Ну, так бы любая мать сказала. Закрыв глаза, пытаюсь представить себе маму до того, как она заболела, — не часто и позволяю себе такие воспоминания. Миндалевидные орехового цвета глаза — совсем как у меня, только едва заметно раскосые. «Томные глаза», как называл их отец. Высокий гладкий лоб. Густые блестящие волосы. Она всегда носила одну и ту же модную в то время средней длины стрижку, собирая волосы в короткий хвостик, когда работала по дому или в саду. Еще помню небольшую щербинку между передними зубами и привычку прикрывать рот, когда смеется.

Повинуясь моему воображению, мама смотрит на меня твердым, но добрым взглядом — учителю математики в рядовой городской школе без такого не обойтись — и говорит с исконно питсбургскими интонациями: «Послушай-ка меня, Элли. Не вздумай забивать себе голову мыслями об этой случайной встрече! Что первый раз вы встретились, что сейчас — это абсолютно ни-че-го не значит. В жизни часто так бывает».

Так хочется верить, что мама дает мне советы издалека, оттуда, где она сейчас! Против воли возвращаюсь мыслями к нашей с Лео первой встрече — в зале Верховного суда штата Нью-Йорк. Случилось так, что и меня, и Лео назначили присяжными заседателями в один и тот же октябрьский день — помнится, во вторник. Все мы, бедолаги, выглядели словно заключенные, которых согнали в тесную комнату без окон и с плохой акустикой и усадили на неудобные металлические стулья. Вдобавок от кого-то невыносимо разило потом. Все оказалось делом случая, именно поэтому наше знакомство долгое время казалось мне ужасно романтичным.

Мне тогда было всего двадцать три. Правда, я себя чувствовала гораздо взрослее — из-за того, возможно, что не питала совершенно никаких иллюзий и несколько побаивалась самостоятельной жизни. Любой будет чувствовать себя неуверенно, когда привычный студенческий мир позади, а впереди — ни плана, ни цели. Денег нет. Мамы тоже нет.

Мы с Марго приехали в Нью-Йорк год назад, сразу после окончания университета. Она получила завидное место менеджера по маркетингу, да не где-нибудь, а в головном офисе «Джей Крю», а у меня было предложение из родного Питсбурга — место банковского клерка. Туда я и собиралась вернуться после колледжа и жить с папой и его новой женой Шэрон — довольно милой, но навязчивой женщиной с пышной грудью и старомодным мелированием. Изменить первоначальный план и переехать в Нью-Йорк меня уговорила Марго. Она довольно долго меня обрабатывала и живописала волнующую жизнь в Большом Яблоке. Я неохотно согласилась. Нет, не потому, что поверила: если добьюсь успеха в Нью-Йорке, то добьюсь его везде. Скорее потому, что трудно было расстаться с Марго, а еще труднее — представить, как в моем доме, в мамином доме, хозяйничает другая женщина.

Отец Марго купил нам билеты до Нью-Йорка и переправил наши вещи в чудную трехкомнатную квартиру на углу Коламбус-стрит и Семьдесят девятой улицы. Кроме работы, у Марго был деловой гардероб с иголочки и кейс из крокодиловой кожи, а у меня, помимо бесполезного диплома философа, ворох футболок и шорт, переделанных из старых джинсов. На счете у меня имелось четыреста тридцать три доллара. Больше пяти долларов сразу я никогда не вынимала — имела такую полезную привычку. Тем сильнее было мое удивление, когда выяснилось, что в Нью-Йорке на эти деньги нельзя купить даже сандвич. Марго, которая к этому времени получила право распоряжаться средствами целевого фонда, основанного для внучки бабушкой и дедушкой по материнской линии, горячо убеждала меня, что эти деньги — для нас обеих. Разве мы не подруги? Более того, мы почти сестры!

— Пожалуйста, очень тебя прошу, не заставляй меня жить в конуре только потому, что она тебе по карману, — просила меня Марго полушутя-полусерьезно. У нее не было не только необходимости, но и желания обсуждать вопросы, связанные с финансами. Пришлось научиться посылать свою гордость куда подальше и брать у нее взаймы, несмотря на краску стыда, заливавшую щеки и шею. Я говорила себе, что чувство вины неконструктивно. Лучше подумать, как я ей когда-нибудь все верну — если не деньгами, то каким-нибудь добрым делом.

