Только на третьем острове он полностью теряет интерес к ботанике. "Он был доволен. Не желал знать ни деревьев, ни кустов. Они стояли, вытянувшись точно люди, слишком вызывающе. Ему нужен был только лишенный растительности пологий остров в блекло-голубом море".

Это называется "пуговицеведением" — непочтительно, но корректно. Человек, который любил острова, — по сути своей собиратель и типичный пуговицевед. Он создает перечни. По идее они должны быть полными. Охватывать собой все без исключений. В этом пуговицевед отличается от картографа, на которого он, в общем-то, похож и с которым его легко перепутать. Однако создатель карт не в силах включить в свой образ действительности все — образ всегда получится упрощением, какой бы масштаб ни был выбран. Оба пытаются уловить нечто и сохранить. Но они сильно отличаются друг от друга.

Меня волнует, что пуговицеведов воспринимают порой, как и у Лоуренса, как бывших картографов, развивающихся в сторону безумия. Как некую переходную фазу.

Выпустите на маленький островок мальчика и посмотрите, что произойдет. Он непременно бросится оббегать остров. Исключений тут не бывает. Мальчик станет прыгать с камня на камень вдоль берега, словно счастливый зверек — живое доказательство тому, что шведские слова revir (личное пространство) и riviera (ривьера, побережье) происходят от одного корня. Мальчик измеряет свое личное пространство. Следует береговой линии на всем ее протяжении подобно картографу. Ищет обломки сплавного леса и потерпевших крушение кораблей. И только потом примется изучать сам остров, с благословенной зашоренно-стью пуговицеведа.

Дербенник слегка покачивается от бриза. Тяжелый запах фукуса с отмели. Серебристые чайки!

На нашей земле существуют миллионы и миллионы видов насекомых. Из них сотни тысяч относятся к многообразному отряду мух, Diptera — двукрылые. Комнатные мухи, толкунчики, падальные мухи, журчалки, пестрокрылки, базарные мухи, мясные мухи, пилильщики-ткачи, жигалки обыкновенные, горбатки, береговушки, кровососки, навозные мухи, стволоедки ржавые — да каких только мух не существует! В одной Швеции, согласно последней описи, встречается четыре тысячи четыреста двадцать четыре вида мух. И постоянно обнаруживаются новые.

Из всех этих довольно сильно отличающихся друг от друга семейств мух меня, как вы поняли, интересуют исключительно журчалки. Но их тоже так много, что за человеческую жизнь можно составить лишь общий обзор. Во всем мире ученым известно чуть более пяти тысяч журчалок, но наверняка насчитываются еще тысячи не обнаруженных, которые существуют себе безымянными одному богу известно где. С тремястами шестьюдесятью восемью видами семейства журчалок, на сегодняшний день известными в Швеции, разобраться, безусловно, проще. Правда, наша страна очень велика и богата кустарником, а наше время настолько перегружает нас впечатлениями и потоком информации, что мне непрерывно приходится себя ограничивать, чтобы не упустить из виду то главное, что я постоянно ищу.

Поэтому я собираю мух только на острове. Не посягая на материк.

К настоящему моменту сумел поймать двести два вида. Двести два.

Истинный триумф, поверьте мне. Правда, объяснить это не так легко.

Даже на Эланде или Готланде, этих гигантских, по сравнению с моим, островах, где многие поколения энтомологов, выбиваясь из сил, ловили мух со времен Линнея, — даже там за четверть тысячелетия не сумели отыскать столько видов, сколько нашел я за семь лет. Цифра говорит кое-что об острове и, вероятно, немного о глубине пуговицеведческой западни, однако больше всего — о возможностях неподвижного образа жизни. Когда я состарюсь, то, наверное, буду изучать мух в саду, сидя на солнце возле спиреи и буддлеи Давида, подобно калифу в Эдемском саду, со шлангом эксгаустера во рту, словно он соединен с опиумной трубкой.

