Говорят, профессор просто рухнул от способностей Колюни, тем более что тот по ходу своего выступления слегка передвинул рояль – чтоб к свету ближе, это, мол, музыке тоже лучше – влияние солнечных лучей; объяснил хозяйке, что борщ без старого сала – не борщ, а кацапские помои, ей же, дуре-профессорше, долго втолковывал – не соображала! – что капуста в борще – поймите, женщина! – варится ровно семь минут и ни секундой больше, а буряк (о Господи, мадам, это свекла по-вашему) должен быть фиолетового цвета с белыми прожилками (а как же? Значит, ищите! Ищите! Ковыряйте ногтем при покупке!).

Беременной дочке профессора объяснил, как ей правильно рожать. Ни в коем случае не лежа – это вредная позиция, а только стоя, в крайнем случае, сидя. (Как вы не понимаете? Ребенку ж легче вниз! Это как нырять!) Показал прямо тут же лучшую рожальную позу, после чего на кухне починил форточку и сделал профессору массаж колена, которое у того при ходьбе щелкало.

А потом… Потом, уже лежа на полу в неестественной позе, он назвал профессорскую фамилию, потому что она единственная из всех была похожа на иностранную. Когда же он увидел седую старую профессорскую грудь, на которой беспомощно болтался крестик, увидел глаза без очков, в которых стыл ужас, Колюня, приняв в себя весь этот ужас, открыл рот и выпустил на волю вой, который, клубком свернувшись, уже давно жил в нем, жил, подрагивая и просясь выйти, и вот, наконец, вырвался.

– У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!

…Зефир же можно было есть действительно губами.

Ну, Лелечка, дочечка, так угодила.

А за занавеской лежали девочки – Лизонька и Роза. Нюра им дала по конфете и сказала, чтоб не скрипели, не шумели, а чтоб их как не было. Леля, когда увидела Розу, сказала сразу (хоть и тихо, но Нюра телом на дверь кинулась): «Я этого не понимаю. У нас что, нет системы детских домов?» Ладно, ладно, сказала Нюра, прижимая дверь, подумаем. Лизонька все-таки услышала это «подумаем», побежала к дедуне на пасеку, в рев. В общем, девочек успокоили. И изолировали, чтобы не вызывать у Лели плохое настроение. На следующий же день гости поехали дальше. У них была путевка в Сочи. Война, можно сказать, шла на убыль, значит, советскому человеку уже и отдохнуть было не грех. Так сказал Василий Кузьмич, и снова заломило в душе Дмитрия Федоровича.

Конечно, все правильно, Леля вон какая лицом малокровная, ей полезно море, но вот зять… Хотя внешний вид не всегда показатель.

– Он у тебя здоровый в смысле внутренних органов? – деликатно так, без всех, спросил Дмитрий Федорович Лелю.

– Он у меня крепыш, – гордо ответила Леля. Он знаешь, какие гирьки жмет. Каждый день – левой и правой.

Дмитрий Федорович сказал, что это очень хорошо, ему лично еще нравится эспандер, с ним можно много делать упражнений.

– Эспандер для него игрушка, – махнула рукой Леля.

Почему так запомнился этот, а потом сразу следующий приезд, будто между ними не было времени? А время было, и какое! Война кончилась, слава Богу. Дмитрия Федоровича сделали бухгалтером-ревизором, и теперь ему временами для поездок на дальние шахты давали лошадь. Подъезжал фаэтончик с кучером, чин-чинарем, девочкам такая радость прокатиться по улице, а Нюре – гордость. Не каждому к дому подают. Ниночка писала, что выбилась в конторские служащие, работает табельщицей на стройке, слава Богу, теперь в чистом и в тепле. Правда, было еще очень голодно, но тут опять возьми и появись Леля с мужем и чемоданом продуктов. Нюра такой борщ сварила из банки тушенки, что девочки не могли наесться, бегают, бегают, а потом опять попросят.

А потом был этот разговор.

Утром в спортивном костюме Василий Кузьмич делал пробежку, а Леля сидела в махровом халате и рассказывала им всю правду без прикрас и без жалости. Во-первых – как вам это понравится? – Колюня оказался врагом народа, и она теперь вынуждена скрывать это в анкете, как свой стыд и позор, Как же не везет с семьей! И сестра – женщина поведения время войны небезупречного… И брат…

– Да ты что, Леля! – закричала Нюра. – Я ж нарочно наговаривала на Нинку, чтоб прикрыть ее, дурочку!

Но Леля подняла руку, и это выглядело как знак, она, Леля, знает по этому вопросу гораздо больше, чем знают родители, потому что Василий Кузьмич собрал всю нужную информацию. Леля вдруг перешла на тонкий голос, и этим голосом объяснила им, что, «если бы не Вася, если бы не его золотое сердце, то еще неизвестно, где бы они все были».

