Итак, Ратбод, сговорившись с Рикуином Верденским, был занят поисками жены герцога, а заодно и управлением Лотарингией, ибо Ренье хотя и начал поправляться, но все еще нуждался в покое, да и лекари утверждали, что слабое сердце Ренье после пережитого удара вряд ли еще долго будет биться. И Ратбоду следовало поторопиться.

А Ренье в связи с болезнью стал необычайно религиозен. Он с охотой принимал отшельников, беседовал со священнослужителями Лотарингии, вникал в суть Клюнийской реформы, а главное, он отписывал церквам и монастырям огромные богатства, словно стремился исправиться за то пренебрежение к церкви и религии, какое проявлял, пока не почувствовал себя таким же смертным, как последний из его колонов, которому рано или поздно придется предстать перед лицом Творца.

Писцы еле успевали точить перья, пока он диктовал: золотую фибулу с крупным рубином он жертвовал обители святого Августина в Намюре; собору в Трире – чашу, усыпанную аметистами и бирюзой; церкви святой Одилы в Страсбурге – золотой крест в фут длиной с алмазной россыпью. Немало было дарено и земельных владений, которые герцог отписывал монастырям, дабы их братии денно и нощно замаливали грехи герцога. Но особой милостью Ренье одарил собор святого Юлиана в Стене, где покоился прах так неожиданно всплывшей в его памяти первой любви. Герцог, узнав, что собор в плохом состоянии, требовал его немедленной реставрации и все твердил, что непременно отправится туда, едва почувствует силы.

Однако первую свою поездку он совершил в Мец к Гизельберту. Это произошло после того, как его навестил Рикуин Верденский с сыном. При виде этого малыша Ренье вдруг странно расчувствовался, стал сожалеть, что даже не может вспомнить Гизельберта в этом возрасте, а потом вдруг разозлился, велел всем выйти и долго сидел в одиночестве, в пустом темном покое.

На другой день он неожиданно велел собираться в Мец.

– Все пропало, Рикуин, – сокрушался канцлер. – Он затосковал по этому щенку. Стал щепетилен и чувствителен, как никогда в жизни. Боже всемогущий, что будет, если они встретятся!..

Но спокойный граф Верденский даже бровью не повел.

– Вы напрасно сокрушаетесь, ваше преосвященство. Наш герцог стал сентиментален и хочет в последний раз попытаться примириться с Гизельбертом. Однако в отличие от него Гизельберт отнюдь не изменился, и его неприязнь к отцу только усилилась. И, думаю, эта встреча Ренье с сыном послужит окончательным разрывом меж ними.

– Господи, на все воля твоя! – вскидывал очи горе канцлер.

Но граф Верденский оказался прав.

Несмотря на долгий путь и тяготы дороги, особенно ощутимые для Ренье, едва оправившегося от болезни, Гизельберт даже не пожелал выехать навстречу отцу. Более того, несмотря на то, что Ренье выслал вперед глашатая, его никто не ждал во дворце Меца, только епископ города Вигерик встретил Ренье у ворот и смущенно сказал, что Гизельберт вот уже вторую неделю придается увеселениям, а сейчас он с приближенными отправился в старые термы, взяв с собой женщин, шутов, музыкантов…

– Ваша светлость, – смущенно теребил четки Вигерик, – не лучше ли вам отправиться в мою резиденцию, где вас ожидает достойный прием и прекрасный уход?

Ренье помрачнел. Откинув расшитый полог паланкина, глядел на лежащий на стыке двух рек город, на его старые каменные башни, древние монастыри, в которых покоился прах королей и королев Каролингской династии. Раньше этот город был одной из жемчужин в его герцогской короне, пока Гизельберт не совсем достойным способом добился грамоты на него у Простоватого. Ренье, истинный правитель края, мог бы помешать этому, но не стал, рассчитывая, что подобное снисхождение расположит сына к отцу и Каролингам и отвернет от германцев.

Тщетно. Для Гизельберта не существовало никаких принципов и сомнений. Он не служил никому, не почитал никого и шел на любой шаг, проступок, унижение или преступление, чтобы добиться своей цели.

И Ренье вдруг понял, что он приехал зря – он, слабый, еще не совсем оправившийся от паралича старик, рассчитывавший хоть перед смертью примириться с сыном. Однако путь был проделан, и герцог решил наступить на собственное достоинство и все же встретиться с Гизельбертом.

Он попытался улыбнуться епископу одной половиной рта – другая, неподвижная, карикатурно была опущена вниз, словно слепок трагической маски.

– Благодарю, преподобный отче, – искаженным выговором ответил он. – Но я желал бы немедленно видеть сына.

Вигерик лишь вздохнул.