Поймите меня правильно. Мы говорим об охоте, доставляющей удовольствие, и только. Конечно, я мог бы привести много важных и действительно разумных причин, почему следует собирать мух. Причин научных и связанных с природоохранной политикой. Возможно, я к ним еще вернусь, позднее, но было бы лицемерием начинать с чего-то, кроме чистого удовольствия. Кстати, я отнюдь не миссионер. Собирателям это обычно не свойственно. Искать понятные окружающим объяснения нас, скорее всего, заставляет то, что мы чувствуем себя одинокими. Если я скажу, что собираю журчалок главным образом для того, чтобы исследовать изменения в фауне, кто угодно сможет меня понять и даже оценить мои усилия. Но это ложь. Просто потому, что радость — штука непростая. Тот, кто сам не попадал в эту ловушку, ничего не знает — в этом отношении я присоединяюсь к Томасу де Квинси, который в "Исповеди англичанина, любителя опиума" дает отпор всем, полагающим, что они сведущи в вопросе о том, как опьянение воздействует на беспокойную душу:

По поводу всего уже написанного на данную тему, исходят ли эти сведения от путешественников в Турцию (с незапамятных времен почитающих ложь своей неотъемлемой привилегией) или от профессоров медицины, пишущих с присущим их статусу непререкаемым авторитетом, я могу лишь высказать одно решительное суждение: ложь! Ложь! И еще раз ложь!

Сам он оказался полностью во власти опиума, и зашел так далеко, что его широкий круг интересов на пике кризиса сузился до изучения политической экономии — предмета, который, во всяком случае в то время, считался прерогативой "ничтожеств и жалких отбросов ума человеческого". Де Квинси, естественно, тоже мог ограничиться описанием негативной стороны происходящего, беды и горя, ведь тут он был первейшим экспертом, в точности как и мы, энтомологи, можем дни напролет распространяться о пагубном воздействии разграбления и загрязнения природы на самую мелкую живность.

Тем не менее у него между строк все время просачивается счастье опьянения:

Но пришло время покончить с этим эпизодом и возвратиться к счастливым для меня годам. Я уже говорил, что, поскольку счастье является предметом для всех нас столь важным, мы с удовольствием внимаем опыту любого, кто готов им поделиться, будь то даже юный батрак, чей плуг едва ли особенно глубоко проникал в неподатливую почву, где произрастают человеческие муки и радости, и чьими экспериментами не движут какие-либо высокие научные принципы.

При всем своем желании я не могу утверждать, что особенно глубоко пропахал почву, на которой произрастает счастье, а к почве, где произрастает беда, почти и вовсе не прикасался, но, как бы то ни было, задним числом у меня появилась твердая уверенность в том, что Рене Малезу это делать доводилось.

В удачный день ловушка могла приносить более тысячи особей.

Это было только началом.

5. Архипелаг Пуговицеведения

Выражение "пуговицеведение" создал Август Стриндберг. Он был взбешен, и ему требовалось ругательство. Старые не подходили, и он изобрел новое. Забавно, что произошло это в новелле "Остров блаженных". Написал ее Стриндберг в Швейцарии в 1884 году, и она, как у него принято, была в основном местью за всевозможные обиды.

Но поскольку бездельникам трудно просто ничего не делать, они изобрели себе разного рода более или менее идиотские делишки. Один взялся коллекционировать пуговицы; другой — собирать шишки ели, сосны и можжевельника, а третий раздобыл стипендию, дабы поездить по миру.

Несколькими годами позже Стриндберг именно у нас на острове написал один из своих лучших романов — он приехал и жил здесь, на восточной стороне, обращенной к открытому морю. Однако я почти уверен, что Стриндбергу тут не нравилось. Он, словно бы в силу некоей природной необходимости, всегда тяготел к материку — настолько горячим было его желание покорить территорию формата как минимум Европы. Обрести покой в маленькой клетке Стриндберг просто не мог — становился агрессивным, начинал звереть. На острове он в день летнего равноденствия 1891 года с такой жестокостью набросился на датчанку Мари Давид, что позднее был привлечен к ответственности, и уездный суд осудил его за насилие. По большим праздникам такое по-прежнему не редкость. Слово "соперник" (rival) имеет в шведском языке тот же корень, что и "личное пространство" (revir) и "побережье" (riviera).

Мишенью гнусных неолингвистических нападок Стриндберга в "Острове блаженных" были, по всей видимости, археолог Оскар Монте-лиус и его знаменитый в то время метод хронологической сортировки артефактов. Однако это отнюдь не помешало нескольким поколениям необразованных шутников распространить эту характеристику и на других систематизаторов, в особенности на энтомологов.