Получалось так, что Леля, благодаря проклятым родственникам – брату и сестре – живет на острие ножа, что такие страдания, как ей, вряд ли кому пришлось переносить, что у нее авторитет, и положение, и перспектива, но все может, извините, пойти под хвост. Хорошо, что хоть Коли уже нету…

– Как нету? – глупо спросила Нюра.

– Господи! – тонко закричала Леля. – А как, по-вашему, поступают с врагами народа?

Тут открылась дверь, и вошел потный Вася. Леля закричала:

– Таз! Быстро таз! Господи, у вас что, нет эмалированного?

Старики так застеснялись цинкового таза, конечно, плохой предмет, что там говорить, подверженный ржавчине, а тут еще – полотенце! Дайте махровое! Что ты суешь мне, мама, вафельное, у тебя что, нет другого? О Господи! Ну, давай простыню! Да не эту! Не эту! Вон ту – льняную!

Обтирали Василия Кузьмича в четыре руки. Батюшки, что это с нами? Что? Колюни нет? Колюни?! Нюра криком могла кричать неизвестно отчего, от мухи влетевшей, а тут – как заколдобило.

– Таз уберите!

Девочки, Лизонька и Роза, за ручки цинковый таз схватили, понесли выливать, а Нюра пол подтирать стала, а старик в коридоре баночками с медом гремел, все искал мед показистей и чтоб, не дай Бог, личинки не плавали, у него так случалось. Медогонка была никудышная.

Ночью старик пошел и лег в шалаше (новый сделал, уже после немцев) спиной на землю, чтоб ощутить комья земли, а также тепло и холод ее сразу. Вот и нету Колюни, сказал он вызвездившему небу. Я есть, а Колюни нет. Врагом народа оказался, подлец. Конечно, он шалопут, его втянуть в дурное дело – раз плюнуть. Господи! Какой враг? Какого народа? Где ты, Господи! Ну, глянь сюда, глянь! Ты чего нас испытываешь, на что нас проверяешь? Нас что, слишком для тебя много? Или у нас перед тобою вина? Тогда какая? Ты посчитай, посчитай, сколько ты в нашей семье уже взял! Никифор – раз. Дуська с матерью и сестрами. Нюрин отец. Колюня… Еврейка эта. И Вани Сумского тоже нет, две его девочки, одна вообще мне чужая, на моей шее. Ниночка где-то на стройке бегает… Нет, Господи, я тебе спасибо за это не скажу. Раскидался ты, всевышний, людьми, как косточками.

Старик хотел сказать Богу что-то важное, но тут вползла Нюра, ткнулась ему в живот лицом и завыла… Аж горячо кишкам стало.

– Ладно тебе, ладно, – гладил он ее. – Мы ведь его уже и не ждали… Так что… Чего там?

– У-у-у! – выла Нюра. Но, заметил старик, аккуратно выла, чтоб не вышел крик за пределы живота его, потому как на их кровати с шариками из никеля спала их самая удачливая дочь Леля с чистоплотным мужем Василием Кузьмичом, а дочки неизвестно где существующего (или несуществующего) Вани Сумского в соседней комнатешке слушали, как исполнял Василий Кузьмич на сон спокойный и грядущий свою приятную мужскую функцию. Отчего Лизонька стала его бояться всю свою жизнь, а Роза, по сравнению с Лизонькой – малолетка, бояться его как раз перестала и никогда сроду не тряслась перед ним, смотрела на него насмешливо и с вызовом: знаю, мол, я тебя, какой ты есть, отчего Василий Кузьмич терялся, багровел и схарчил бы, конечно, девчонку, но не вышло. Сразу не сделал, а потом Роза сама кого хочешь схарчить могла. Но не будем перескакивать через жизнь, как через канаву.

В то, следующее после ночи утро, когда Нюра выла в кишки старику, он спросил Лелю спокойно и строго:

– Ты узнай, где надо, как Колюня умер и когда… И где похоронен. Не собакам же его выбросили…

– И думать не думай! – не своим голосом закричала Леля. – Как это я узнаю? Нет у меня брата, нет, а ты – узнай, узнай! Знала б, не говорила! Вы как в дикой Сванетии живете! Может, ему еще памятник ставить надумаете?

Но старик молчал и смотрел, смотрел и молчал. Леля аж заегозилась и снова хотела перейти в крик, но что-то перехватило в ее горле, получился не крик, а плач, да еще и жалобный, вроде как она из всех самая несчастная.

Но старик и это выдержал, поэтому через какое-то время получил от Лели письмо со странной датой внизу: 12 августа 1944 года. А стоял на улице октябрь, и год был 1946-й. Хорошо, что Нюра без очков ничего не видела, а очков не имела. А старик все понял. Следующий вопрос, который он собирался задать дочери и зятю, касался самой смерти, или, что называется, способа убийства. Не сапогами ли?.. Но он не хотел мучить свою единственную счастливую дочь сразу многими вопросами. Спасибо пока на этом… тем более что событий в жизни было много, успевай поворачиваться.