– Тогда да пребудет с вами небо, мессир. Ибо вам не понравится то, что вы увидите.

– Аминь, – скривил рот Ренье и велел рабам нести паланкин к массивному строению дворца.

* * *

Старые римские бани в Меце, несмотря на реставрацию, а может, и благодаря ей, представляли неприглядное зрелище. Еще Карл Великий, бывший страстным пловцом и любителем купания, приказал перестроить их, но его ярые строители-христиане заодно с переделкой велели покрыть штукатуркой прекрасные мозаичные панно на сводах, изображавшие непристойные картины сплетенных нагих тел. Со временем от сырости и небрежения на штукатурке появились грязные разводы, она облупилась, стала отпадать, и прежняя роспись проступила, но загрязненная и исковерканная, что придавало переходам терм изношенный и неряшливый вид.

И хотя отопительная система – гипокауст, проведенная еще в древности, все еще работала, что позволяло подогревать воду в главном бассейне, но вентиляционные выходы были устроены плохо, отчего воздух здесь всегда был влажный, сырой, пропитанный кислой вонью расположенной недалеко кухни и не далее расположенного отхожего места. Поэтому даже позолота на капителях колонн, поддерживающих круглый купол над бассейном, была еле различима от влаги и постоянной копоти высоких светильников. И в этом пламени можно было видеть около двух дюжин обнаженных тел – мужских и женских, которые плескались в воде, тут же, не стесняясь друг друга, предавались плотским ласкам, толкались, брызгались, шумели, пили вино и хохотали над выходками резвящихся здесь же шутов.

Принц Гизельберт, абсолютно нагой, сидел на каменных сходнях и весело наблюдал за окружающим. Он был невысок ростом, но пропорционально сложен и для своего возраста довольно хорошо развит физически. Лицом он был похож на отца – тот же тонкий орлиный нос, резко очерченные скулы, узкое костистое лицо. Однако в отличие от Ренье Гизельберт был поразительно привлекателен, и его просто магическое обаяние не поддавалось описанию. Волосы его, длинные, черные, сейчас были отброшены со лба и спадали мокрой массой на плечи. Брови тоже были темные, прямые, как стрелы, а цвет глаз трудно было определить, ибо у Гизельберта он постоянно менялся. К тому же он имел привычку никогда не глядеть собеседнику в глаза, пряча взор за длинными ресницами.

Вот и сейчас, хотя внимание Гизельберта явно было отвлечено молодой черноволосой женщиной, не решающейся войти в воду и скромно сидевшей подле извергающего в бассейн воду каменного дракона, он успевал и ответить на приставания двух разбитных девиц, и переброситься шуткой с плескавшимися в воде сотоварищами, и смеяться над выходками кривляющихся шутов. И при этом он еще изящно подпиливал пилочкой ногти. Но даже в его расслабленной позе чувствовалась энергия сжатой пружины, и, казалось, он в любой миг мог вскочить, вытворить что-нибудь резкое, удивить, рассмешить или напугать.

К нему мелкими шажками приблизился грек Леонтий. В руках его был поднос с кувшином и бокалами. Края мокрой хламиды прилипали к босым щиколоткам.

– Не угодно ли вашей милости отведать вина?

Резкий взмах руки – и поднос был выбит из рук Леонтия. Но голос Гизельберта, когда он ответил, звучал почти ласково.

– Не приставай, Лео. Не видишь, я занят. Позже ты мне еще успеешь прислужить.

В следующий миг он резко прыгнул в воду, вмиг переплыл бассейн и, схватив сидевшую у каменного дракона женщину за ногу, рывком стащил в воду. Она была напугана, даже стала вырываться, но затем, все еще дрожащая и напряженная, замерла в объятиях принца. Легкая белая туника, которую до этого она стеснялась снять, вмиг была сорвана и поплыла по воде, и, хотя она пыталась укрыться за Гизельбертом от веселых похотливых взглядов следивших за ними мужчин, но когда Гизельберт стал целовать ее под струей стекавшей из каменной пасти воды, постепенно расслабилась, обняла его тонкими руками.

Леонтий криво усмехнулся. Всегда одно и то же. Женщины таяли как воск в объятиях Гизельберта, теряли от него голову, волочились за ним, даже когда он их бросал. Обычно принц редко прибегал к услугам продажных девок, ему нравилось самому выбирать дичь, ставить силки, завлекать. И чтоб непременно женщина была из хорошего рода, чтобы ее падение становилось известно, словно его слава совратителя доставляла ему удовольствие. И самое главное, именно это привлекало к нему женщин. Ибо Гизельберт, как ни пугали им женщин, умудрялся к каждой найти подход, всякий раз доказывая, что именно ее, свою новую избранницу, он искал так долго, именно она может направить его на путь истинный. И очередная глупышка – будь то совсем юная девица, солидная матрона или даже строгая монахиня – неизменно поддавалась, уступала обаянию юного развратника, а в итоге пополняла его гарем, пока не прискучивала ему, и он не усылал ее восвояси. Но даже после этого ни одна не могла выйти из-под власти его чар, и не раз, особенно во время борьбы Гизельберта с отцом, они служили ему шпионками и осведомительницами, старались помочь, чем могли.