У собирателя пуговиц получилась огромная коллекция. Под конец он уже не знал, как ее хранить, и государственная казна снабдила его средствами на строительство дома для размещения коллекции. Он принялся сортировать пуговицы. Существовало много вариантов классификации: можно было разделить их на пуговицы от кальсон, от брюк, от пальто и так далее, но наш герой изобрел более хитроумную, а потому более сложную систему. Однако для этого ему требовалось подготовить почву. Сперва он написал сочинение о "Необходимости изучения пуговиц с научной точки зрения". Затем вошел в Государственную сокровищницу с письменным ходатайством об учреждении должности профессора пуго-вицеведения, а также двух ассистентских должностей по той же специальности. Ходатайство удовлетворили — скорее не во имя самого дела, ценность которого определить пока не представлялось возможным, но чтобы хоть как-то занять бездельников.

Стриндберг, как всегда, распаляется все больше и больше, язвительно критикуя вырождающееся общество, где кретинизм и разжижение мозгов приобрели характер эпидемии. Королевство Швеция являет собой в глазах писателя-эмигранта оплот всевозможной глупости, где церковь, художественная, научная и политическая элиты воюют между собой с поистине впечатляющим идиотизмом.

Но собиравшему шишки не хотелось отставать, и он вскоре удивил мир большим проектом систематизации шишек, в которой они делились на 67 классов, 23 семейства и 1500 отрядов.

И в качестве самого веского доказательства того, что страна пребывает в состоянии духовного оскудения, Стриндберг рассказывает, как чванливые власти предержащие сумели внушить угнетенным массам, что "государство рухнет, если народ не пожелает выделить зарплату на профессорскую должность господину, который насадил огромное количество кожных угрей на цинковые булавки".

Долгое время я использовал исключительно классические австрийские булавки для насекомых, но по мере того, как интерес к журчалкам возрастал, я все больше и больше переходил на булавки из Чехии. Они дешевле. В остальном разницы почти нет. Они сделаны из покрытой черным лаком стали, 40 миллиметров длиной, имеют маленькую латунно-желтую пластиковую головку и существуют семи размеров, в зависимости от толщины. Самая грубая — не-гнущаяся, как гвоздь, а самая тоненькая, номер ооо — непредсказуемая и гибкая, как спряжение французских глаголов. Булавку втыкают прямо в торакс мухи. Вот и вся премудрость. В эстетических целях можно во время сушки растянуть крылья мухи обычными булавками, но в целом мухи — очень благодарный объект коллекционирования. Достаточно защищать их от жуков и прочих неприятностей, помещая в плотные ящики, и они прекрасно сохраняются в течение нескольких сотен лет, что чрезвычайно воодушевляет энтомолога.

Кстати о ящиках. Система эта, конечно, придумана каким-то педантом, но все же она элегантна. Красивый шкаф с большими ящиками, под чистейшим стеклом которых находятся коробочки без крышек, по шестнадцать в каждом ящике; их можно перемещать по мере того, как добавляются новые виды или количество старых начинает выходить за пределы разумного. Например, в какое-то лето тебе приходит в голову наколоть невероятное множество журчалок Вrachyopa pilosa — брахиопа волосистая в надежде, что потом, зимой, ты испытаешь удовольствие, отыскав среди них под микроскопом какой-нибудь экземпляр несравнимо более редкой и во всех отношениях загадочной мухи Brachyopa obscura — брахиопа обскура. И когда коробочка рода Brachyopa заполняется, ты просто вставляешь рядом пустую и передвигаешь остальные на шаг вперед, в полном соответствии со знакомым с детства незамысловатым принципом головоломки, согласно которому следовало перемещать большими пальцами яркие пластмассовые шашечки с номерами до тех пор, пока они не улягутся в нужном порядке. Приход весны, естественно, воспринимается как освобождение.

Я обычно приберегаю для зимы некоторые особо сложные случаи, нестандартные экземпляры из спорных родов со многими видами. Platycheirus (широколапы), Cheilosia (скулатки), Spaerophoria (шароноски). Названия таких насекомых вызывают сомнения и пробуждают надежду на возможность совершить крохотный шажок за сегодняшнюю передовую линию знаний. Неспешный, как в рукоделии, и волнующий. Потом самые странные мухи — на булавках, в алюминиевых коробочках от фотопленки, дно которых покрыто сетчатым пластиком, — путешествуют в зимнее время авиапочтой по миру: между знатоками, почитаемыми за оракулов и славящимися непревзойденным умением расшифровывать витиеватые партитуры немецких определительных таблиц.