток задел его. Сильно упирался на шест, толкая плоскодонку, порой молча оглядывался на молодую женщину.

Когда-то так же возил ее и Тьерри. Эмму охватывала грусть при воспоминании о «братце». Она старалась отвлечься, думать о встрече с дожидавшейся ее в усадьбе Герлок, торопила Видегунда, но тот явно не спешил. Ему было плохо среди людей. Ему хорошо было лишь с Эммой.

– Разве вам не нравится этот каменный свод? Здесь так прекрасно и величественно. Я слышал, что в миру есть огромные божьи храмы, и думаю, они чем-то должны быть схожи с этим сводом. А в глубинах стен есть еще более величественные пещеры. Я излазил их все. Когда-нибудь я покажу их вам. Они поразительны. Я люблю удаляться в одну из них и подолгу молиться в сумраке и тиши. Там нет людей, нет их вони и шума. Там можно говорить только с Богом.

Эмма не представляла, как в этом мраке можно предаваться молитвам. Ей хотелось скорее к свету, к людям. И это подземелье совсем не напоминало ей ни один из виденных ранее соборов. Ей становилось не по себе, и она отвлекалась, спрашивая Видегунда, не хотел бы он покинуть лес, уйти в города хотя бы для того, чтобы воочию увидеть христианские храмы, помолиться над хранящимися в них святыми реликвиями.