Целый месяц этого знаменательного лета прошел в поисках работы. Я оживила резюме затейливым шрифтом и разного рода преувеличениями и разослала его по всем возможным организациям в надежде на несложную офисную работу. Мне казалось, начинать карьеру необходимо с выполнения особенно скучных обязанностей, — это было требование регламентированного взрослого мира, где не испытывать скуки так же неприлично, как ходить на работу без колготок. Приглашений на собеседование пришло немало, но дальше этого не продвинулось — я неизменно возвращалась домой ни с чем. Наконец, устав от поисков, устроилась официанткой в «Л’Экспресс», кафе на Южной Парк авеню, «Лионскую закусочную», как гласила вывеска. Рабочий день был длинный (нередко я работала в ночную смену), ноги болели ужасно, но хорошего тоже оказалось немало. Я зарабатывала на удивление неплохо (поздно вечером получаешь больше чаевых), знакомилась с замечательными людьми и вдобавок стала настоящим экспертом в колбасных изделиях, копченостях, свиных ножках, а также изучила множество сортов сыра и вина.

А в свободное время я занялась фотографией. Начиналось это как хобби, просто чтобы заполнить день и заодно получше узнать Нью-Йорк. Я бродила по самым живописным районам — Ист-Виллиджу, Чайнатауну, Сохо, Трайбеке — и щелкала тридцатипятимиллиметровым фотоаппаратом, который папа и Шэрон подарили мне в честь окончания университета. Хобби это быстро переросло в привычку, затем — в потребность. Я не только любила фотографировать — я не могла не фотографировать. Так, по их собственным рассказам, писатели ощущают потребность переносить слова на бумагу, а легкоатлеты жить не могут без утренней пробежки. Фотографирование приводило меня в восторг и наполняло смыслом самые бесцельные и одинокие прогулки. В тот год я скучала по маме больше, чем в университете. И отсутствие романтических отношений в моей жизни ощущалось сильнее. Я никогда не была никем особенно увлечена, если не считать сумасшедшей и застенчивой любви к Мэтту Яннотти в десятом классе. Будучи студенткой, я ходила на свидания нечасто и завела всего два романа, один серьезный, а другой — не очень. Ни в одном из случаев ничего похожего на любовь не наблюдалось. Так что слов «я тебя люблю» от меня никто не слышал, кроме родителей да еще Марго, — впрочем, только когда мы пропускали по паре бокалов. Так или иначе, все было нормально, пока мы не переехали в Нью-Йорк. Не могу сказать конкретно, что там у меня в голове съехало, но что-то изменилось — может, виной всему ощущение: мол, вот ты теперь совсем взрослая, и тебя окружают миллионы людей, и у всех (включая Марго) есть заветная цель, есть любовь. У всех, кроме тебя.

Таким образом, я посвятила фотографии буквально всю себя. Тратила каждый лишний цент на пленку и каждую лишнюю минуту — на занятия в библиотеке или на пленэре. Я просто проглатывала книги: учебники по технике фотографии, изучала альбомы великих мастеров. Мой самый любимый — Роберта Франка, под названием «Американцы», подаренный мне Марго надень рождения. Черно-белые фотографии Америки 1950-х — каждая из них представляла собой маленькую повесть, завораживала. Я как будто знала этих людей — и грузного мужчину, кряхтящего над сломанным музыкальным автоматом, и элегантную леди в лифте, повернувшуюся к объективу, и пожилую негритянку с белым младенцем на руках. «Вот что делает фотографа по-настоящему великим, — думала я. — Уверенность в том, что он знает своих героев лучше всех; что только он видит их такими, какие они на самом деле. Если бы я могла так снимать, то была бы абсолютно счастлива. И никакой любви мне тогда не надо».

Удивительно, как долго я не видела своего предназначения. К счастью, чтобы озвучивать очевидное, существуют друзья — как всегда, вмешалась Марго. Она только что вернулась из командировки в Лос-Анджелес и вкатила в квартиру свой объемистый чемодан. На кухне просыхали свежепроявленные фотографии. Одна из них привлекла внимание Марго: на обочине Бедфорд-авеню с расстроенным видом сидела рыжеволосая девочка-подросток. Длинные волосы и отсутствие косметики придавали ей редкостное очарование, которое я тогда не могла толком оценить, потому что сама была молода. Вещицы из сумки рассыпались по асфальту. Одной рукой девочка потянулась к треснувшему зеркальцу, другую задумчиво поднесла ко лбу.

