– Может, я должна была настоять, – наконец ответила я. – Но мы почему-то не знали про Нантакет. Не знали про… вас.

Эдвард промолчал.

Я нервно ломала руки.

– Мы не знаем, откуда она родом, была ли у нее семья, выжил ли кто-нибудь. Я подумала, раз у нее были ваши письма… может, у вас есть ее письма, в которых она могла писать о своем прошлом.

– Это личные письма.

– Я знаю. Вы правы. – Мне ли не знать? Когда письма перестают быть личными и становятся достоянием общественности? Историки постоянно читают старые дневники и письма. Это происходит, когда связанные с ними люди умирают? Если у вас, читателя, нет зацепок? Или это всегда называется вторжением в личную жизнь? – Я просто хотела узнать о ней побольше. Есть ли у вас какие-нибудь записи о ее жизни до переезда к вам?

Он нахмурился.

– Нет.

Я приуныла. Но, с другой стороны, он был еще мальчиком, когда к ним переехала моя бабушка. Его родители могли знать, но он-то откуда?

– Ладно.

Его лицо стало еще более хмурым, но что бы ни скрывалось за этой гримасой, эти чувства были направлены не на меня и не на Ноя.

– Вы правда ничего не знали про Нантакет?

– Бабушка никогда не упоминала остров. Ни разу. Я думала, она выросла в Нью-Йорке. Поэтому, когда я поняла, что ошибалась, когда узнала, что в моем возрасте лето она проводила здесь, мне стало любопытно, что это за страшный секрет, который она скрывала.

Эдвард внимательно смотрел на меня. Интересно, кого он видел? Девушку, не уважающую личные границы? Внучку, которая не удосужилась поинтересоваться прошлым бабушки?

– Как думаешь, почему она не рассказывала?

Могу задать ему тот же самый вопрос.

– Не знаю. Я всегда считала ее… печальной. Слишком печальной, чтобы обсуждать прошлое.

Ной взял меня за руку и крепко ее сжал.

Эдвард опустил подбородок на грудь и сидел в такой позе настолько долго, что я уже начала думать, не задремал ли он. Но потом старик расправил плечи и поднял голову.

– Да, когда она только приехала, она была грустной, и грусть эта напоминала стужу, от которой никак не избавиться. Печальной, хворой, хрупкой, с огромными глазами. Напоминала неотступную тень, которая быстро убегала, если кто-то слишком долго на нее смотрел, но она всегда, крадучись, возвращалась. Она сторонилась меня, но мать сказала, что мы должны принять ее и быть к ней добры. Это цдака. – Цдака. Благотворительность.

Как странно слышать, что кто-то описывает бабушку, как персонажа из книги, но вместе с тем знакомо, потому что я и сама всегда видела ее именно такой. Вот только эта история отличалась от тех, что я слышала раньше. Это потерянное второе действие, а мне были известны лишь первое и третье.

Эдвард посмотрел на Ноя.

– Когда она приехала к нам, ей было четыре, может, пять. Я часто смотрел на твоего отца, когда ему исполнилось пять лет, и пытался представить, как бы он переживал то, что пережила она. Разлученная с родителями. В одиночестве отправилась в чужую страну, где ее приютила семья, которая не разговаривала на ее языке. Я себя-то в пятилетнем возрасте не помню, а она уже прожила целую жизнь.

– Но она стала стойкой, уверенной женщиной и… и да, временами немного печальной, но все же сильной. В ней скрывалось столько силы. Она напоминала обработанный алмаз. Я… я никогда не видел ничего похожего.

Слушая этого мужчину, слушая, как он подбирает слова, чтобы описать женщину, которую знал много десятилетий назад, – временами уверенную, временами потерянную, – мне хотелось спросить, любил ли он ее. Этот вопрос можно задавать лишь определенному кругу лиц – например, друзьям. Но у родителей спрашивать ни в коем случае нельзя, потому что вдруг ответ будет отрицательным? А ответ моих родителей не мог быть отрицательным, потому что они растили нас сообща. Этот вопрос был слишком личным, а ответы могли таить опасность.

Но этого мужчину, который был мне практически незнакомцем, я могла бы и спросить. Он и сам казался почти персонажем книги, как бабушка, и мне хотелось впитать каждое слово, которым он готов был поделиться.

Вот только он не был книжным героем, и в эту минуту казался неимоверно грустным. Да и зачем спрашивать, если я читала его письма. «Не делай глупостей. Я люблю тебя». И бабушка тоже не была героиней сказки. Ее история не начиналась и не заканчивалась войной. Если зацикливаться на этом, то можно обесценить все, что ей пришлось пережить. Ее история была сложной и запутанной, состоящей из множества других историй, но без прикрас.