Леонтию это казалось словно колдовством. Он не был женщиной, мог трезво оценить поведение Гизельберта, но и сам еще не забыл, как, прибыв к принцу, дабы избежать кары за насилие над новой герцогиней, он вмиг оказался в плену его обаяния, он, опытный муж и интриган, попался на удочку этого расчетливого красавчика. Тогда Гизельберт вел себя с ним как наивный ребенок, приблизил к себе, возвеличил, прислушивался к его речам и советам. Когда же он выжал из него все, что мог, то, по сути, превратил в своего прислужника.

Увы, Леонтию, когда он подавал Гизельберту плащ или придерживал стремя, только и оставалось, что вспоминать о том высоком положении личного советника Ренье, которое он занимал когда-то. Ах, где его роскошные виллы, обширные угодья, толпы прислуги, что спешили поклониться ему, облобызать его башмак. Все это он потерял, когда в надежде на награду открывал один за другим секреты Длинной Шеи его сыну. Гизельберт был щедр лишь на обещания. Какими же доверительными и искренними были эти обещания, что даже такой ловкий интриган, как Леонтий, поверил в них. В итоге он получил лишь крохи.

И хотя Леонтий, как и ранее, пытался вкрасться в доверие принца, чтобы тем самым приобрести влияние на него, он так и не смог найти трещинку в скрытности этого очаровывавшего всех своей показной простотой мальчишки. А когда Леонтий осмелился мягко упрекнуть Гизельберта в недоверии, тот ответил, дружески похлопав грека по плечу, но не глядя в глаза:

– Кто предал однажды, может предать еще не один раз.

Да, у Гизельберта, несмотря на юность и кажущуюся беспечность, был трезвый взгляд на жизнь. И редкий дар уметь собирать вокруг себя нужных людей. Особенно он делал упор на молодежь, считая, что старая знать потеряет свое значение, когда Ренье отойдет от власти. А ведь теперь, когда Ренье, как известно, болен и долго не протянет, все к этому и идет. А в окружении Гизельберта всегда преданные люди, молодые феодалы или наследники самых знатных родов.

Леонтий услужливо улыбнулся прошедшему мимо Гильдуэну Льежскому – рослому жестокому воину, привлекательную внешность которого портило багровое родимое пятно в пол-лица. Самый близкий соратник принца. Лет на пять старше, охоч до устраиваемых Гизельбертом оргий, но холодный разумом и всегда дающий толковые советы. Или вон тот здоровяк, раскидывающий всех в бассейне, – наследник рода Матфридов, здоровяк по прозвищу Бивень. Борода до самых глаз словно компенсировала недостаток волос на голове. Он-то, конечно, туп как полено, но исполнителен и предан, к тому же за ним стоит целый род Матфридов, один из могущественнейших в Восточной Лотарингии. Были и другие – и все сколько-нибудь значительные сеньоры. Не то что он – грек, бывший раб, которого Гизельберт даже в роли писца не желал видеть, хотя бы уже потому, что никогда ничего не доверял пергаменту. Он теперь просто слуга… А ранее, при Ренье…

Леонтий неожиданно замер, не поверив глазам. В сводчатом проходе, опираясь на плечо раба, стоял сам Длинная Шея. Иссохшийся, как мощи, абсолютно лысый, окривевший, но это, несомненно, был он. Та же властная посадка головы на ставшей тощей длинной шее, гневный блеск очей. И Леонтий вдруг побоялся попадаться ему на глаза, юркнул в нишу за занавеской, где на скамье лежала груда сложенного белья.

Ренье брезгливо глядел по сторонам. В душном полумраке старых терм гремела и гудела варварская музыка надсадно дувших в рожки и бивших в литавры музыкантов. Визжали шуты, хихикали женщины, слышалась ругань. Желтое пламя светильников, расходясь бликами по воде, освещало картину буйной вакханалии. Там нагие красотки ластятся к разлегшемуся на скамье Гильдуэну, там Матфрид Бивень хлещет медвяный напиток прямо из кувшина, двое молодцов борются в воде, тут же на краю бассейна еще один спарился с пышнотелой блондинкой. А его сын бесстыдно ласкает под струей воды черноволосую красотку.