— Вот это да! — сказала Марго, рассматривая фотографию. — Просто потрясающе!

— Спасибо, — ответила я. Во мне боролись скромность и гордость: фотография и правда была потрясающая.

— А почему она такая грустная? — спросила Марго.

Я только пожала плечами — почти никогда не разговариваю с людьми, которых снимаю. Ну, только если они заметят фотокамеру и сами заговорят.

— Может, она кошелек потеряла? — опять задала вопрос Марго.

— Или с парнем своим рассталась, — откликнулась я.

«Или у нее мама умерла».

Марго все не выпускала из рук фотографию.

— Смотри-ка, почти винтаж — красные гольфы до колена. Супер, — комментировала она. Теперь Марго говорила на свою любимую тему — о моде. — Вообще, ты знаешь, длинные гольфы опять актуальны, нравится тебе это или нет.

— Нет, — среагировала я. — Но как тонко подмечено!

— Гениальные у тебя фотографии, Эллен, — вдруг сказала она и серьезно кивнула в подтверждение своих слов, сворачивая в узел густые золотистые волосы и закрепляя их карандашом как шпилькой. Сколько раз я пыталась скопировать этот ее прием — ничего не получалось. Как я ни пыталась подражать ее манере одеваться, причесываться и краситься, эффект был не тот.

Марго обернулась ко мне:

— Тебе надо заниматься фотографией профессионально.

— Ты так думаешь? — рассеянно спросила я.

Странно, но мне самой это не приходило в голову, даже не знаю почему. Скорее всего, я просто была не уверена в себе и считала, что энтузиазма у меня больше, чем способностей. А еще невыносимой казалась мысль, что я могу с треском провалить дело, которое так много для меня значит. Но мнением Марго я дорожила. Она, конечно, иногда перегибала палку с этой своей южной вежливостью и любезностью, но со мной всегда была откровенна. Когда следовало, она говорила мне правду в лоб — признак настоящей дружбы.

— Не думаю, а знаю, — сказала она. — Займись фотографией серьезно, это твое.

Я послушалась совета Марго и приступила к поискам новой работы — на этот раз связанной с фотографией. Я подала заявление на все вакансии, которые смогла найти, даже ни место помощника фотографа на пляже Лонг-Айленда, специального образования у меня не было, поэтому в очередной раз пришлось принять целый ворох отказов и в конце концов согласиться на низкооплачиваемую работу в фотоателье. Мастерская была крохотная, уставленная старинным оборудованием. «Для начала совсем неплохо», — уговаривала я себя, трясясь на автобусе до Второй авеню. «Надо же с чего-то начинать», — говорила я себе, устраиваясь в крохотной обшарпанной подсобке, морщась от запаха табачного дыма и распаковывая сандвич с джемом и арахисовым маслом.

Как выяснилось, именно с этого и надо было начинать. Мне страшно повезло — главным образом с Квин. Вьетнамка Квин была замужем за сыном владельца фотоателье. По-английски она говорила неважно, но в фотографии разбиралась превосходно, особенно во всем, что касалось цвета. Она была настоящим гением цвета. Я узнала от нее больше о цветной фотографии, чем на специализированных курсах (которые закончила значительно позже). Каждый день я смотрела, как ловкие тонкие пальцы Квин заправляют пленку, а затем управляются с кнопками, добавляя то желтого, то синего. В результате получались снимки, от которых захватывало дух, а я все больше любила свою наугад выбранную профессию.

Вот так обстояли дела на тот момент, когда я получил повестку с предложением участвовать в судебном заседании. Хотя мое материальное положение все еще оставляло желать лучшего, внутреннее спокойствие и честолюбивые планы позволяли оценить преимущества тогдашней работы. Поэтому мне совершенно не улыбалось пропускать несколько дней в ателье (которые, конечно, не будут оплачены) ради сомнительной чести быть присяжным. Марго посоветовала мне обратиться за советом к брату. Энди тогда был уже на третьем курсе юридического в Колумбийском университете и знал, как мне откосить от участия в суде. По телефону он уверил меня, что это будет легче легкого.

— На предварительном собеседовании врать, конечно, нельзя, — объяснял мне Энди. Я благоговейно слушала. — Но увильнуть все же можно, надо только создать впечатление, что ты ненавидишь судей, не доверяешь полицейским и вдобавок не любишь обеспеченных людей. Что лучше — решай сама, по ситуации.

— Пожалуй, больше всего я не люблю обеспеченных людей.