– Хотел. Да, я хотел бы, – согласно кивал Видегунд. – Но только при условии, что я буду там совсем один. Или с вами, моя Мадонна.

И Эмма видела в его глазах знакомый фанатичный блеск, улавливала обычное выражение, словно он был готов тут же встать перед ней на колени, молиться, словно перед Богородицей.

– Ты все искажаешь, мой бедный Видегунд. Я простая женщина, земная и грешная. Ох, какая же я грешная, если бы ты только знал!

– Не говорите так! – кричал Видегунд, и эхо его голоса жутко разлеталось под сводом пещеры. Эмма невольно крестилась. – Не говорите! Вы сами хотите быть грешной, сами хотите замутить тот свет, что излучаете, хотите лишить меня веры, что я не зря увидел в вас живой прообраз Матери Божьей на земле.

«Когда-то прообразом Богоматери для него была несчастная Эрмоарда. Теперь он и вспоминать ее не хочет. Когда-нибудь он так же разочаруется и во мне. Ах, мой бедный. Зачем ты возносишь меня до уровня святой? Не лучше ли просто утешить меня в своих объятиях, развеять гнездящуюся в моем сердце тоску?»

Но тоска не проходила. Тоска оживала в ней с каждым погожим весенним днем. И чем больше она старалась не думать о человеке, которого всеми силами пыталась забыть, тем острее вспоминала его серые глаза, будто чувствовала прикосновение его сильных рук, ощущала на устах его горячие страстные губы. Порой она убеждала себя, что боль утраты сына словно притупилась, а о Ролло она может вспоминать уже спокойно. Эмма даже представляла, чем он мог заниматься сейчас. Вот он восседает во главе пиршественного стола, или объезжает молодых жеребцов, или направляется осматривать новые крепости. Он весь в делах, в своей жизни правителя, которая для него важнее всего на свете. Но потом наступает ночь, и он идет в опочивальню к своей жене, к Гизелле. И слабый свет светильника скользит по сплетенным в страстных объятиях телам…

Ей становилось так больно, что она с трудом удерживала стон. Глупо ревновать, когда уже ничего нельзя исправить, глупо бередить рану. И если Эмме иногда казалось, что она всем довольна, что успокоилась и прижилась в Арденнском лесу, что ее любят и ей ничто не угрожает здесь, то порой на нее, словно болезнь, накатывала приступами душевная боль, и тогда она не хотела ничего видеть, и ее мука, ее тоска по прошлому становилась просто невыносимой. Нет, она не могла ничего забыть, не могла ни с кем утешиться.

А ведь рядом постоянно были двое мужчин, которые интересовали ее, которые возбуждали ее плоть. Один только и ждал момента, когда она его позовет, другой не хотел, чтобы она звала его, хотел наслаждаться ею издали.

* * *

Этот день в первых числа мая выдался теплый, как летом. Эмма сидела на крыльце и плела корзину. Она с улыбкой глядела на игравших во дворе детей, которые перекидывались мячом из шерсти, а Герлок, смеясь, бегала между ними. Она так подросла за эту зиму, но бегала еще неуклюже, вразвалочку, и ей никак не удавалось поймать мячик. Эмма любовалась дочерью и думала о делах хозяйства. Они настригли много шерсти этой весной. Ее нужно было промыть, расчесать и спрясть пряжу. А после изготовить ткань, которую необходимо свалять, чтобы она осела и уплотнилась. Это была трудоемкая и тяжелая работа, и Эмма всерьез подумывала, не забрать ли с рудника нескольких мужчин, чтобы поручить им эту сложную работу.

Конечно, это пойдет во вред руднику, на котором всегда не хватало рабочих рук, но Эмме, когда она поняла, что прибыль с продажи руды, как всегда, минует ее, было все равно. Если они смогут заготовить в этом году побольше сукна, то часть его продадут, и тогда она не будет зависеть от скупых благодеяний преподобного Седулия. Поэтому она и распорядилась принести в дом всю шерсть, и теперь весь второй этаж одной из башен был битком набит тюками.

Эмму отвлек стук молотка по резцу. Она оглянулась. Ей все же удалось уговорить Видегунда украсить резьбой столбы галереи, и теперь он больше времени проводил в усадьбе. Когда об этом узнал Седулий, то, вопреки ожиданиям Эммы, выразил недовольство.

– Из него бы вышел неплохой монах. Или же охотник. Поэтому вам не стоит держать его все время возле себя, превратив в дворового работника.

Эмма даже обиделась. Уж лучше Видегунду хоть немного пожить среди людей, чем, точно дикому зверю, таиться в чаще, избегая встреч и давая поводы для насмешек. Но Седулий, видимо, был иного мнения. Похоже, что, поскольку его любимец Видегунд не желал становиться монахом и находиться под его, Седулия, покровительством, настоятель был готов просто загнать его подальше в чащу. Или же он тревожился, что Эмма совратит его красавца со стези одиночества и воздержания?