И сейчас мне хотелось узнать эту историю со всеми ее засечками и шрамами.

– Как вы…

Эдвард снова на меня посмотрел, но, по-моему, теперь видел во мне не внучку или правонарушительницу, а кого-то из прошлого. Он с грустью улыбнулся.

– Однажды я вернулся летом из колледжа, и она была здесь. Раньше я никогда не обращал на нее внимание, но… не знаю. Она была чистой эмоцией. Она столько всего чувствовала. Сомневаюсь, что за всю жизнь мы прочувствовали все, что успели пережить в юности. – Он глубоко вздохнул. – Мы были так молоды.

Я подождала, что Эдвард продолжит, но он молчал.

– Что вы чувствовали?

Он откинулся на спинку кресла, и у него вырвался смешок.

– Это было так давно. Я не очень помню подробности. – Он прижал руку к сердцу. – Я чувствовал… будто стою в темной комнате, а она – ослепительное пламя. Я помню ее улыбку. Помню… – Он покачал головой.

– Что?

Он посмотрел мне в глаза. Внезапно его взгляд показался мне уставшим.

– Помню, как плакал, когда она уехала.

Меня охватила печаль.

– Мне жаль.

Эдвард не ответил.

Ной молчал уже несколько минут, но крепко держал меня за руку. Я взглянула на него, волнуясь, что он расстроился из-за того, как чувственно рассказывал его дед о женщине, которая не была его бабушкой. Почему об интимных подробностях намного проще разговаривать с незнакомцами, чем с членами семьи? Потому что незнакомцы не осудят? Им все равно?

Потому что нам не нужно было беспокоиться о разрушении тщательно построенных семейных отношений?

Я вздохнула.

– Почему она уехала?

– Она хотела работать в городе. Хотела обрести независимость. Ее родители умерли… думаю, она чувствовала себя объектом благотворительности. Но она не была им. Однако так она себя ощущала.

– Но почему… почему вы перестали видеться?

– Ах, это. – У него вырвался тяжелый вздох. – Кое-что случилось.

– Например?

Он пожал плечами.

– Просто так бывает.

Что ж, видимо, не всегда легче давить на незнакомых людей.

– Почему она так сильно хотела вернуть ожерелье?

– Ожерелье, – он взмахнул рукой. – Такая путаница.

– Почему?

Эдвард покачал головой.

– Просто так вышло.

– Что с ним случилось?

Теперь он стал хмуриться.

– Это сложная ситуация.

– Как так вышло?

– Просто вышло, – уже громче ответил он.

– Хорошо. – Я слишком его взбудоражила. – Она же хотела его вернуть, помните? Вы знаете почему?

Эдвард поморщился, и он посмотрел на внука.

– Ной.

Я положила ладонь на руку Ноя, словно мешая ему встать между мной и Эдвардом Барбанелом.

– Что случилось с ожерельем, мистер Барбанел?

Он заерзал в кресле и ответил быстрее обычного:

– Оно пропало.

– Как пропало? – внутри все перевернулось. – Вы его продали?

– Ной.

Ной помедлил и кивнул. Повернулся ко мне.

– Нам пора.

– Но Ной…

– Взгляни на него, – порывисто прошептал он. – Он расстроен. Нам нужно отступить.

Я отдернула руку.

– Почему я не могу получить прямой ответ?

– Пойдем. – Ной обхватил мой локоть и, заставив встать с кресла, повел к двери.

Я вырвалась и повернулась к Эдварду Барбанелу. Я заметила, что его лицо еще было искажено от боли, хотя он и закрыл его одной рукой. Я устала от борьбы. «Мы были так молоды», – сказал он, но мне сложно было это представить. Я выскочила из кабинета.

Но раздражение на Ноя не испарилось бесследно.

– Ты серьезно, Ной?

– Эбигейл, успокойся. – Он повел меня по коридору, и мы остановились между стенами кремового цвета в окружении картин, на которых было изображено море.

– Ты применил ко мне силу, чтобы прогнать из комнаты.

– Это не стоило такой борьбы.

– А за что тогда стоит бороться? Мне тебя не понять. Ты как будто на моей стороне и готов бороться с собственной семьей, но как только они грубо отвечают, ты отступаешь.

– Он мой дедушка. – спокойствие Ноя на секунду испарилось. – Что мне оставалось делать?