Ниночка прислала письмо, что вышла замуж за инженера-вдовца из поселка Мытищи. У вдовца отдельный дом с мезонином, правда, деревянный, не обложенный камнем или кирпичом. Сын у него Лизонькин ровесник, отличник учебы, играет на пианино и имеет первый разряд по шахматам. Теперь Лизоньке есть куда приехать, чтоб учиться в Москве. Вот кончит девятый класс и, пожалуйста, пусть едет. Ниночка прислала деньги – оденьте девочку, чтоб не стыдно было ее предъявить новой семье. Нет ли у нее вшей? Если да, то сделайте ртутную мазь, как в войну, и выведите, а не поможет – постригите коротко. Не велика потеря – сеченые косы. Как им показался Лелькин муж? Ничего себе мурло, правда? Они с ее Эдиком с таким на одном гектаре не сядут, это, конечно, грубо, но справедливо.

– Розка, значит, нам остается, – сказала Нюра.

– Значит, так, – ответил старик.

Лизонька оттого, что предстоит ей отъезд, так зазналась, что никто не мог себе такое представить. Ходила носопыркой вверх, будто ее не в Мытищи, а в Париж приглашают на все готовенькое.

– Интересно, какой он? – ехидно спросила Роза.

– Кто?

– Ну, этот… братик твой! – засмеялась Розка.

– А! – сказала Лизонька, хотя, кто имелся в виду, догадалась сразу, потому что сама об этом мальчике-разряднике все время думала, но ни за что бы в этом не призналась, а Розка обладала таким свойством – говорить с ходу то, что у Лизоньки в голове уже гнездилось или только-только начинало…

5

Отправили Лизоньку.

Хорошо ее одели. Пальто из зеленого бобрика с лисьим воротником. Капор двугорбенький, тоже зеленого цвета, не хотела, дурочка, его брать, но если думать о зиме, Мытищи гораздо северней, обязательно уши надо закрывать плотно. Лучше капора ничего и быть не может. Валенки-чесанки с галошками новыми. Форму перелицевали удачно очень, протертые рукава, правда, пришлось поменять. Немного другого цвета нашлась материя, но в этом даже что-то было. Воротнички беленькие, батистовые, кружевные, из прошвы – тут Нюра расстаралась. Белье, правда, было плохонькое. Две сатиновые рубахи и рейтузы штопаные-перештопаные, а лифчики – вообще, можно сказать, Нюрина самоделка, из стареньких Ниночкиных наварганила.

Отправили с Богом пассажирским поездом Тбилиси – Москва, на второй, но – повезло – не боковой полке. Махали, махали вслед, у Нюры даже растяжение жил в плечевом суставе получилось. Все потом у нее под левой мышкой тянуло с того раза.

Вернулись домой – пустотища. Две комнатешки, а звук отдается. Странное наблюдение. Девчонка-маленка выехала, а столько освободилось пространства, что возникло эхо. Чудо? Чудо. И такая тоска накатила, такая тоска, хоть кричи. Старик видел, как сдает Нюра, просто вянет на глазах, зубы у нее передние прямо посыпались, рот запал. Он как-то на базаре встретил чисто случайно ту свою старую знакомую, к которой бегал еще до покойницы Танечки. Лярва эта исчезла из поля зрения много лет как, а тут – здрасьте вам – на базаре столкнулись в молочном ряду. «Сколько просите за ваше блюдечко сыра?» – «А нету сыра… Мадам его уже взяла». Мадам рядом стоит. Пахнет от нее сильными духами. Крепкая такая мадам, в тугом шелковом платье, перманент крутой, и зубы все, как один, золотые. Вот на зубы у старика глаз и вскинулся. Нюру вспомнил и те золотые кольца, которые могли быть зубами, но ушли в торгсин ради манки для Лизоньки давным-давно… А мадам как заголосит:

– Не признаете меня, Дмитрий как там вас по батюшке, извините, забыла…

Ах ты, моя лярвочка золотая! Значит, это ты? Обменялись словами. Мадам жила хорошо, муж у нее был забойщик-стахановец, хорошие деньги приносил. Дети все удачные, в институтах Москвы и Ленинграда выученные. Сама она только что с курорта «Шахтер» на Черном море. «Мацесту» очень уважает для суставов.

Старик потом шел домой и думал: сколько ж ей лет, подружке моей бывшей? Получалось, что лет шестьдесят пять, а выглядела она куда лучше Нюры. А Нюре же сколько? И тут сообразилось, что у Нюры в этом году юбилей. В декабре ей шестьдесят стукнет.