Еще один человек восстал против пребывания Видегунда в Белом Колодце – Бруно. Но это было закономерно. И если Бруно после того, как они бок о бок сражались с Видегундом против бандитов, даже стал испытывать к нему некоторое уважение и прекратил называть недоумком, то пребывание его соперника в доме, подле Эммы, опять настроило его враждебно. Хотя ни Эмма, ни Видегунд пока не давали ему повода для ревности, он все же не упускал случая заскочить в усадьбу и лично убедиться, что эти двое держатся на расстоянии.

Вот и сейчас, хотя еще не пришло время возвращаться с рудника, он вдруг неожиданно возник в проеме ворот. Вел на поводу груженого ослика.

– Я привез глины, чтобы валять шерсть.

Эмма негромко поблагодарила, сказала, где сложить мешки. Он подчинился. Эмма услышала, как Видегунд перестал стучать по резцу – видимо, следит за ней и Бруно. Бруно тоже это заметил, и это удержало его от продолжения беседы с Эммой.

К нему, припадая на костыль, приблизился Вазо, о чем-то заговорил. Эмма поверх прутьев корзины поглядывала на Бруно. Видела, как к нему, семеня, подбежала Герлок, и староста, подхватив ее на руки, продолжал слушать Вазо. Герлок сидела у него на руках спокойно. Такая крошка в таких сильных руках. На Бруно был только кожаный передник, на загорелой спине отчетливо виднелись белесые полосы шрамов. В Эмме они не вызывали отвращения. Наоборот, сейчас она поймала себя на мысли, что хочет коснуться их руками, провести пальцем по ним и ощутить, как от ее легкого прикосновения задвигаются мышцы Бруно.

Бруно оглянулся на нее. Ей стало стыдно, словно Бруно мог подглядеть ее мысли. Она отставила уже готовую корзину и, упершись подбородком о сплетенные пальцы, глядела вдаль. В вышине неслись легкие перистые облака. Небо высоко вздымалось над вершинами гор. Там темной иссиня-зеленой стеной величественно высился хвойный лес.

Эмма вдруг вспомнила, как когда-то они с Видегундом один раз поднялись на самый верх лесистой горы, туда, где лес отступал и начинались голые пастбища, покрытые лишь короткой травой да каменными россыпями, среди которых паслись неприхотливые местные овцы. Оттуда неожиданно открывался обширный и величественный вид, но Эмма помнила, какая тоска охватила ее при взгляде на эти бесконечные горные хребты, что отделяли ее от всего остального мира. Далекого мира…

Вот уже третий год живет она в глуши и все не может отделаться от ощущения, что ей не хватает простора, и порой становилось неуютно и душно от того, что она словно заперта в теснине двух долин, где ей дышится труднее, чем там, где она жила ранее… на зеленых просторах Нормандии…

Ее отвлек шум. Бальдерик боролся с сестрами, отнимая у них мяч. И тут Рустика (еще недавно замуж собиралась, а сейчас резвится, как ребенок) вдруг изловчилась и выбила его у брата. Мяч перелетел через двор и подкатился к самым ногам Эммы. Она стряхнула оцепенение. Ей надо отвлечься, размяться. И, схватив мяч, она кинулась прочь от подбежавшего Бальдерика. Ловко увертываясь от его цепких рук, Эмма, прижимая к себе мяч, пробежала по галерее и, заскочив на лесенку, ведущую в башню со складом шерсти, дразнила Бальдерика, показывая игрушку. Сестры висли на нем, визжа и хохоча, не пуская к Эмме. Но он все же вырвался и кинулся за ней. Смеясь, Эмма взбежала по лесенке и стала прятаться от него за тюками с шерстью, убегала. Но паренек все же умудрился подцепить ее ногу своей, и она с визгом плюхнулась на сваленную шерсть. Мяч откатился, но они продолжали дурачиться, кидаясь шерстью, пока Бальдерик не навалился на нее.

Сестры тоже вбежали в помещение, хохотали, глядя, как их брат борется с госпожой. И в этой борьбе Эмма не сразу заметила, как смех замер на устах Бальдерика, а рука вдруг оказалась у нее за пазухой. Она даже оцепенела на миг. Бальдерик – игривый, беспечный ребенок, который повзрослел у нее на глазах! Она даже не поверила себе в первый миг. Просто глядела в его покрасневшее лицо, видела, какими сосредоточенными стали его глаза, а рука… он медленно и дрожа шарил по ее груди.