– Не знаю. Я просто не понимаю, почему не могу получить ответ.

– Он пожилой человек. Прошло много лет. Это неважно.

– Это было важно для моей бабушки!

– Правда? Потому что у нее была целая жизнь, чтобы принять меры, но похоже, она так ничего и не сделала.

– Мы понятия не имеем, что она сделала, а что нет.

– Ты так убеждена, что твоя бабушка права, но откуда тебе знать? Откуда ты знаешь, что подробности, которые нам неизвестны, говорят в ее пользу?

Я уставилась на него, он – на меня.

Я покачала головой.

– Мне пора домой.

– Серьезно? – Теперь Ной рассердился еще сильнее. – Нельзя уносить ноги прочь всякий раз, как выходишь из себя.

– Почему бы и нет? Вполне нормальная стратегия по предотвращению шумных ссор.

– Нам необязательно ссориться, можно просто обсудить…

– И что нам обсуждать? Твое решение быть вечным защитником своей семьи?

– Они моя семья! Чего ты от меня хочешь?

– Не знаю! Ничего! Защищай их, да! Но это означает, что мы на разных сторонах, и это нормально, но мне не должно это нравиться.

Ной уставился на меня. Потом шумно выдохнул и провел пальцами по волосам.

– Мне тоже это не нравится.

Я отвела глаза.

– Вызову себе Убер.

– А я поговорю с дедушкой. Попытаюсь его успокоить.

– Ладно. – Я глубоко вздохнула. – Хотя утешать всю свою семью вообще не твоя обязанность.

Ной хмуро посмотрел на меня, и я приподняла голову. Да, я еще злилась, но не хотела, чтобы он уходил.

Но он шагнул назад.

– До встречи, ладно?

Я съежилась и кивнула.

– Ладно.

Выдавила улыбку, тупо помахала и вышла на улицу, чтобы вызвать такси. Сев на ступеньки веранды и подняв голову, я смотрела на луну и втягивала в легкие летний воздух. Что я творю? Провоцирую всех на стычки и ссоры. Может, ожерелье не так уж и важно. Может, мне стоит сосредоточить внимание на том, что сделает счастливой меня.

Но ведь бабушка так хотела вернуть свое ожерелье.

За моей спиной шумно открылась дверь, и я с надеждой вскочила на ноги. Она быстро испарилась, как только я увидела, что на веранду вышла Хелен.

– Здравствуйте, миссис Барбанел. – Я прочистила горло. – Эм, спасибо за приглашение.

Она молчала.

Ну надо же, все Барбанелы брали уроки по тактике запугивания посредством молчания? Я ткнула пальцем за плечо, потому что, когда нервничала, превращалась в комика.

– Машина приедет через восемь минут.

В тусклом свете мне не удавалось разглядеть выражение ее лица.

– Ты спрашивала моего мужа про ожерелье.

Молва быстро разносится по этому дому.

– Да, спрашивала.

– Это тебя не касается, но, если тебе так нужно узнать, он подарил ей это ожерелье, – монотонно отрезала она. – Он дал ей все, а она ему – ничего.

– Что? – Я заморгала, пытаясь уместить этот новый кусок информации в цепочку событий. Если Эдвард подарил Рут ожерелье, почему она потребовала его вернуть?

– Он подарил ей ожерелье, а потом забрал, и она была в ярости.

– Что… почему он его забрал?

– Они расстались. Оно не принадлежало ей.

Если расстаешься с человеком, то, выходит, можно запросто отнять подарки? Возможно. Я не задумывалась, что ожерелье могло оказаться подарком. Я была твердо уверена, что оно принадлежит бабушке. Считала, что это семейная реликвия, и, возможно, привезена из Германии. А если нет? Если это ожерелье вообще было подарено Эдвардом? Тогда, возможно, мое расследование этой истории не так уместно, как мне казалось.

Возможно, мне нечего сказать в свое оправдание.

Не придавай этому значения.

Я представила фотографию бабушки с переливающимися кулонами на шее. Это был романтичный, прекрасный сон – потерянное ожерелье, бабушкино наследие. Мысленно я всегда воображала бабушку героиней этой истории, но, возможно, Ной был прав. Возможно, были и другие интерпретации. Какой была история Хелен Барбанел? Молодой женщины, жених которой не замечал ее, но все равно женился.

Знала ли я свою бабушку по-настоящему, как личность? Почему я так уверилась, что она была права? Только потому, что в наших жилах текла одна кровь? Кровь – весомая причина, чтобы вставать на защиту близкого человека?