Рассердившись, она стала вырываться, но сверху навалились еще и девочки, ничего не понимающие и весело смеявшиеся.

– Ах ты паскудник! – разозлилась Эмма и, освободив руку, отвесила Бальдерику звонкую пощечину.

Новый взрыв смеха. А Бальдерик вдруг с неожиданной силой заломил ее руку в сторону, склонился головой к вырезу ее платья. И тут же отлетел, отброшенный рукой Бруно. В следующий миг староста уже тряс его как липку, так, что голова паренька моталась из стороны в сторону.

Теперь Эмма даже испугалась.

– Бруно, прекрати!

Она почти повисла на нем. Девочки визжали теперь испуганно. А Бальдерик, вскочив и едва не сбив стоявшего на пороге Видегунда, кинулся прочь.

– Бруно, ты не должен был… я сама виновата.

Бруно, тяжело дыша, глядел на нее, и Эмма, отвернувшись, стала стягивать на груди распустившуюся шнуровку. Увидела искаженное лицо Видегунда. Похоже, он был в таком же гневе, что и Бруно. Резко отшвырнул резец, ушел. И в кои-то веки староста оказался солидарен с ним. Тоже направился к выходу, прорычав:

– Встречу щенка, сверну шею.

Ребяческая забава могла обернуться трагедией. Эмма заволновалась за Бальдерика. Мальчишка обозлил обоих ее поклонников. Эмма сама была сердита, но недолго. По сути, она сама спровоцировала юношу. Он ведь уже взрослый, и такой еще мальчик! Ребячливый, шаловливый и такой сильный!

– Его пора женить! – только и сказала она извинявшимся за сына Вазо и Ренуле.

Те согласно закивали. Были удручены. Зато Мумма тихо смеялась, нянчась с расстроенной, еще не понимая чем, Герлок. Через какое-то время сказала Эмме:

– Зря вы Бальдерика за ребенка считаете. Он уже мужчина, и, должна признаться, еще какой мужчина!

И она так сладострастно огладила свои бедра и грудь, что Эмма отвернулась, покраснев.

Когда к ночи Бальдерик не вернулся, Эмма начала волноваться. И не только она. Вазо нервничал, а Ренула то и дело выходила к воротам. Конечно, бывали случаи, когда Бальдерик не приходил ночевать, однако после происшедшего оба родителя заволновались. Эмме тоже было неспокойно. Особенно, когда один из работников с рудника сообщил, что Бруно как ушел, так больше и не возвращался. Эмма даже послала Обрею узнать, дома ли он. Нет, не возвращался.

Эмма возилась с капризничавшей Герлок, уложила ее спать. Когда вышла во двор, увидела Вазо и Ренулу, шептавшихся в углу.

– Родители всегда волнуются, – вздохнула Ренула, уловив взгляд госпожи.

Эмма кивнула, но постаралась их утешить.

– Бальдерик просто испугался Бруно. Прячется где-нибудь.

Оба с охотой закивали головами.

На другой день Эмма сама отправилась на рудник спросить Бруно про Бальдерика.

– Что, волнуетесь за своего любимчика? – огрызнулся староста. Стоял в дыму печей огромный, страшный. – Да мне и дела нет, где он. А где я был? Вы что же, думаете, что я охотился за ним в лесу? Больно надо.

Показалось Эмме или нет, что он старается не глядеть ей в глаза.

Вернувшись, она застала в усадьбе Видегунда. Как ни в чем не бывало тот трудился над сводом галереи, придавая ее устоям вычурный вид изогнутых листьев. На Эмму глянул с улыбкой, спросил, правда ли, что сына хозяев до сих пор нет. Ничего, никуда не денется.

Но Бальдерик исчез. Проходил день за днем, но он так и не появился. Ренула выла в голос, Вазо ходил мрачнее тучи, а по селению опять поползли слухи об оборотне. Эмма не желала в это верить. Просто мальчишка прячется где-то. Однако на душе становилось скверно. Может, он сломал ногу или на него напал зверь? Или еще хуже – пал жертвой лесных людей? Не выдержав, она отправилась в аббатство, потребовала, чтобы Седулий организовал поиски. Тот согласно кивнул. Эмма невольно поразилась его виду. Казалось, настоятель словно тает на глазах – слабый, постаревший еще более и какой-то странный, нервный, избегающий глядеть людям в глаза.

Аббат выглядел таким обессиленным, что не мог заняться поисками. А потом вдруг свалился в горячке. Лекарь, брат Иммон, был так напуган состоянием настоятеля, что послал за Эммой. А Седулий метался в бреду, бормотал что-то на своем родном ирландском, а то вдруг начинал в полузабытьи читать молитвы, бил себя в грудь и кричал, что кара небесная не минет его, что такому грешнику самое место среди адского пламени.